разнообразия...
Глава первая
Россия. Конец лета 1861-го года. Вятская губерния. Деревня Дристоедовка.
Прохор Авдеев сидел на придорожном пригорке и, щурясь от яркого солнца, разглядывал родную деревню. Деревянную ногу он отстегнул и теперь блаженно улыбался, вольготно расположив на траве ноющую от усталости култышку. Мысли его блуждали в далеком детстве, постепенно приближаясь к безрадостной юности.
Деревня хоть и была родной, но совершенно Прохора не ждала. Более того - она его просто забыла. Прохор закурил трубку и стал пристегивать протез. Справившись с этой работой, он подобрал искусно выструганный костыль и встал на ноги. Костыль ему сделал один поволжский татарин, лежавший с ним в лазарете, и Прохор был ему уже шесть лет за это благодарен. Не потому, что поддерживающая палка стала для него жизненной необходимостью, а по той причине, что она всегда помогала Прохору в дальней дороге, когда покалеченная нога сильно уставала от деревянного протеза. Тогда, опираясь на костыль, можно было продолжать нелегкий пеший путь, ибо откуда у инвалида деньги на извозчиков?
А еще иногда костыль помогал в защите от лихих людей, потому что одноногому человеку убежать от разбойников никак не получится. Один раз в Костроме зажали его трое в подворотне. Они не знали, что Прохор прослужил в солдатах более двадцати лет и хорошо умел работать штыком и прикладом. Но поняли это достаточно быстро.
Надавав им костылем по головам, инвалид (пользуясь бессознательным состоянием лихоимцев) быстренько обчистил карманы нападавших и сдал их бесчувственные тела подоспевшему городовому, подумав по этому поводу так: "Вот вам, мрази! Знай воинство расейское!". Выручка оказалась небогатой, но зато на душе стало спокойно и торжественно...
Прохор выколотил трубку о деревянную ногу, сунул ее в карман штанов и, водрузив героический костыль на плечо, захромал в сторону помещичьей усадьбы, расположенной справа от деревни.
* * *
Федор Иванович Двоепупов чая инвалиду не предложил, но разрешил усесться в один из простых деревянных стульев, стоявших на открытой веранде барского дома.
Прохор с удивлением заметил, что помещик за те тридцать лет, которые прошли с момента сдачи его в рекруты, почти не изменился. Единственное, что отличало барина от тогдашнего седовласого старичка - полное отсутствие волос на голове. Теперь Двоепупов был лыс, но выглядел так же живо, как и тридцать лет назад. И самое интересное - возле книги, которую читал барин перед приходом инвалида, не лежало очков.
Федор Иванович надтреснутым старческим голосом сказал:
- Я вижу остатки солдатской одежды на тебе. Ну-с, и что же тебя привело сюда? Если хочешь, чтобы я подал тебе милостыню, то ступай в церковь к отцу Пафнутию. Я ему каждое воскресенье оставляю деньги для нищих. Вот пусть он тебя и кормит.
Прохор с удовлетворением отметил, что во рту помещика не хватает многих зубов. Этот факт убедил его в том, что время никогда на месте не стоит. Он сказал:
- Нет, барин. Милостыня мне не нужна. Я пришел сюда жить. Ведь именно вы меня сдали в рекрутчину.
- Да? - блеснули интересом глазки Двоепупова. - И кто ж ты будешь? Что-то не припомню я тебя совсем.
- А Прохор я, сын Авдея Федотова, что на лесопилке вашей работал.
- Ага! - радостно хлопнул себя по коленке рукой барин. - Прошка, который пса моего любимого придушил! А потом зажарил и съел! Как же его звали? Вот бес какой, не припомню...
- Тузиком его звали, - помог Двоепупову Прохор и осторожно почесал рукой бороду.
- Точно! - еще более оживился барин. - Рыжей масти пес был. За что же ты его придушил?
- Он меня за зад укусил, когда я пытался полакомиться яблочками в вашем саду, барин. Только пес был черной масти...
- И за это ты его прибил? А если б я тебя укусил? Ты б со мной поступил так же?
- Не знаю, - честно ответил Прохор. - А зачем вам было меня кусать? Как-то даже не по-барски получается...
- Да это я к слову! Аналогия... Ну, не укусил бы, а, предположим - выпорол. И чтоб ты со мной сделал? Убил бы и съел?
- Ну-у-у, вряд ли бы съел, - сказал Прохор. - Да и не убил бы. Подумаешь, выпороли... Ерунда какая!
- Вот видишь! - весело произнес Двоепупов. - Выходит, человеку ты б ничего не сделал, а над животными, значит, можно издеваться? Вот за это я тебя и отправил в рекруты. Чтобы ты исправился и подобрел душой.
- Где? В армии? - удивился инвалид.
- Дело - не где. Дело - как. Вот я смотрю по твоему разговору, что ты грамотен. Так это?
- Да, - гордо ответил Прохор. - И читать и писать умею. И еще на счетах...
- Вот видишь! - воскликнул барин довольным голосом. - Армия многому научила. И это оказалось полезным для тебя!
- Как же, - сказал Прохор со злобой. - Меня ведь с вашего ведома в шестнадцать лет забрили, а эта сво... то есть писарь Филька, пририсовал мне на бумаге по вашей же указке четыре года! Я говорил офицеру, что бумаги врут! Но он сказал, что ему на это начхать, так как он уже денег с барина получил!
- Но-но-но! - прикрикнул Двоепупов строгим голосом. - Нечего было моих Тузиков жрать! Сам виноват.
Прохор затих и опустил глаза в пол.
- И где же тебя грамоте выучили? - продолжил спрашивать барин.
- В полку, где я был приписан, господа офицеры сразу же отдали меня в кантонистскую полковую школу. Видать, не впервой им такие рекруты попадались. Там один еврейчик был. Так того богатые родственники вообще в десять лет продали... Ну, а как выучился, перевели в солдаты. Потом и унтером стал. Вон, у меня даже бумага имеется, что я честно отслужил...
Прохор слазил в пазуху, достал оттуда бережно завернутый в тряпицу сложенный вчетверо лист бумаги и, встав на ноги, подал его помещику. Тот живо приподнял лежавшую на столе книгу и достал из-под нее большие очки с толстыми линзами.
Развернув прохорову бумагу, он отставил ее от носа на расстояние вытянутой руки и принялся читать, шевеля губами. Инвалид, глядя на барские очки, опять убедился про себя, что бог есть. Прочитав, Двоепупов вернул бумагу Прохору, снял очки и сказал:
- Надо же, до фельдфебеля дослужился! Молодец! И где ж ты ногу потерял?
- В Севастополе, - ответил Прохор.
- Да ты герой! - воскликнул барин. - Эх, я тоже когда-то гусарствовал! В тысяча восемьсот двенадцатом году. Ну и всыпали мы тогда этим безбожным французишкам! И Париж взяли! И я там был. Ну-ка, расскажи!
Прохор начал рассказывать:
- Пока я учился в полковой школе, срок этот не засчитали. А вот когда определили меня в солдаты, срок и пошел. В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году я уже отслужил положенное и решил выйти в отставку. Но началась война. Покойный царь-батюшка Николай в пятьдесят четвертом году издал указ, где разрешил в связи с войной остаться в войсках тем из отставников, кто этого сам пожелает. Ну, я и остался. Так бы нога моя была цела. Ан, нет. И я никого в этом не виню. Ведь сам же вызвался... Осенью в правую ногу попала мне английская пуля из штуцера. Так-то рана была невелика, ибо эти новые пули меньше старых, какие в наших ружьях, но раненых было очень много и врачи не успевали. А сами знаете, как на войне бывает. Доктора́ изначально занимаются тяжко раненными, а таких как я - оставляют на потом. Вот и лежал я во дворе лазарета с перевязанной ногой несколько дней, а мимо меня носили тяжко раненных. Но тут приехал какой-то особенный доктор. Потом я узнал, что фамилия его была - Пирогов. Он быстро навел порядок, и меня занесли в лазарет. Пирогов осмотрел мою ногу и сказал, что по ней пошел антонов огонь. Мол, если б сразу вытащили пулю, то ногу можно было бы спасти. А с антоновым огнем - нет. Взял он в руку эдакую зубастую пилку, и оттяпал мне ногу ниже колена напрочь...
Двоепупов, с интересом слушавший рассказ Прохора, вдруг перебил его:
- Слушай, Прошка, а тебе операцию под наркозом делали?
- Нет, - ответил тот. - Не знаю, о чем ты барин говоришь, но мне дали понюхать какой-то гадости, и я больше ничего не помню. Очнулся, а ноги уже нет.
- Вот-вот. Это и называется - эфирный наркоз. Надо же, даже солдатам сейчас делают! В мое время никто про это ничего не знал. Меня вон, под Смоленском саблей рубанули, так рану зашивали на живую. Ох, и натерпелся я тогда! И лекаря за это не придушил и не съел! А тебя за зад Бобик тяпнул и - на тебе!
- Тузик, - виновато поправил барина Прохор.
- Да какая к бесу разница! Продолжай уж, тузикоед несчастный...
- Потом меня вывезли в Бахчисарай и там я еще четыре месяца в лазарете валялся. Затем мне от щедрот государя выдали деревянную ногу, назначили целых десять рублей пенсиона в год и сказали, что я могу идти на все четыре стороны. Я и пошел. Думал, в каком-нибудь городишке осяду, работу сторожа найду... Где там! Инвалиды никому не нужны. Пять лет я скитался и решил все ж вернуться в родные края. Вот и весь сказ.
- Н-да, - протянул барин, прищурив глаза. - Пенсия у тебя, конечно, та еще... Ладно. Возьму тебя к себе писарем, потому что Филька помер, а сам я не справляюсь с бумагами. Руки у тебя целы, посему избу поставишь сам. Лесу я тебе дам, плюс - кормежка. Отработаешь все это. В деревне, я думаю, найдешь, у кого остановиться, пока не обоснуешься. Придешь в усадьбу через неделю, я расскажу, что тебе придется делать. Все понятно?
- Спасибо вам барин за доброту вашу, - с чувством сказал Прохор.
- Это все из-за твоего геройства, - ответил Двоепупов. - Уважаю я героев, кровь за Россию проливших... Да, к собакам моим даже не подходи! Не посмотрю на твою инвалидность, выпорю!
- Так меня ж нельзя пороть, - с достоинством произнес Прохор. - Мой унтер-офицерский статус теперь вольный!
- Ха-ха-ха, - скрипуче рассмеялся барин. - Слов-то каких нахватался! Статус, дуратус, еще коитус вспомни! Эх, Россия-матушка... К твоему сведению, с февраля этого года теперь все вольные. Благодаря манифесту царскому, ни дна б ему, ни покрышки!
Двоепупов злобно сплюнул через левое плечо и добавил:
- Только кому от этого манифеста легче стало - непонятно. Таким, как ты - уж точно не легче... Все, ступай и запомни, если что - выпорю как собаку!
Прохор спросил:
- А вы барин случаем не знаете, что сталось с моими родными, пока меня не было?
- Это с Авдеем Федотовым, что ли? Знаю. Он в пьяном виде на лесопилке под пилу попал. А мать твоя по грибы пошла, и ее волки задрали. Могилки тебе поп Пафнутий покажет.
Прохор, ничуть не удивившись сказанному, поинтересовался:
- У меня еще сестрица была. Жива ль?
- Да, помню, - сообщил Двоепупов. - Беда с твоими родителями случилась более двадцати лет назад. Сестра осталась одна, и я ее замуж выдал за Митьку Фролова. А избу вашу на бревна разобрали за ее ненадобностью...
Прохор молча развернулся и, не попрощавшись с барином, побрел, хромая, к деревенской околице.
* * *
В деревне было тихо. Прохор понял, что все находятся в поле. Пока он беседовал с барином, солнце склонилось к горизонту и из этого следовало, что скоро народ потянется домой. Инвалиду вдруг сильно захотелось есть. Он взглянул на купол небольшой церкви, видневшийся сквозь ветви деревьев, и подумал об отце Пафнутии.
Попа Прохор узнал хорошо еще в детстве. Тогда священник был молодым выпускником семинарии, получившим приход в Дристоедовке. На любую просьбу о бесплатной помощи поп уже тогда отвечал следующим образом:
- Бог подаст. Молись Господу нашему денно и нощно, и сыт будешь. Прилетит к тебе манна небесная из облаков и живот твой наполнится пищей благостной. А сейчас изыди от меня, отрок бестолковый, ибо посохом так тебя по башке двину, что о жратве вообще забудешь, прости меня царица небесная за слова сии справедливые...
Прохору подумалось, что за прошедшие годы вряд ли что-то изменилось в характере отца Пафнутия, и потому идти к нему с просьбами совсем не стоит. Инвалид присел на первую же завалинку и, воровски оглянувшись, отстегнул деревянную ногу.
Внутри протеза был потайной ящик, закрывавшийся секретной защелкой. К этому делу также приложил свои умелые руки знакомый татарин, которого Прохор всегда поминал добрым словом.
Митьку Фролова инвалид знал. Тот был на два года младше его самого, но уже в детстве вся деревня рядила, что жаднее человека на белом свете еще не рождалось, и вряд ли в ближайшие сто лет народится.
Прохор пересчитал деньги, хранившиеся в ящике. Там находилось: три серебряных рубля и сорок две копейки медью. Чтобы при ходьбе не возникало звона, деньги были плотно завернуты в тряпку.
Инвалид сунул в карман один рубль. Подумав о Митьке, он положил туда же еще один. Потом, поразмыслив еще немного, Прохор скрутил в уме кукиш, достал второй рубль обратно и сунул его в тряпку.
- За один рубль я даже у Пафнутия на конюшне смогу остановиться, - сказал он вслух негромко и добавил, - если что...
Прохор аккуратно спрятал деньги в деревянную ногу, пристегнул ее и отправился искать дом своей младшей сестры.
Когда он уходил в рекруты, сестре не было еще и семи лет. Вряд ли она хорошо помнила своего старшего брата, и потому Прохор на теплый прием не надеялся. Лишний едок (да к тому же без ноги) в деревне не нужен никому. А учитывая скряжный характер Митьки, можно было вообще ни на какой прием не рассчитывать. Но серебряный рубль - веская штука. Так все и получилось.
Узнав, что к ним вернулся забытый родственник, семейство Фроловых совсем этому не обрадовалось. Митька сразу сказал, что покормить Прохора - святая обязанность православного христианина и выложил на стол краюху черствого хлеба. Далее он заявил, что живут они бедно, и потому приютить инвалида никак не смогут. Прохор, взяв быка за рога, швырнул на стол рубль и прямолинейно сообщил:
- Вот вам целковый, чтоб не скулили. Поживу у вас, пока свою избу не построю. Барин взял меня к себе писарем вместо подохшего сволочного Фильки!
Глаза Митьки тут же подобрели и он ответил:
- Коли так, тогда другое дело! Живи у нас. Пока...
Но Прохор посчитал своим долгом строго добавить:
- А если тебе дальше что-либо не понравится, я так барские бумаги про тебя назаполняю, что вообще без штанов останешься!
Митька побледнел и заюлил:
- Ну что ты, что ты! Писарь - великое дело. Будь нашим дорогим гостем!
Митька прекрасно помнил прежнего писаря и трезво представлял себе, чем грозит разлад с новоявленным. Поэтому он хорошо накормил Прохора и даже выставил на стол огромную глиняную бутыль. Увидев такую щедрость, митькина жена Груня сразу же подобрела к своему родному брату...
После женитьбы Митька построил избу за околицей (подальше от соседей, чтоб не бегали соль занимать, или еще чего-нибудь в этом роде), и стали они с Груней жить-поживать, да добро наживать. И было у них трое детей.
Старшую дочь Митька несколько лет назад выдал замуж, и теперь родня жениха плевалась в его сторону, так как обещанного за невестой приданого никто не увидел и, судя по всему, надежда на это должна была тихо умереть.
Средний сын после получения известия о том, что царь объявил вольную, посчитал, что вся земля российская теперь для любого крестьянина медом намазана и ушел в город становиться богачом.
Уже несколько месяцев от него не было ни слуху - ни духу, но родители не унывали, считая, что скоро он вернется на дорогой бричке и тогда помещику Двоепупову можно будет прямо в рожу кукиши крутить, а надобность перед ним ломать спину в поклонах отпадет сама собой.
Ну, а пока этого не случилось, младший сын, которому было всего четырнадцать лет, пас барское стадо на дальнем лугу, где и жил в шалаше. Митька же с Груней отрабатывали барщину, как и в дореформенное время.
Хозяйство у Митьки было крепким: конь, бычок, две коровы, четыре поросенка и три десятка куриц. Обнесенный высоким забором дом охранял пес по кличке Шарик. Правда,
Прохору сразу же бросилась в глаза неестественная худоба собаки. Вслух по этому поводу он ничего не сказал, но подумал так: "Это не Шарик, а Шомпол какой-то. Интересно, чем он его кормит? Гвоздями, что ли?".
Зато изба у Митьки была хороша. Большая печь с трубой позволяла топить ее по-белому. Прохора поразил пол, покрытый стругаными досками. По сравнению с обычными деревенскими избами, имевшими земляные полы, митькин дом выглядел просто хоромами. К этому выводу Прохора привело еще и большое двустворчатое окно в горнице, сверкавшее хозяйственно вымытыми стеклами. Видимо, у жадности зятя существовали свои пределы и на место обитания эта черта его характера полностью не распространялась.
Груня улеглась спать, а мужики еще долго сидели за столом.
Прохор спросил:
- Слышь, Митька, а какая сейчас может быть барщина? Ведь царь-то народу волю дал!
- Во, что он народу дал, - показал шиш Митька. - Дома, в которых мы жили - стали нашими. И все! А есть-пить что? Земля-то барской осталась! Да и мы раньше были барскими. А сейчас знаешь кто? Погоди, дай выговорю - времен-но-о-бязан-ные, во! По царскому указу барин нарезал нам наделы. Мол, пользуйтесь, но не забудьте выкуп заплатить за землицу. А деньги где взять? Да еще какие! Нету денег? Тогда отрабатывайте за пользование. Сорок дней в году...
- Так сорок дней в год - совсем немного, - сказал Прохор. - Не то, что раньше.
- Ага, немного, - сокрушенно понурился Митька. - Вот только требуются эти дни барину во время посевной и уборки урожая. А если все горбатятся на барина, кто будет сеять и жать на своем наделе? Зимой это делать прикажешь? Опять же, пастбища и леса - барские. Раньше свою скотину пасли на его лугах - барин не гневался. Нужен лес для избы - Двоепупов даст. Ну, зимой на лесопилке несколько дней отработаешь за это. А что зимой делать? Как бы - отнюдь не трудно получалось. А сейчас он говорит: "Дак ты вольный? Плати за выпас! Плати за дрова!". Вот так и живем. Коль денег нет - отрабатывай. Сорока днями и не пахнет. Как порол за нерадивость, так и порет. А куда деваться? Эх, выплатить бы ему за надел сразу, вот бы жисть пошла!..
Спать улеглись заполночь. Прохору постелили на лавке и он, умиротворенно засыпая, слышал, как на печке Митька приставал к Груне, а та, отбиваясь, громко шептала:
- Уймись, кобель старый! Посторонний человек в доме!
- Какой же он посторонний, ежли он твой братец? - нетерпеливо отвечал Митька таким же преступным шепотом.