– Незачем коней гнать, – решительно высказался Никита. – У меня еще день есть, завтра. Я с дружкой приду, а вы подружку ищите и со священником договаривайтесь.
С утра Никита пришел в лекарню, уговорил Ивана, нашел извозчика с приличным возком, и вдвоем они украсили возок разноцветными лентами.
Подкатили к дому Пантелеевых. Там уже сосед Пантелеевых вовсю наяривал на гармони-трехрядке, создавая настроение.
Конечно, все получилось экспромтом, но обвенчались, хотя сватовства не было.
Домой после церкви Никита и Любава вернулись уже законными мужем и женой. Наверное, вдова и Любава всю ночь не спали, угощение готовили. Получилось скромно, без изысков, но весело.
Немногочисленные гости разошлись поздно. Обычно свадьбу играют несколько дней, но пришлось обойтись одним.
Никиту, уже как мужа, оставили ночевать. Ему бы хоть какое-то время нужно было, чтобы собраться, завтра в поход, но пожитки скудные собрать – дело нескольких минут. А необходимые инструменты и лекарства он еще вчера успел собрать. Упускать же, откладывать на потом первую брачную ночь ему не хотелось – на то она и первая.
В спаленке Любавы перед иконой Божьей Матери горела лампадка, и одна свеча стояла на столе.
Никита на правах законного мужа стал раздевать Любаву, но запутался в завязках, шнурочках и многочисленных рубашках.
– Давай сама.
– Ты отвернись, – попросила Любава.
Он отошел в другой угол и быстро, как солдат в казарме по команде «отбой», разделся. Нырнул под одеяло, на широкую кровать. Обнаженная Любава легла с другой стороны. Никита сразу придвинул ее к себе, обнял и прильнул губами к сахарным устам.
Целовалась Любава неумело, но с желанием. А Никиту даже затрясло, когда провел рукой по тугой груди, погладил по бедрам – в одежде фигура девушки не выглядела такой женственной.
Он ласкал Любаву, пока та не застонала сладко, изнывая от нахлынувшего желания. Никита навалился сверху, вошел бережно – Любава только пискнула.
Из-за двери спальни раздавались шорохи – никак, теща подслушивает. Да и бог с ней, он не собирался Любаву обидеть.
После вторых петухов Никита поднялся. Уходить не хотелось, но с Елагиным ехать надо. Обязан он ему, а долг – пусть даже моральный – порядочный человек возвращать должен.
Никита не знал, когда он вернется, и потому оставил на столе три рубля серебром. Если не есть каждый день деликатесы, вроде черной икры, на год на житье, причем безбедное, хватит. Он легонько поцеловал безмятежно спящую Любаву и вышел.
Во дворе князя было уже суетно. Холопы выводили лошадей, сновали с сундуками.
Никита поднялся к себе, взял дорожный сундучок с инструментами, в другую руку – узел со сменой белья и запасной одеждой и спустился во двор.
– Ты где был? – изумился при виде его Елагин. – Я за тобой холопа посылал, он сказал – нет тебя в комнате. Выпорю паршивца!
– Не надо его пороть! Меня там и в самом деле не было – я только что пришел.
– По девкам бегал?
– Женился я, первая брачная ночь была.
– Ай-яй-яй! Как же так? И меня посаженым отцом не позвал? – Князь хлопнул руками по бедрам и сделал обиженное лицо.
– Прости, князь, я и сам о венчании узнал только вчера. Но на крестины, как ребенок родится, позову обязательно.
– А чего так торопился-то? Или девка на сносях?
– Нет, я до венчания и не спал с ней.
– Незачем было торопиться, не пожар.
– Боялся – уведут, да и в поход неизвестно на сколько ухожу.
– Это верно. Вон твоя повозка. Вещи можешь туда положить – ты на ней ехать будешь.
Князь повернулся к холопам:
– Все готово?
– Готово! – дружно ответили мужики.
– Тогда выезжайте с Богом – негоже опаздывать к месту сбора.
Улицы были еще пустынными. Но чем ближе они подъезжали к окраине, тем оживленнее становилось движение. А у выхода на смоленский тракт – так и вовсе пробка образовалась, сразу несколько княжеских обозов из свиты царя подъехали одновременно.
Князь верхами проехал вперед. Как водится, поспорили, кто первый проезжать должен. Рядились по старшинству рода, по знатности, пока подоспевший Ордын-Нащокин сам не распорядился – иначе бы до полудня спорили. И так уже лица раскраснелись, голоса едва не сорвали от крика.
Никита все видел и слышал, поскольку его повозка была четвертой с головы обоза. Ей-богу, смешно слушать, как серьезные мужики спорят, кому из них проезжать первым. Уступать никто не хотел: как же, его роду триста лет, а вперед проедет какой-то вертопрах, у которого в роду никто выше стольника не поднимался.
Обоз каждого боярина вытянулся на дороге на версту, не меньше. Ведь кроме повозок с провизией, слугами, лекарями, прачками и прочим людом двигались верхами личные княжеские дружины. Они состояли еще из детей боярских, с боевыми холопами.
В обозе шло еще десятка три телег с овсом для лошадей. Одной травой, которая только что пробилась, лошадь не прокормишь, пучить будет. Лошади овес нужен.
Колонна двигалась медленно, с остановками. После первой же ночевки большая часть войска, передвигавшегося верхами, ушла вперед. Да оно и лучше – пыли меньше. И так, поднимаемая сотнями колес и тысячами копыт, она висела облаком над дорогой, проникая везде – в одежду, в поклажу, заставляла чихать людей.
Русские войска осаждали Смоленск не один месяц. Смоленск – город старинный, город-крепость с мощными укреплениями не раз на своей истории менял принадлежность. То он под Москвою был, то к Литве отходил, то к полякам, но веру сохранял православную.
Войско Никиту не интересовало – не воин он был по призванию. Войска всегда источник травм, ранений, массовых эпидемий. Скученность людей высока, гигиена низкая, воду пьют некипяченую, переносчиков инфекций вроде крыс и мышей полно. С медицинской точки зрения война – эпидемия смерти.
В русский лагерь они прибыли через несколько дней.
Шатер, приготовленный царю, был поистине достоин самодержца. Огромный, из нескольких отделений, он был застлан коврами. В центре – большой зал, раскладной стол с огромной картой на выделанной коже быка. Внутри и снаружи – стража. Рядом – шатер с кухней царской, обочь – шатер с прислугой. А в рядок, в трех десятках шагов – шатры царедворцев.
Для воевод прибытие многочисленных сановников – лишняя головная боль, неразбериха. Не столько воевать надо, сколько заботиться об охране да исполнять зачастую нелепые приказы. А сановники, пороху не нюхавшие, так и норовили на передовую на коне картинно выехать, удаль свою перед царем показать. И невдомек им, что канониры вражеские несколькими выстрелами из пушек башку неразумную оторвать напрочь могут.
Никиту поселили в шатре неподалеку от Елагина. Пребывал он там один, поскольку шатер готовился под полевой лазарет, однако раненых и больных холопов пользовали «лечцы» из армейских обозов.
Пока активных боевых действий не велось, обе стороны высылали лазутчиков, и нескольких удалось захватить в плен. Они рассказали, что стены крепости изрядно разрушены, почти не реконструировались со времен осады крепости Шеиным и зияют провалами, что обороной крепости ведают воевода Обухович и полковник Корф. А еще – узнав о приближении русского войска, бросил знамя в своем доме и сбежал в Варшаву главный военный – хорунжий Смоленска Ян Храповицкий. Сразу же за ним уехали многие шляхтичи, бросив город на местное ополчение и польских пехотинцев. Защитников крепости набралось едва ли три с половиной тысячи при пятидесяти пяти пушках.
Взбодренный сведениями, полученными от пленных, Алексей Михайлович приказал воеводам окружить крепость войсками, что с усердием было исполнено. Ставка царя располагалась на возвышении – Девичьей горе, откуда крепость была хорошо видна. Царем был отдан приказ стрелять из пушек, разрушая стены, башни, а главное – ворота. Пушки грохотали несколько дней, и немало защитников погибло от ядер и обрушения стен.
Несколько же дней поляки отвечали пушечным огнем, который потом стал ослабевать ввиду нехватки пороха. Несколько раз русские ходили на приступы, но полякам удавалось успешно отбиваться. После одной из таких атак к «лечцам» и Никите привели удивительных пострадавших.
Когда стрелецкий полк пошел на штурм стен, поляки сбросили на них десятки ульев. Разозленные пчелы начали жалить стрельцов, которые в панике бросились назад. Такого количества ужаленных Никита никогда не видел.
К его лазарету выстроилась очередь. Он вытаскивал пинцетом вонзившиеся в кожу жала, обрабатывал воспаленные места переваром. И самым противным было то, что пчелы заползали под доспехи, внутрь шлемов, ползали и жалили там. А попробуй в бою снять кирасу! Даже прихлопнуть пчелу рукой было невозможно.
Пострадали десятки стрельцов. Они ходили с распухшими лицами, с пятнами на теле, многие сидели в речках и ручьях, поскольку прохладная вода хоть немного снимала зуд и жжение в местах укусов.
Стрельцы озлобились таким «варварским» ведением войны и грозились поотрывать полякам головы.
Противостояние длилось долго. Царский обоз и сопровождающие его воеводы вышли из Москвы 18 мая, прибыв под Смоленск, на Богданову Околицу, от которой до города было две версты, 28 июня. Пушечный обстрел и штурмы города-крепости продолжались до 25 августа. И только в два часа ночи 26 августа начался главный штурм. Беспрерывно били пушки, потом в атаку бросились войска. Были подготовлены более четырех тысяч штурмовых лестниц, по которым стрельцы лезли на стены. Противостоять тридцатитысячной московской рати поляки не смогли.
Никита штурма не видел – темнота, только огненные всполохи. Но громыхало здорово – так, что закладывало уши.
Он терпеливо ждал поступления раненых. Для лекарей всех мастей работа начиналась уже после штурма, когда сносили и приводили раненых и увечных.
Вал раненых нахлынул ближе к утру. Никита принялся обрабатывать раны. Он резал, доставал пули, перевязывал, ампутировал раздробленные ядрами и камнями руки и ноги. К исходу он уже не стоял на ногах от усталости, оказывая помощь всем, кому она требовалась – стрельцам, ополченцам, боярам, холопам, пленным полякам и немцам.
Русские потеряли при штурме около семи тысяч убитыми и вдвое больше ранеными.
Перевязочного материала, который взял с собой Никита, хватило на сутки работы. Он не ожидал, предположить не мог, что будет столько раненых и травмированных. Да и не его дело везти с собой запасы для всей армии – на то интенданты должны быть.
Когда бинты закончились, он вымыл руки, снял кожаный фартук, нашел в шатре Елагина и доложил ему о ситуации. Тот отреагировал быстро, приказав одному из бояр:
– Найди в обозах все, что лекарю необходимо, и доставь в лазарет. И впредь каждые три часа подходи, узнавай – не надо ли чего?
Прооперированные оставались лежать вокруг палатки. Зрелище было не для слабонервных. Сердобольные женщины из близлежащих деревень ухаживали за воинами: приносили воду и поили, давали еду, кому можно было, подкладывали под голову узлы.
Никита удивлялся. Ему дико было, что нет в армии организации помощи раненым – ведь большинство из них, получив необходимую помощь, в дальнейшем снова сможет встать в строй. А это опытные воины, уже понюхавшие пороху. Ладно – август на дворе, на земле не холодно – а была бы зима? Перемерзли бы все раненые!
Никто из князей и бояр особенно не задумывался по этому поводу. Правда, утром прибыл небольшой обоз из восьми подвод и увез раненых в сторону Вязьмы. Однако же и осталось их еще много. В захваченной крепости еще шли бои – зачищали от защитников улицы и дома.
И только в середине сентября бои стихли, воцарилась тишина.
23 сентября царь со двором, в окружении 24 гусар выехал к Смоленску. Посередине бывшего ратного поля встретились им конные воевода Обухович и полковник Корф.
Поляки остановились, слезли с коней, преклонили перед царем колени и положили к ногам Алексея Михайловича два знамени – крепости и польской пехоты. Поляки били царю челом и просили милости.
Царь, довольный исходом битвы, велел отпустить поляков. Так и уехали они на своих конях со Смоленской земли.
Царь же учинил 24 сентября пир, продолжавшийся четыре дня. Провозглашали здравицы во имя царя и русского оружия, пили, ели и веселились.
Никиту, как и многих ратных людей, на пир не приглашали – в нем участвовали бояре, люди дворянского звания, воеводы. Никите не было обидно: он не воевал и примазываться к победе не жаждал. И во время пира, под победные крики и звуки музыки он работал в лазарете: боевые действия кончились, а раненые остались. Конечно, массовый поток иссяк, но теперь раненых надо было выходить.
Вскоре засобирались, ставку свернули, и царский двор, оставив бóльшую часть армии в Смоленске, двинулся в Вязьму. За царским обозом потянулись князья, бояре и прочие царедворцы.
В одной из повозок ехал Никита. Поход получался долгим, но он еще не знал, что вернется в Москву не скоро. В Москве началась эпидемия моровой язвы, и царь со двором не решился ехать в Первопрестольную.
В Вязьме они застряли до 10 февраля 1655 года. Небольшой город сразу прибавил в численности вдвое, если не больше. На постой становились в каждой избе, и потому приходилось туго. Мало того, что теснота, – начались перебои с провизией, а хуже того – ударили морозы, лег снег. Зима пришла рано, а у государевых людей одежды зимней не было – выходили-то в поход в мае.
Никите удалось купить у крестьянина в деревне новый овчинный тулуп и заячий треух, и многие в Вязьме теперь ему завидовали. На торгу цены на теплые вещи взлетели. Боярам да знати что? Они с собой бобровые шубы в поход брали не для тепла – для знатности, чтобы каждый издалека видел – дворянин перед ним. Да и деньги у знати были – ценные вещи купить.
Ополчение, которое бояре с собой привели, разошлось по своим уездам, остались в основном москвичи.
Моровой язвы боялись как огня, потому что от нее не было лечения. Если в доме заболевал один – умирали все домочадцы, а то и вся улица вымирала. На городских въездах в Москву стояли заставы – во избежание распространения инфекции они не впускали и не выпускали из города никого. Дома, где умирали все, сжигали вместе с трупами, и над Москвой стояло дымное гадкое облако.
Никита беспокоился – как там Любава? Денег-то он им оставил достаточно, с голоду не помрут – но минует ли их страшная эпидемия? Неладно получилось, даже первую брачную ночь он не провел толком, уехал, и уже восемь месяцев не видел жену. Как она там? Сердце рвалось в Москву, но разумом он понимал – нельзя, он ничем не сможет им помочь. Тем более, что Елагин здесь. Поехал бы князь в Москву – и он с ним.
Боярам и князьям хорошо: забот никаких в отрыве от столицы, война закончилась. Почти каждый день знать собиралась на пирушки. Они ели, пили, веселились, а Никита только головой качал: вот уж воистину – пир во время чумы. Ему-то лично работы и в Вязьме хватало. Многие царедворцы знали, что он лекарь, видели его в лазарете, и теперь приходили за помощью. Только оперировать Никита не мог: не было условий, а хуже того – эфира. Зато в обмен на избавление от фурункулеза – гнойников по всему телу – один из стрелецких сотников принес ему в кожаном кофре набор трофейных медицинских инструментов.
Сотник со стрельцами ворвался в дом, откуда велась стрельба из мушкетов. Врагов порубили в капусту, а сотник же, увидев кофр из хорошей кожи, схватил его, полагая, что там дорогие одежды или иные ценности. Когда понял, что жестоко ошибся, сгоряча выкинуть хотел. Однако потом дошло, что вещи бесполезные в кофре хранить не будут, и он решил его приберечь. Вот теперь кофр с инструментами пригодился. Денег рассчитаться с Никитой у сотника не было, и он принес ему свой трофей.
Во время боевых действий Никита оказывал помощь всем и бесплатно – русский же он, в конце концов. А когда война закончилась и они стали возвращаться назад, решил – все, баста. Бояре и воеводы всех рангов трофеев себе набрали, а он в убытке. Не работал в Москве, пациентов не пользовал – откуда деньгам взяться? Одно хорошо – кормили досыта и бесплатно.
Оставшись наедине, Никита тщательно осмотрел инструменты. Из качественной стали, полированные, они были хорошим подспорьем в работе. И кофр удобен, для каждого инструмента свое гнездо. Для выездов и походной жизни – то, что надо.
А потом знатный люд пошел к Никите гурьбой. После стресса – ведь многие реально воевали, рисковали головой – да после многочисленных пиров с возлияниями обострились многие старые болезни или появились новые. Обратиться же в маленьком городе было не к кому. Царский «дохтур» недоступен и важен чрезвычайно, щеки надувает от гордости, а только и умеет, что кровь пускать. Оно, конечно, для гипертоников это бывает полезно, но не регулярно же. А при других болезнях сия процедура и вовсе вредна.
Никита предостерегал своих пациентов о вреде обильных возлияний и обжорства – но куда там! На его предостережения они отвечали:
– Смоленск сорок три года под Речью Посполитой был! Освободили наконец! И теперь сроду не отдадим! Как царя не прославлять?
И в самом деле: не квас же на пирах пить – не поймут. К тому же привычки враз не изменишь. «Веселие на Руси есть пити». Вот уж не в бровь, а в глаз.
Все враз и прекратилось. Занедужил царь Алексей Михайлович, стал маяться животом. «Дохтур» царский кровопускание по обычаю своему сделал, слабительное дал, резонно решив, что царь переел и ему требуется очистить кишечник. На день самодержцу лучше стало, а потом скрутило пуще прежнего.
Пиры прекратились. Попробуй кто из царедворцев вина попей да повеселись, когда царю неможется! Так можно и в опалу попасть, а за места теплые, за близость к трону бояре держались мертвой хваткой.
Возникло подозрение, что царя отравили, хотя кушанья с его стола ели все. А царь уж не встает, только стонет да охает.