А дальше я обернулась, и он отпустил мою руку. Видимо, он и есть моя кара. И было три минуты странного прикосновения губ, продуманных и вписанных в контекст тел движений… А потом он сказал…
— Поехали… Я отвезу, куда ты только захочешь.
Он был не тот мужчина, но что-то у нас было…
У моря тоже что-то есть, а у меня будет еще больше. Ему даже до 36,6 по Цельсию не дотянуть…
* * *— Поехали ко мне пить жасминовый чай! Без глупостей. Я обещаю.
Он положил все пять пальцев, оторвав их от руля, на сердце. Как будто ему шестнадцать, а мне тринадцать и я только что пресекла его попытку изучить мое нижнее белье изнутри, но мне не тринадцать и у меня новое белье Aubade.
— Почему бы нет — в мыслях.
— Давай — в звуковых вариациях.
Он жил на Зоологической.
Огромная квартира, залитая светом, начинала свой собственный вечер. Казалось, вот-вот что-то издаст непонятный шорох. Все было наполнено воздухом, со временем ставшим густым и плотным.
Сквозь почти витринные, если бы не множество хаотичных перегородок, стекла мелькали первые огни. Возле стены стоял насупившийся диван, состоявший из двух боксерских перчаток. Они лежали ладонями вверх, а на светлой кожаной поверхности были видны царапины и пара дырок от недокуренных сигарет, по неосторожности выпавших из рук сидящих. Кончики пальцев, которые в виде воздуха находились внутри перчаток, опирались о стену, покрашенную в светло-желтый. Краска немного облупилась и выцвела, но еще не потеряла обаяния. Посреди ладоней виднелись замшевые швы, завязки ободрались и к одной из них был привязан пульт от телевизора. Рядом с диваном стоял столик, стеклом опирающийся на бетонные столбы. К столу прилип календарик с выделенными датами — первое июня, третье августа и двадцать второе октября. Там же повалился на бок игрушечный паровоз, который, как конструктор, разбирался, храня в себе маленькие пакетики с марихуаной. Паровозику построили рельсы из соленых соломок, крошки которых усыпали весь пол.
Этими крошками случайно и выложилась дорога на кухню, которая, хоть и являлась частью комнаты, была выполнена в другом стиле. Белая решетчатая мебель, объемные пружины вместо ручек шкафов. Столешница из странных металлических крышек. Несмотря на природу вещей, в сочетании они смотрелись крайне органично. «Специально придуманное безумие иногда становится искусством», — говорил плакат над плитой. Полотенце свисало с гвоздя, который держал этот перекосившийся плакат. Он был не один, любое свободное место было заполнено картинками-открытками, плакатами с бутылками кока-колы, парой афиш давно забытых фильмов и даже несколькими репродукциями фотографий Сары Мун.
В другой части квартиры располагалась спальня, огороженная стеллажами с книгами. Эта конструкция образовывала закрытое пространство с нешироким проходом. Сквозь ячейки стеллажей проглядывал свет — несколько ночников прищепками крепились к полкам, и спальня казалась светящимся кубом. Книги Макс читал разные — прямо в изголовье стояли энциклопедии рока, дневники и воспоминания, даже несколько изданий о Мерлин Монро, одно из которых было выполнено неординарно: обложка из женского парика и губная помада в виде закладки. Там же стояли тяжелые глянцевые альбомы авангардистов. Другие стеллажи были заполнены хаотично: там были новеллы и словари, правоведческие, этимологические, географические справочники и просто бульварные книжонки, которые люди обычно читают в метро, но стесняются хранить дома. На некоторых полках лежали как будто забытые кем-то вещи: кольца, женские браслеты, впопыхах снятые сережки; духи, уже мужские, пустые пачки от презервативов и снотворное. На огромной кровати было скомканное постельное белье. Ночь выдалась неспокойной — сразу видно. Одеяло лежало на полу — точнее, оно ничем не отличалось от простыни, просто по функциям исполняло роль «сверху». Будильник стоял на специально прибитой к стене полке. Курица-наседка по утрам выбрасывала свои яйца, которые разлетались по всей квартире, и не переставала кричать до тех пор, пока добродушный соня все не положит на место.
На полу лежал телефон, трубка была снята и из нее доносились короткие гудки, которые разливались по надутой от воздуха комнате и повисли где-то в пыльной пустоте…
А на стенах висели картины авангардистов. Я даже углядела Кандинского. Макс, по меркам Оксаны Робски, не был богат, так, среднего достатка, по Поляковой, стал бы наркобароном, а по мне — он просто не такой, как все. Но присутствия женщины в квартире не ощущалось.
Мы сидели на кухне и пили чай, как вдруг открылась входная дверь. Он не смутился, а, напротив, улыбнулся в предвкушении…
Встречи.
— Это Таня, моя жена!
И такое бывает.
* * *— Он просто взял и познакомил тебя с женой? — мой герой был поражен и обезоружен, история только началась, а он уже удивляется. Рано, малыш, рано корчишь рожи.
— Да.
— И его не волновали ваши эмоции, чувства?
— Скажи, а кого волнуют чужие страдания?
— Меня. Тебя. Ты только кажешься плохой.
— Нет, я просто маленькая девочка, ты так этого и не понял?
— Я пока ничего не понимаю, а особенно зачем ты мне все это рассказываешь.
— А я все-таки продолжу.
* * *— Ой, а я только со съемок. Хочу есть и умереть. А у вас как дела?
— Да вот ездили смотреть новые шедевры Матильсона, — глядя на дверь и потихоньку переводя взгляд. — Она телеведущая, — обернувшись ко мне.
— Ну и как?
— Забавно и далеко.
Она вела себя так, как будто меня знает. А я… ретировалась, набрав Линду, которая тут же перезвонила, потому что была, как всегда, в пути. Линда умеет прощать. Но Настя общаться со мной больше не имела желания.
…Все, выезжаю. Давай через полчаса в Open cafe. Все, бегу.
Люблю я Линду. И потом, не терпится ей рассказать про швабру намбер ту.
Бездонный океан страсти,
или Сколько вешать в граммах?
— Если бы я была улицей, то точно Мясницкой, — сказала я таксисту, который обязался за двести рублей доставить прямо к дверям, соседним от «АльфаБанка».
Линда ждала меня на втором этаже, развалившись на синем диване и уставившись в Fashion TV. Там всего шесть столиков, но двенадцать диванов, на один из которых милый официант выставил два бокала мохито и роллы «Баттерфляй». Я определенно люблю Линду.
В Open’е все приземленно, и говорится о том же, немного сонно.
А мой знакомый, Гарик Киреев, оценивает места по количеству официантов нетрадиционной ориентации. Во время постпродакшна последнего ролика я рассказала ему, что в Open’е ни одна девушка в фартуке не заменит гея, и он тут же стал завсегдатаем и предал родной «Суп». И это несмотря на то, что Гарик — абсолютный гетеросексуал и был шесть раз женат.
— Линда, а почему ты ко мне не пришла, когда на твоей целке[6] написали про суку?
— Да там странная история. Прости, я правда подумала на тебя.
— А почему изменила свое мнение?
— Не поверишь.
— Почему? Поверю.
— Карина на тебя гнать начала в тот момент. Причем резко. Про то, что ты просила ее написать Романовичу sms, чтобы ему досадить! А я тебе давно говорила, что ты его любишь.
— Что эта сука сделала? — я подскочила на диване, как ванька-встанька.
— Только не надо ответного гона. Мы не в восьмом классе.
— Линда, начала говорить, так говори все! И сразу. У меня нервы уже ни к черту!
— Она начала рассказывать про то, что Романович предлагал ей встретиться.
— Они встретились? — руки начали нервно трястись и еле удерживали стакан.
— Вроде собирались! Но что странно — в «Последней капле». Романович не пьет. Она, по идее, тоже не должна. И еще одно. По ее словам, именно ты ее подослала Алеку.
— Вот стерва! Я ее убью!
— Тише, она только этого и ждет.
— Да мне по херу, чего она ждет! Стерва! Вот за что она мне пакостит?
— Не знаю, может, это все совпадение? Но мне легче думать, что это она разукрасила мое лобовое стекло, а не ты! А еще я сделала нехорошую вещь, — решила резать правду-матку Линда.
— Глебастому изменила? — уже почти обрадовалась, что не я одна такая испорченная.
— Не дождешься. Я приехала забрать наши с тобой картины. Приехала к Кире на Староконюшенный. Ну, в смысле, не к Кире, а в квартиру. Давно собиралась, а сегодня встретила девчонок и решила забрать.
— И что?
— Я искала наши с тобой холсты и нашла ее личный дневник, ну и стащила его.
— С ума сошла? Отдай его мне! Ты что, совсем сбрендила, мертвых читать? Линда — ты не просто блондинка, ты пергидрольная швабра!
— Подожди! Стой. Вдруг тут есть что-то, объясняющее ее смерть.
— Тебе жить скучно? Я не понимаю, на хрена тебе оно? Ты ее видела пять раз в жизни. Отдай его мне, я верну на место. Скажу, что приехала картины забрать, может, мы с тобой не созванивались.
Линда несколько прогнулась под моим твердым голосом и протянула серую тетрадь со вздернутой наверх ветками сакурой, нарисованной тушью по бархату.
— Тяжелая. Это не дневник, это талмуд какой-то.
Скажу честно, Кирина смерть не давала покоя и мне по нескольким причинам: во-первых, она была девять недель с моей сестрой взаперти, и одному Богу известно, что они там проходили и кто проехался по тогда еще принадлежащему власти «я» сознанию, во-вторых, я общалась с Максом, и причем тесно. Наша, на первый взгляд богемная, жизнь смешалась с запахом масляной краски, ночным фосфором Лубянки и липким до сахарного снегом.
У женщин бывает три вида «запуталась»: запуталась в мужчинах, заплутала в себе и непонятно вообще все. У девяноста процентов женщин это и первое и второе одновременно, у оставшихся — глобальный апокалипсис. Это был мой случай.
Я кинула дневник в черную кожаную сумку и поехала в агентство делать референсы для очередного ролика. «Новый город» находился в старой части Москвы, и, сознавая рабочий dead line, я зарылась в папках и файлах, картотеках и кофе с ананасовыми мармеладками. Компьютер, как обычно, завис и попросил переодеть. Нога лениво нажала на reset, а вот рука решила достать из сумки ежедневник, но по корке перепутала его с серой книжечкой.
И почему-то открыла…
На первой странице были написаны знакомые слова:
«Это все не то, это все не те».
Бред. Только этого не хватало. Читать предсмертные записки сумасшедшей женщины, которая даже не могла в ванне вены перерезать, а изгадила новый ламинат. Да что я ругаюсь? Ну вот скажите, почему меня так парит смерть незнакомого человека, почему эта нелепость не дает спокойно заснуть и выключить уставший от раздумий мозг? Это было что-то по женской части. Назовем это чувство Ин-се. Так Менегетти называл бессознательный выплеск энергии, творческой, а тут что-то из серии «Профессия: репортер». Отлично, я еще и желтая пресса. Главное, чтобы не из-за гепатита С. Хотя все это не смешно. Далеко не смешно. Даже истерически.
Жутко захотелось у кого-нибудь полюбопытствовать: «А бездонный океан страсти — это сколько вешать в граммах? Ну, или в бокалах мохито, наконец?» Мужчины ледяным голосом заказывают виски, а мы — натуры утонченные, деликатные и не такие грубые. Хотя… я тоже недавно пила виски…
Москва, где минеральная вода «Эвиан» берется из луж, а грязная благодаря АЗЛК и прочим нелегально работающим аббревиатурам река вытекает из кранов в каждом доме, — это мой город. Каждый день мы пьем этот город до дна. Гоша — шотами между перелетами, а я глоток за глотком, начиная с утра… Пьяные городом и немного этиловым спиртом в парах и бокалах, со льдом и снегом, мы жили со скоростью десять звонков в час, обменивались приглашениями позавтракать в три часа ночи и хотели быть хуже, чем мы есть на самом деле.
Я уговорила Гошу и Линду поехать в «Пропаганду», просто был четверг и после двух мохито, сделанных в агентстве собственноручно и без мяты, хотелось продолжить.
Гошу я знаю с первого сентября первого курса, он правнук нобелевского лауреата и страшный раздолбай, поэтому и друг. Он — как Линда, только в штанах.
— Знаешь, что самое поганое, — сказала я, наклонившись к Линде, — Макс мне не дает! У меня в свое время были друзья, которые два года встречались и не спали, но тут у него жена есть.
— Я тебя умоляю. Такое дупло, как Татьяна Гарнидзе, выйдет замуж не за хорошую секс-машину, а за репродукции Кандинского.
— О какой чуши мы с тобой говорим.
— Какие же вы циничные, пафосные, надменные… — начал Гога послетекиловое саркастичное нытье.
— Ну, — я смотрела на Гошу, как зверь перед коронным прыжком, выжидая, с четкой позицией «сейчас получишь в глаз».
— Стервозные, расчетливые, инфантильные…
— Это не из той оперы, — осадила Линда…
— Испорченные, избалованные, изнасилованные вниманием…
— Линд? Тебя когда-нибудь внимание насиловало?
— Неа…
— Меня тоже. Так, Гоша, огласи, пожалуйста, весь список.
— А?
Гоша был готов. Мы тоже.
Уже в такси Линда спросила:
— А он все эти прилагательные про кого говорил? Про тебя или меня?
— Спи!!!
Я почему-то вспомнила, как мы с Линдой пили шампанское, а потом проснулись ни свет ни заря и с пяти утра смотрели фильмы — начали с «Папы» и закончили «Возвращением». Все-таки Кричман вырос со съемок «Небо. Самолет. Девушка». Странная последовательность — небо, самолет, девушка, возвращение… Что-то в этом не то. И чего мне так понравилась работа очередного еврея-оператора? И почему я не дала Линде в морду за ту историю с дневником, который лежит у меня в стеллаже с книгами и который меня так и тянет прочитать? Мне вдруг тоже захотелось снять кино. На пленку, 35 мм, все по-взрослому.
— Линда! Мы почти приехали! Слушай, а может, во ВГИК на режиссуру поступить?
— Слушай. Я тебе не говорила, что Глебастый с Настей переспал…
— Что, блин?
— Зачем так грубо? Это всего лишь шутка. Доброе утро, Линдочка!.. Доброе утро.
Гога-superstar
В таком вот пьяном куролесе, перемежающемся съемками непонятных клипов, прошло две недели, и мне позвонил Макс, вернувшийся из Куршевеля, и Алек, вернувшийся непонятно откуда, видимо, из глубокого себя. Все в один день. Гореть мне в аду на подсолнечном масле.
Макс приехал ко мне домой около полудня.
— А ты почему не на работе?
— А я собираюсь уйти, пока в отпуске. Через пару недель пойду в агентство обсуждать копирайтовые возможности.
— Ты же с ума сойдешь. Это же скучно.
— С ума я и без того сойду. Расскажи мне что-нибудь.
— Вчера мы с другом поехали в гости к одной… Ладно… Позавчера я… Не помню что… А еще некоторое время назад я целовался с одной жутко красивой девушкой в школе.
— Тебя посадят.
— Нет, она не школьница. Она…
— Кто она?
— Она — это все.
— А как же твоя жена? Она к ней не ревнует? — я перевернулась на другой бок, чуть не запутавшись в широких штанах Йоджи Ямамото.
— Ну, мы ей не скажем, — он подмигнул левым глазом.
— А сделай еще раз так. А то я только правым умею.
— Вот ты… Всю красоту момента портишь.
Он достал из кармана пачку сигарет.
— Я не курю в комнате… Но ты… кури здесь.
Мне хотелось немного власти, как и он когда-то, оборвать общение словами «нет и не будет», но каждый раз, когда мое сознание было готово дать отпор даже в той мелочи, каковой являются сигареты, я снова прогибалась под стальным голосом и жестоким холодным взглядом.
— Да ладно, я пойду на кухню.
— Черт с ним, я принесу пепельницу.
— Кушадасы? — спросил он, глядя на квадратную пепельницу, привезенную мной год назад из Турции.
— Летом ездила. Собрались компанией старых друзей и решили отдать дань месту, которое нас воспитало. Когда я училась в школе, мы ездили в Словакию летом, где и подружились с руководителями, это место подарило мне Настю, с которой мы дружно поступили в институт.
— А дань кому отдавали-то? Месту или руководителям?
— И тому и другому.
— То есть ты поехала в Турцию, чтобы отдать дань Словакии? Железная логика.
— У меня нет логики. У меня интуиция.
— Смешная ты все-таки.
* * *Он сидел и курил. Затягивался, плотно сомкнув губы, держал в себе молочный дым.
Тот клубами вырывался наружу, и струйки белого тумана кутали нас в сумерках.
Макс мог курить везде. Это было слишком красиво для запрета.
Он затушил сигарету, сломав ее у основания фильтра. Потом встал около моего стеллажа и начал изучать книги. Наверное, еще раз удостоверился в моей глупости.
— Неужели ты Лотмана читала?
— Представь себе.
И опять ничего не было. Не понимаю я этого платонического общения. И аналитику Аристотеля тоже…
…Единственное, что ценно в жизни — это момент…
Главное, чтобы он не заметил дневник, про который я почти забыла.
Мы процеживали слово за словом, пока молчание не достигло статуса VSOP[7], насыщенности цветов Рембрандта и молекулярной чистоты горных ручейков национального парка Словакии.
А потом мне позвонил декан и напомнил про дамоклов меч в виде курсовой работы.
Макс предложил снять сюжет про «Клинику Маршака». Так я и сделаю. Завтра.
Наутро я позвонила Гоше и попросила помочь с поездкой за город. Ему нравилась Настя — мне было чем спекулировать: ее спагетти со сливочным соусом Гоша мог отведать только используя мои переговорные способности. Он заехал ровно в одиннадцать. Гоша был тележурналист. Его присутствие в кадре было необходимо для существования сюжета. Я схватила пушку для записи звука, микрофон и камеру с парой запасных аккумуляторов, написав на кассетах «Гога-суперстар».