Фамилия человечка – Муганов, а звали его по паспорту – Петр, а кличка – Питер или Пьер…
Итак…
Питер Муганов
Запутался он, болезный, в очень серьезном процессе изучения смысла происхождения и трактовки «первомайского праздника». Узнал о том, что это – международный праздник всех трудящихся и «день солидарности рабочих всего мира», а также «день боевого смотра сил трудящихся всех стран»; что этот день отмечается именно 1 мая после принятого в июле 1889 года решения 1-го (Парижского) конгресса 2-го Интернационала о ежегодном праздновании этого дня в память о героическом выступлении и борьбе с полицией рабочих города Чикаго в майские дни 1886 года; узнал также, что в Российской империи впервые этот день праздновался в 1890 году. Он, естественно, знал, что в Советской империи он праздновался ежегодно – помпезно и под лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
Одним словом, Питер перенапрягся, сник и стал невоздержан в отношениях с некоторыми русскими национальными напитками… Он стал напоминать забеременевшую женщину, не заметившую как и когда… Он перестал чувствовать и помнить, сколько, где и с кем осушал емкости «напитков»…
И вот в 1956 году во время гастролей Театра сатиры во Владивостоке на одной из центральных улиц Питер был замечен главным режиссером театра Валентином Плучеком, а также артистами театра Анатолием Папановым и вашим покорным слугой, шедшими на утреннее погружение своих тел в прохладные океанские воды, за весьма странным занятием: стоя на середине проезжей части дороги, наш родимый Петечка совершал загадочные манипуляции обеими руками. Создавалось такое впечатление, что он то ли пересчитывал проходивших мимо него людей, то ли поторапливал кого-то, показывая, куда надо идти. Одним словом, пантомима феноменальная и непонятная! Троица перечисленных любителей ранних заплывов приблизилась к манипулятору, и Папанов тихонечко спросил: «Петюня! Ты что делаешь?» Петюня нервозно ответил: «Подожди, подожди… Сейчас первомайская демонстрация пройдет… Мы улицу перейдем и тогда поговорим…» «Демонстрация» вскоре прошла, мы перешли улицу, и Петечкины руки-манипуляторы вскоре успокоились. Он был сопровожден в свой номер гостиницы, уложен в постель, укутан и убаюкан… Последние его слова перед сном: «Любит народ Первомай!» Надо сказать, что происходило все это 17 сентября 1956 года.
…Я на минуточку отвлекусь от манипулятора и, чтобы не забыть, быстро расскажу, что произошло с троицей спасателей» исследователя первомайского праздника. Троица наша быстренько дошла до городского пляжа, окунулась в океанские воды, поплыла в сторону буйка, ограничивающего заплывы самых смелых, ловких, бойких и ретивых, к коим в то время можно было причислить и нас… Доплыли до буйка.
ПЛУЧЕК. Все… дальше нельзя. Поплыли обратно…
ПАПАНОВ. Нет-нет… поплыли дальше, как можно дальше…
ВЕСНИК. Зачем?
ПАПАНОВ. О политике поговорим!
Плучек и Весник чуть не утонули… Вернемся к Питеру.
Он отдохнул, откупался, подлечился и стал снова замечательным русским среднепьющим любимцем всего театра…
В Москве как-то стала модной фраза: «И прекрасно себя чувствую». Предположим, вы говорите кому-нибудь: «Жаль, что ты не был на собрании». Ответ: «И прекрасно себя чувствую». Вопрос: «У тебя неважный вид. Поссорился с женой?» Ответ: «И прекрасно себя чувствую». По аналогии можно напомнить: «Нормально, Георгий?» – «Отлично, Константин» – из Жванецкого.
Так вот автором фразы: «И прекрасно себя чувствую» был Петя Муганов, которому казалось, что если он аккуратно причешется, то никто не догадается, что он выпил. И мало того, чем больше он выпивал, тем лучше был причесан. В театре, естественно, об этом все знали. Однажды я увидел его причесанным, ну прямо-таки волосок к волоску.
– Здравствуй, Петечка! Как я рад тебя видеть! Ты прекрасно выглядишь! Молодец! Вот ты на месткоме дал слово, что не будешь больше пить, и не пьешь.
– И пекасно сия чуссую, – заплетающимся языком сказал Петечка.
Фраза полетела по Москве…
Однажды с ним решил серьезно поговорить директор театра Михаил Семенович Никонов.
– Послушай, Муганов! Мне надоели твои выпивки! Ты мне весь цех позоришь. Работник ты хороший, терять тебя жалко… Давай с тобой так договоримся: наступает у тебя желание водку пить, подавай заявление об уходе. Отпей ты ее, треклятую, а затем подавай заявление о приеме на работу. Буду зачислять. Говори, когда ты хочешь выпить?
– Сейчас, – мгновенно отвечает Муганов.
– Ну, знаешь… – взорвался директор, – мне… мне надоело! Придется нам с тобой расстаться!
– А вы что, Семеныч, уходите? – Муганов заплакал.
Этот разговор с директором, немного переработав, я использовал в радиопередаче «С добрым утром», фамилии, разумеется, я не называл. Муганов передачу услышал и в этот же день, встретив меня в театре, вместо «Здравствуйте» с ходу потребовал: «Авторские!»
И наконец, новелла, имеющая прямое отношение к рассказу Монтеня о зачавшей в крупном подпитии женщине.
Директор театра Михаил Семенович Никонов сдает государственной комиссии результаты ремонта здания театра. Показывает обновленное фойе, зри тельный зал и новый автоматически открывающийся люк на сцене.
– Пожалуйста, откройте люк, – просит директор машиниста сцены.
Комиссия склоняется, заглядывает в люк и на глубине пяти-шести метров видит, как наш Питер Муганов и пожарница театра занимаются физическим выражением своих пылких чувств друг к другу…
…Комиссия ушла, директор вызвал к себе Питера.
– Ты что? С ума сошел? Как тебе не стыдно? Это надо же дойти до такого… морального и физического… падения?! Открывается люк, и ты… ты… на глазах государственной комиссии… Что ты делал, а? Во время работы! Что ты делал с пожарницей, а? Как тебе не стыдно! И во время работы, а?
Взлохмаченный Муганов с сознанием своей неопровержимой правоты, ничуть не смутившись, заявил:
– Михаил Семенович! Был обеденный перерыв!
Позже Михаил Семенович, вспоминая эту историю, говорил:
– Кто знает, может быть, без «романа» в люке комиссия и не приняла бы реконструкцию сцены. Спасибо Питеру Декамероновичу Муганову!
Пожарница не зачала, заявлений с церковного амвона не делала, мужем и женой «влюбленные» не стали… Двадцатый век – не шестнадцатый!
Павел Николаевич Поль
В Театре сатиры, о котором я упоминал в рассказах о Муганове, служили замечательные артисты, вошедшие в историю высокого искусства. Одним из них был народный артист РСФСР Павел Николаевич Поль – исполнитель множества главных ролей в репертуаре театра…
Начал он свою карьеру с того, что отказался от своей родной фамилии – Синицын… Когда-то, в далекие времена нашего века, такие метаморфозы были модными. За броскими «Бим и Бом», «Два-Бульди-Два», «Фотограф Паола», «Польди со своими собачками» или «Польди-парикмахер», «Кио», «Карандаш», «Девять-Инго-Девять» и т. д. и т. д. скрывались простейшие «заземленные» фамилии! Такие, как, например, Румянцев, Скалов, Рубинштейн, Ратковский или, скажем, Иванов… А за фундаментальным обликом серьезнейшего Павла Николаевича скрывалась натура непредсказуемо озорная, с огромным и оригинальнейшим чувством юмора…
– Павел Николаевич, в чем секрет вашего постоянного и большого успеха у публики? Стоит вам появиться на сцене – аплодисменты, уйти – аплодисменты! В чем тут творческая собака зарыта?
– Золотце мое, все очень просто. Когда артисты на сцене говорят тихо-тихо, я выхожу и говорю гроо-о-мко-о-о! И когда говорят громко-громко, я выхожу и говорю ти-и-и-хо-о-о! Вот и вся моя система Станиславского и его друзей – «Немировича и Данченко»!
Мастера очень часто приглашали в концерты. Всякий раз он просил приезжать за ним намного загодя… часа за полтора до начала. Но тем не менее каждый раз звучали одни и те же слова:
– Все кончено… Мы опоздали. Наверняка… Ну зачем ехать, если мы опоздали?! Бессмысленно! Опоздали! О-п-о-з-д-а-л-и! И все! И не спорьте со мной! Не спорьте! Я опытнее вас! Не спорьте – опоздали!
Но при всем том он смотрел в зеркало, аккуратно повязывая галстук, причесывался, накладывал легкий-легкий грим-тон и чуть-чуть припудривался… Кто-то однажды полюбопытствовал:
– Павел Николаевич! Почему вы всегда так говорите? Ведь никаких оснований для волнений нет. Времени до начала концерта – уйма, да и, в крайнем случае, вас-то уж наверняка подождут: или потянут концерт, или антракт объявят…
– Золотые мои! Во-первых, я никогда не волнуюсь, а говорю одни и те же слова для… страховки, чтобы не сглазить, не дай Бог, чтобы в струне себя держать… Да и скучно молча собираться, верно ведь? И тебе, золотенький, есть чем позабавиться во время нудного ожидания!
…В самом начале Отечественной войны Театр сатиры гастролировал в Минске. Рано-рано утром в номер к Павлу Николаевичу буквально вломился бледный Владимир Яковлевич Хенкин – великий комедийный артист и трагическим шепотом произнес:
…В самом начале Отечественной войны Театр сатиры гастролировал в Минске. Рано-рано утром в номер к Павлу Николаевичу буквально вломился бледный Владимир Яковлевич Хенкин – великий комедийный артист и трагическим шепотом произнес:
– Пашка, слышишь, Минск бомбят!
Облаченный в халат, величественный «Пашка» после малюсенькой паузы ответил:
– Золотой мой, ну что я могу сделать?!
На старости лет мастеру было категорически запрещено употреблять спиртное! Ни грамма! Самая маленькая рюмочка даже легкого сухого вина могла для него обернуться катастрофой. Но посидеть час-другой после спектакля в ресторане Дома актера, в кругу друзей – только посидеть! – он очень любил. Однажды он пригласил с собой молодого актера Юру Хлопецкого, который не был осведомлен о состоянии здоровья Павла Николаевича и о «трагическом запрете»… Поль заказал водки, маслины, тарталетки с печеночкой и жареным лучком, налил Хлопецкому «огненной», а себе – минеральной водички… Чокнулись…
– Ну, Юрочка, будьте здоровы! Только, пожалуйста, медленно, медленно-о-о-о-медленно-о-о-о пейте… Так-так-так. Хорошо! Закусывать не торопитесь! Не торопитесь! Посидите немножко… Подождем… подождем… так… так… Ну что? Захорошило?
– Да… немножко…
– Вот и хорошо… Возьмите, пожалуйста, одну маслиночку… одну… одну… Во-о-… И пожалуйста, косточку проглотите… Это единственная косточка, которая растворяется в желудке, даже лечит разного рода болезни… Даже язву… Та-ак… Ну посидим… Отдохнем немножко…
Минут пятнадцать пролетели в полном безмолвии… Хлопецкий в недоумении… полном…
– Ну что, Юрочка? По-моему, пора! – Поль выливает в фужер Хлопецкого оставшуюся водочку, а в свой – опять водички… – Умоляю, не торопитесь! Не торопитесь, пожалуйста! И ради Бога, не запивайте водой… Эх… хорошо… кхе-кхе-кхе… Эх! Теперь сразу маслиночку… И немножко печеночки… маслица, маслица, лучку… так… Хорошо! Хорошо! Запивать не нужно… не нужно… не нужно… Теперь посидим, поговорим…
Поговорили минут тридцать о театре, о банкетах, о здоровье…
– Ну что ж, – говорит Поль, – можно идти домой. Встают из-за стола. Хлопецкий совершенно трезвый! Павел Николаевич сильно охмелевший!
Старожилы поговаривали о том, что Поль очень напоминал знаменитого артиста императорского Малого театра Федора Горева, совершившего ко всему еще и как бы педагогический, истинно христианский подвиг: он воспитал в своей семье одаренного еврейского мальчика-сироту и, дав ему всестороннее образование, подарил русской культуре одного из лучших дирижеров страны – Юрия Федоровича Файера…
Для полного сходства двух мастеров сцены в биографии Поля не хватало факта воспитания еврейского мальчика, а Гореву необходимо было бы иметь модную для того времени фамилию-псевдоним… Скажем, Федор Горио!
Петр Мартынович Алейников
Он был человеком, которого в зоопарке лизнул (поцеловал, значит) волк!
Он был очень любим народом. Никто другой не пользовался такой популярностью, как он, – никто! Желание людей увидеть его у себя дома за столом (если бы только дома!), широкие русские угощения и возлияния надломили раньше времени его могучее здоровье.
Он был удивительно богато Богом одаренный человек с гипнотической силой обаяния! Его манере говорить с истинно русской мелодикой многие его коллеги, находясь под его влиянием (сами за собой и не замечая этого), явно подражали.
Не все ладно было в его жизни, дома. Мне кажется, что такому человеку всецело принадлежать только семье – ну просто невозможно. Да и, может быть, несправедливо: ведь он, говоря избитыми словами, «принадлежал народу». Люди хотели приблизиться к нему, увидеть его покоряющую всех, знаменитую, добрейшую и неповторимую улыбку!
И если за доброту его поцеловал волк, то люди официальные за то, что он был равнодушен к «великой партии», проводили этого гениального артиста на небеса без наград, без званий (слава Богу, он сам был наградой людям!) и еле-еле, под нажимом друзей, особенно Бориса Андреева, дали согласие похоронить его на Новодевичьем кладбище. И… забыли. Бог с ними, он не им принадлежит.
Но те, кто работал с ним, кто способен объективно разбираться в людях – тем более в людях могучего таланта, – никогда не смогут вычеркнуть его из своей памяти. Поэтому я – с искренним преклонением перед его личностью, с глубоким восхищением перед его талантом – решаюсь на написание немногих строчек, посвященных одному из ярчайших русских лицедеев-самородков – Петру Мартыновичу Алейникову!
Я не был его приятелем, не был частым партнером, не был в числе тех, кто регулярно посещал его дом и разделял с ним во многом погубившие его застолья. Для того чтобы полюбить его и восхищаться его даром, мне было достаточно совместных съемок всего в одном фильме («Стежки-дорожки» режиссера Артура Войтецкого), концертной поездки по Донбассу да общения с ним в нескольких сборных концертах.
Село Селище, в двадцати километрах под Винницей. Съемки кинофильма «Стежки-дорожки» киностудии имени Довженко. Петр Алейников – в роли почтальона, я – председатель колхоза. (Кстати, в этом фильме главного героя играл молодой, ныне, увы, уже ушедший от нас Олег Борисов.)
Текст снимавшейся сцены примерно таков:
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Зачем пьешь?
ПОЧТАЛЬОН. Ну как же мне не пить? Я тетке Мане телеграмму приношу. Внук ее звание полковника получил. Ну как не выпить? Или вот к пастуху Степану прихожу с письмом. В нем сообщение о том, что сынок в казахстанских степях на целине Героя Соцтруда получил. Ну что делать? Не отметить? Нельзя! Обида! Выходит – я за могущество государства пью!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ладно. Мужик ты хороший. Ищи замену. Расстанемся по-доброму. Может быть, я тебя сторожем правления возьму.
Репетируем, репетируем. Очень хорошо все получается, задушевно, трогательно… Наконец – команда «Мотор!». Все идет нормально. И вдруг у меня, любителя импровизаций, после слов почтальона: «Я пью за могущество государства!» вместо того, чтобы пойти дальше по тексту и сказать: «Ну ладно, мужик ты хороший. Ищи замену», появилось (почему, не знаю) желание переспросить сочувственно: «Значит, за могущество?» Уверен, 90 из 100 артистов или остановили бы съемку, так как текст этот не был срепетирован, или растерялись бы, смешливые – не сдержались бы, фыркнули, а злые запросто затеяли бы «высокопрофессиональный» скандальчик.
Боже, что произошло с Петром Мартыновичем! На его лице засветилась озорная, обворожительнейшая улыбка, заискрились глаза. Он, казалось, помолодел! Он был сама надежда на благосклонное к себе отношение председателя, на прощение своих грехов. Мгновенно, рефлекторно на мой переспрос: «За могущество?», на высокой ноте, словно желая показаться не запятнанным ни в чем, чуть ли не ребенком, выпалил: «Да-а-аа!»
Я не смог сдержать своего восхищения его импровизационным даром и рассмеялся, что никак не по мешало характеру и смыслу сцены. Даже наоборот – обогатило ее. (Все могло войти без помех в фильм, но, увы, не удалось Петру Мартыновичу досняться в этой картине.) После его гениального «Да-а-аа!» я рассмеялся и в перерыве между съемками рассказал ему, что подобное со мной бывает крайне редко, что меня трудно рассмешить, что многие любыми путями пытались меня, как мы говорим, «выбить из образа», но добивались этого крайне редко.
– Веня, ну расскажи, расскажи (обращение ко мне «Веня» составлено из первых букв моей фамилии и двух последних из имени). Я тебе тоже кое-что смешное подарю.
Я поведал ему историю из своей студенческой жизни. Моя первая роль в Малом театре… Играю в «Горе от ума» молодого офицерика – гостя в доме Фамусова. Роль маленькая, бессловесная: выхожу на заднем плане и стою, прислонившись спиной к бутафорской колонне. Следом за мной появляются два актера постарше и прогуливаются подле меня, имитируя тихую беседу. На первом же спектакле один из них остановился и, глядя на меня, осведомился:
– Это вы Чацкий?
Я, студент, первый раз вышел на сцену Малого театра! Волнуюсь, а тут: вы Чацкий? Чтобы не рассмеяться и тем самым не осрамиться, мелкими, как мне казалось, незаметными шажками скрываюсь за колонной, а затем тихонько ухожу со сцены. Первое выступление и такой провал! Однако все прошло благополучно: ни помощник режиссера, ни сам режиссер замечания мне не сделали. Обошлось.
Через день спектакль давали снова. Я поймал тех двоих моих мучителей и слезно попросил:
– Умоляю! Не надо таких реплик! Не губите!
– Больше такого не будет, даем слово, – пообещали они. Во втором акте оба опять подходят ко мне:
– Пардон, любезнейший, вы нам не подскажете, где тут у Фамусовых туалэт?
– ???
Я снова сбежал! После спектакля ко мне подошел режиссер-постановщик. Понимаю, что с роли он меня, конечно, снимет, но вдруг:
– Вы знаете, неплохо, Женя, очень неплохо. Вы чувствуете мизансцену. Так и впредь: постояли и уходите. Вы правы – чего стоять как пень? Эдак у нас значительно живее получается, динамичнее. Молодец, Женя!