Актриса уже переоделась и теперь сидела в кресле, задумчиво рассматривая в зеркале свое отражение.
Когда, постучав, Петя вошел в гримерную, она не попыталась встать ему навстречу, а лишь сказала:
– Садись напротив, я хочу тебя видеть.
Как обычно, Возницын покорно исполнил просьбу. Сделал попытку взглянуть Клавдии в глаза – ничего. Вчерашней ночи как не бывало.
– Выслушай меня и, пожалуйста, не перебивай, – мягко сказала актриса. – Прошлая ночь была особенной. Не стану делать комплиментов, ты сам прекрасно понимаешь. Но больше этого не повторится. Не потому, что мне не хочется. Я много сегодня думала, мучилась, но поняла – наши отношения невозможны в принципе. Это как с твоим подарком – советская актриса не может носить драгоценности стоимостью в сотни тысяч. Или посадят, или убьют. Советская актриса не может носить корону, предназначенную для особ королевской крови. Не поймут, лишат сцены, посадят в психушку. Но главное – время таких вещей безвозвратно ушло. В это еще играют, вероятно, на благотворительных балах где-нибудь в Европе, но только не у нас. Такое произошло бы и с нашими отношениями – зависть, подлость, грязь убивают так же верно, как пули. Никто не поймет и не простит. Не дадут безнаказанно нарушить стереотипы. Твоя любовь ко мне – нечто фантастическое, только… За такую любовь с нами расправятся особенно жестоко.
И еще одно, тут уже дело во мне… Я не смогу соответствовать, не смогу подарить тебе то, чего ты ожидаешь… И в конце концов сделаю тебя несчастным. Моя жизнь на девяносто процентов мне не принадлежит, поэтому я, в сущности, очень одинока. Иногда хочется плюнуть на все и стать обычной бабой, со всеми земными радостями и горестями. Но призвание – не пустое слово, а я рабыня этого призвания. Нашлось бы, конечно, и для тебя местечко в моей жизни, но ведь тебе этого всегда будет мало. Я, если бы могла, отдала бы тебе вчерашнюю ночь на хранение, как диадему. Только это невозможно. Прости меня. Забыть меня ты не сможешь, я понимаю. Но прошу – живи счастливо.
Она хотела еще что-то прибавить, но Петя уже поднялся со стула, вежливо склонил голову. Он вдруг понял, что уже давно не слышит своего сердца, но почему-то не удивился. Помолчал, потом негромко и четко произнес:
– Я всегда знал, что мы не можем быть вместе. Мне все равно, какая причина – другой мужчина или актерское призвание. С тех пор как я вас встретил, я живу счастливо. Каждый день. Собираюсь и в дальнейшем жить счастливо. Можно на прощание вопрос? Обещайте ответить.
– Конечно, – беспомощно развела руками Лернер. – Почему же нет? Задавай…
– Не подумайте, что я сошел с ума… Но скажите – если бы ваша душа должна была переселиться в какой-нибудь предмет, в какую-то знакомую вам вещь, что бы вы выбрали? Дома, в театре? Все равно…
– Что-что? – недоуменно посмотрела на него актриса.
– В какой предмет из тех, что вам дороги, вы поселили бы свою душу, будь у вас право выбора?
Лернер на минуту задумалась, растерянно глядя по сторонам. Но потом, вдруг что-то вспомнив, улыбнулась грустно и сказала:
– Вообще-то я мало люблю вещи и ни к чему особо не привязана. Помещать свою душу в комод или утюг я бы не стала. Но если уж выбора не будет, то хочу прожить некоторое время вот этим очаровательным браслетом. Пока не подвернется что-нибудь более достойное.
Она отработанным жестом вытянула руку, на которой красовался старинной работы браслет в виде паутинки с листочками, который Лернер почти никогда не снимала, даже во время спектаклей.
– Я ответила на вопрос? – спросила Клавдия, кокетливо улыбнувшись.
Но Петя не принял этой жалкой игры, слишком серьезный вопрос сейчас решался.
– Конечно, благодарю. Для меня это было очень важно.
Не взглянув больше на Клавдию, он развернулся и вышел. Теперь ему было ясно, как жить дальше.
На следующее утро Возницын объявил Леночке Голицыной, что они расстаются. Причины он не назвал. Был скандал, были слезы, но Петя остался непреклонен. Кое-кто в театре перестал с ним здороваться, но его это не трогало.
Через несколько дней Борис Яковлевич попросил Петю сопроводить его и Лернер в аэропорт – они улетали в Австрию, где у Клавдии были запланированы два моноспектакля. Всю дорогу Возницын, сидевший на переднем сиденье, молчал, не откликаясь на шутки администратора. Он затылком чувствовал взгляд актрисы, но даже не обернулся.
Сдав багаж, они стали прощаться. В этот момет Бориса Яковлевича окликнули и он, шепнув: «Я на минутку, школьный приятель, пойду поприветствую», – бросился обниматься с лысым мужичком в светлом костюме.
– Не молчи, скажи что-нибудь, – вдруг попросила Клавдия, прикоснувшись к Петиной руке.
– Все хорошо, живу счастливо, – ответил он деревянным голосом.
– Правда, что ты расстроил свадьбу?
– Правда.
– Из-за меня?
– Из-за вас.
– Глупо! – крикнула Лернер и, развернувшись, быстро зашагала прочь.
* * *Это был последний их разговор – через полгода Клавдия Лернер умерла от сердечного приступа прямо на сцене. В тот день на руке у нее не оказалось браслета, с которым она до сих пор не расставалась. Позже, когда великую актрису обряжали в последний путь, кто-то вспомнил про ее любимое украшение. Стали искать, но так и не нашли. Никому и в голову не могло прийти, что к исчезновению браслета имеет отношение Возницын. В тот вечер, когда Клавдию перевозили из театра в морг, Петя поехал к ней домой. Пригодились те самые запасные ключи, которые он забыл вернуть хозяйке, а она почему-то ему не напомнила. Может, ждала, что он когда-нибудь снова ими воспользуется? Ему хотелось думать, что так оно и было на самом деле.
Возницын забрал браслет себе. Его не волновало, что по сути он совершил кражу – о такой ерунде он даже не думал. Для него эта изящная, хрупкая, легкая и фантастически красивая вещичка была олицетворением жизни великой Клавдии Лернер. Клавдии у него теперь не было, зато осталась реальная, осязаемая память о ней.
Народу на кладбище собралось видимо-невидимо, многие плакали, некоторые особо горячие поклонники рыдали в голос. На удивление спокоен был один лишь Возницын. Он, словно замороженный, глядел куда-то в пространство, не ощущая ни горечи, ни боли. Просто понимал, что жизнь его закончилась. В кулаке Петя крепко сжимал любимое украшение Клавдии. Внезапно им овладело странное, мистическое чувство, будто в браслет и в самом деле переселилась ее нежная душа. И душа эта отныне будет принадлежать ему одному.
* * *Тарасов ждал Федора в «Бедном Йорике». Перед ним на столике стояла огромная чашка кофе, способная взбодрить даже коня.
– Ну как? – спросил он, дождавшись, пока его компаньон устроится на диванчике, обитом гобеленовой тканью. – Удалось узнать что-нибудь стоящее?
– У нас в руках еще одна записка, – ответил Федор и выложил на стол сложенный лист бумаги.
Тарасов поспешно развернул его и прочитал вслух:
– «Почему С.Л. незадолго до смерти стала ежедневно просматривать криминальную хронику?»
– Ну, и что ты об этом думаешь? – поинтересовался Федор, знаком подзывая официанта.
– Может быть, Светлана знала о каком-нибудь готовящемся преступлении? Мало ли… Где-то что-то подслушала? Боялась, нервничала.
– А Лариса? Тоже что-то где-то подслушала? – покачал головой Федор. – Ее-то за что убили? Будь они с Лесниковой подругами, можно было бы предположить, что Светлана поделилась с ней своими страхами. Но нет! Девушки друг друга терпеть не могли.
Он попросил подошедшего официанта принести ему пельменей, имбирного чая и три эклера. В качестве комментария к его заказу Тарасов выразительно фыркнул и удостоился взгляда исподлобья.
– Кстати, Зимин сегодня с утра ошивался в театре, – сообщил Федор. – Расспрашивал, не знает ли кто, почему Лариса и Светлана на следующий день после кражи браслета ушли из театра вместе. Вот что его интересовало. Ведь ему тоже донесли, что девушки были на ножах. Почему же вдруг заключили перемирие? Куда отправились вдвоем после спектакля?
– Второй спектакль, тот, что после премьеры, считается самым неудачным, – поведал Тарасов. – Никогда не ходи на второй. Либо на премьеру, либо сразу на третий.
Федор проигнорировал это лирическое отступление, поинтересовавшись:
– А тебе что удалось узнать? Были у убитых девушек по-настоящему заметные роли, такие, чтобы кто-то мог позавидовать?
– Представь себе, были, – Тарасов мгновенно воодушевился. – У каждой по одной. Светлана играла Нину Заречную в «Чайке», а Лариса – Бланш Дюбуа в «Трамвае «Желание». Мечта всякой молодой актрисы! Но ты же сам понимаешь, что это чушь собачья. Нужно быть чокнутой дурой, чтобы убить за роль.
– А в театре есть чокнутые дуры? – тотчас спросил Федор.
– Полно! – радостно ответил Тарасов. – Буквально через одну.
– Ладно, тогда давай зайдем с другой стороны. Кто теперь будет играть Нину Заречную?
– Ладно, тогда давай зайдем с другой стороны. Кто теперь будет играть Нину Заречную?
– Марьяна Гурьева, – мгновенно ответил Тарасов.
– А Бланш Дюбуа?
Лоб Тарасова сложился в гармошку:
– Марьяна Гурьева, – повторил он после некоторой паузы. – Пока что спектакли приостановили, будут репетиции…
– Замечательно, – Федор откинулся на спинку дивана и скрестил руки на груди. – Кажется, у нас появилась первая подозреваемая. Что ты знаешь о Марьяне?
Тарасов поднял свою гигантскую чашку и сделал большой глоток кофе. Слизал пенку с верхней губы, после чего ответил:
– Знаю, что лет пять назад она блеснула в Питере, в «Двенадцатой ночи», которую поставил Михальчиков. После этого получила пару удачных ролей в кино. А потом уехала за границу, покорять Голливуд. Голливуд не покорился, и она вернулась. Зубов сразу пригласил ее в театр, на главную роль в «Узнице короля». Вот, собственно…
– Хм. А у нее есть постоянное место работы? – продолжал допытываться Федор.
– Кажется, она зачислена в штат театра-студии «Московская сцена». Где-то я слышал об этом, но клясться не стану. А что?
– Так ли уж нужны ей эти роли? – Федор побарабанил пальцами по столу.
Официант принял его раздраженный жест на свой счет и сделал большие глаза, показывая, что сию минуту принесет заказ.
– Ха! Милый мой, такие роли всем нужны. Кроме того, Зубов не последний человек в столице, его работы на слуху, так что Марьяну Гурьеву вполне можно заподозрить. Вполне.
На столе тем временем появились корзиночка с хлебом, сметана, уксус, приборы и большая тарелка пельменей. На всякий случай официант добавил еще бутылочку соевого соуса и палочки.
– Дожили, – проворчал Тарасов. – Русскому человеку в ресторане итальянской кухни предлагают жрать пельмени японскими палочками.
– Начнем с того, что ресторан итальянской кухни называется «Бедный Йорик», – ухмыльнулся Федор, принимаясь за еду.
– Потому что у англичан нет кухни, – безапелляционно заявил Тарасов. – Ты бывал в Лондоне? Нормально поесть там можно лишь в ресторане, столик в котором нужно заказывать за полгода. И я не шучу. Город наводнен карри-хаусами, вьетнамскими столовыми, еврейскими кафе и албанскими забегаловками…
– Давай не отвлекаться, – по тому, как Федор расправлялся с пельменями, было ясно, до какой степени он голоден. – У нас сейчас три задачи. Первая – поговорить с реквизитором. Вторая – узнать, откуда Марьяна взяла браслет, и третья – выудить из следователя хоть какую-то информацию. Да, и отдать ему эти записки. Так сказать, жест доброй воли.
– Наши записки?! – возмутился Тарасов, округлив глаза.
– А что ты с ними собираешься делать, солить? Мы их прочитали, спасибо большое, а теперь передадим куда положено. Тебе выгодно сотрудничать со следствием. Ты ведь и вызывался мне помогать для того, чтобы снять с себя подозрения. Вот и начинай снимать!
– Вызвался помогать, – проворчал Тарасов. – Скажи лучше, ты меня вынудил. Застал практически врасплох.
В этот момент зазвонил его мобильный.
– Алло! – грозно сказал режиссер, прижав трубку к уху. И немедленно снизил тон. – Да, Марья Степановна, я вас внимательно слушаю. Что? Да, вонь! Я просто не успеваю чистить клетки. Хомяков слишком много… Если бы я не любил животных, Марья Степановна, я бы завел одного-единственного хомяка и кормил бы его картофельными очистками. А я трачу большие деньги на травяные гранулы и плющенный горох. Хорошо, я буду вам очень благодарен, очень.
Он отключился и с подозрением посмотрел на Федора, предполагая, что тот немедленно начнет издеваться.
– Слушай, Андрей, – серьезно сказал Федор, впервые, кажется, назвав режиссера по имени. – Ты можешь как-нибудь раскрутить Марьяну Гурьеву на откровенный разговор? Ну, не знаю… Пообещай ей роль, приударь за ней… Нам нужно срочно выяснить, откуда у нее браслет Лернер и играет ли он какую-нибудь роль в нашем деле.
– Ладно, – ответил Тарасов, – я что-нибудь придумаю. В конце концов, я человек творческий, у меня прекрасное воображение. По ночам меня мучают фантазии…
– Попробуй связаться с реквизитором, – перебил его Федор. – Если будет надо, мы подъедем к нему домой.
– Это вряд ли, – засомневался Тарасов. – Валерьяныч, насколько я помню, человек суровый и скрытный, в гости к нему не напросишься. Хотя раньше я не пробовал. Ладно, с ним тоже разберусь.
– И на тебе Зимин, – напомнил Федор, доставая из кармана все имеющиеся в наличии записки и придвигая их поближе к режиссеру.
– А ты что будешь делать? – ревниво поинтересовался тот.
– Подниму криминальную хронику, – ответил Федор. – Думаю, начинать нужно с тех происшествий, которые случились в городе недели за две до убийства Светланы.
– Но ты же не знаешь, что искать, – резонно возразил Тарасов.
– Ну да, не знаю. Но вдруг что-то покажется мне странным или подозрительным? Игнорировать последнюю записку я бы не стал.
Федор отложил ложку и с жадностью посмотрел на эклеры, которые официант торжественно поставил на середину стола.
– А тебя не интересует автор записок, которые нам подбрасывают? – Тарасов почесал свой кривой нос. – Ведь если бы удалось его поймать, мы бы вытрясли из него всю информацию разом.
– Потратим время, чтобы его выследить, а он окажется каким-нибудь полоумным Серафимом Павловичем или доходягой-уборщиком. Я видел одного со шваброй на первом этаже, в чем только душа держится. Нет, на Зорро мы не можем позволить себе расходовать силы. Пусть Зимин расходует. Не забудь только записки ему передать.
– Не забуду, – пробормотал Тарасов.
Если бы Федор знал его дольше и ближе, он сразу уловил бы ту особую нотку в его голосе, которая появлялась тогда, когда режиссер говорил неправду. Но Федор, конечно, ничего не заметил и, когда они прощались, сильно и твердо пожал напарнику руку, полагая, что тот выполнит все, что они наметили, без всяких выкрутасов.
* * *Вечером он позвонил Марине. Вроде бы как отчитаться о проделанной работе, но на самом деле чтобы услышать ее голос. Их расследование продолжалось уже две недели, и у него вошло в привычку хотя бы раз в день беседовать с ней на самые отвлеченные темы. Обычно разговор начинался с расследования и им же заканчивался. Но в середине они могли болтать о чем угодно, и от этой болтовни у Федора душа будто бы увеличивалась в размерах. Ему хотелось летать, прыгать – двигаться! Хотелось сделать что-то доброе, сказать кому-нибудь ласковые слова.
Однажды они с Мариной проговорили до полвторого ночи, и Федор, переполненный эмоциями, почувствовал неодолимое желание на кого-нибудь их выплеснуть. Позвонил Тарасову и горячо поблагодарил его за помощь в расследовании. Заспанный Тарасов немедленно послал его к чертовой матери, и лишь тогда Федор пришел в себя и вынужден был признать, что он здорово влип.
Ночами он лежал без сна, хотя караулить было больше некого, и думал о том, что со всем этим делать. Давно пора было выехать из квартиры Виктора, вернуться домой, но он медлил. Он убеждал себя, что не уезжает потому, что поблизости театр, под боком Тарасов… Но в глубине души знал: расследование совершенно ни при чем. Уехав, он потеряет прямую связь с Мариной. Сейчас, когда он – ее квартирант, их разговоры, так сказать, легальны. А что будет потом?
Может быть, расследование заглохнет, ничем не закончившись, и Федор потеряет с ней связь. Впрочем, он и так может ее потерять. Кажется, мать Марины при встрече говорила ему, что ее дочь с мужем собираются переезжать за границу. Что, если это правда?
Федор легко расставался с женщинами, по большому счету они его сильно не задевали. Но на этот раз все выходило иначе. Марина откровенно выражала ему человеческую симпатию, но дальше не шла. Тень мужа словно стояла за ее спиной во время каждого их делового свидания. Вечерами, разгуливая по квартире Виктора, Федор мечтал, что вот сейчас раздастся звонок в дверь, и Марина возникнет на пороге со своей потрясающей улыбкой и скажет: «А почему бы нам не поужинать вместе?» И это будет знаком, что можно идти дальше или хотя бы надеяться на большее.
Но Марина так ни разу и не приехала без предупреждения, и Федор заболел бессонницей, с которой ничего не мог поделать. Надо сказать, что эта бессонница помогала ему приводить в порядок мысли о трех убийствах, и потом, позже, когда он складывал мозаику из фактов и фактиков, именно ночью, во время бдения, в его голове раздался щелчок, и все немедленно встало на свои места.
Но случилось это не так скоро, как Федору хотелось бы.
* * *Марьяна Гурьева выскочила из подъезда театра со скоростью истребителя, летящего на перехват нарушителя государственной границы. Было уже очень поздно и совсем темно, а фонари возле главного входа горели вполнакала. Поскользнувшись на мраморной площадке и едва не подвернув ногу, она чертыхнулась, но потом снова понеслась вниз по ступенькам помпезной театральной лестницы. Очутившись на тротуаре, актриса буквально снесла кудлатого парня на роликах, который с шумом брякнулся на асфальт.