Между зубцами стены показалась голова. Никита ткнул в нее сулицей. Сильно ткнул – степняк рухнул вниз.
– Вот, так правильно. Встань справа, а я слева – так сподручней будет.
Следующего врага зарубил саблей Василий. Рядом с ними, буквально в пяти метрах на переход уже взобрался степняк. Никита развернулся и, пока тот не осмотрелся, побежал к переходу и с разгона насадил степняка на копьецо. Тот с воплем рухнул. Никита попытался вытащить свою сулицу, но наконечник, видно, застрял в кости. Никита уже ногой в калмыка уперся, однако наконечник не поддавался.
Случайно подняв голову, Никита увидел, что над стеной возникла голова другого калмыка. Выхватив саблю из ножен убитого, лекарь ударил ею сверху по голове, но только искры высек. Оказывается, на голове калмыка был надет железный шлем. Движением на себя Никита резанул степняка по шее – там, где сбоку проходит сонная артерия. На лицо ему тут же брызнули теплые тяжелые капли, зато степняк полетел с лестницы вниз.
Тут же он услышал, как слева закричал Василий:
– Никита, помогай!
Не медля ни секунды, он бросился к Василию. Двое в чужих одеждах атаковали монаха на переходе – только сабли в темноте посверкивали.
С размаха Никита ударил степняка саблей по шее, и голова того слетела. Второго зарубил сам Василий.
Однако из-за стены карабкался новый враг. Оба, не сговариваясь, ударили его острыми концами сабель в лицо. Калмык заорал и упал с лестницы, сбивая по дороге своих товарищей.
Бой как-то сразу стих, причем на всех участках.
– Ты цел? – спросил Василий.
– Вроде, – Никита оглядел и ощупал себя. – Нигде ничего не болит.
– Это в горячке иногда бывает. Потом отпустит – узнаешь. А копье твое где?
– Из тела степняка вытащить не могу.
– Пойдем подсоблю. Оружие бросать нельзя. Без него – никак, да и денег стоит.
Вдвоем они раскачали сулицу за древко и вытащили ее из убитого.
– Вась, она в крови вся.
– О его одежду вытри, а то руки скользить будут. Ремень с ножнами сними с него и саблю трофейную туда сунь. Все монастырю прибыток.
По помосту прошел ключарь.
– Все целы? Помощь нужна?
– Пока целы. Сами обойдемся.
– У воротной башни двух послушников зарубили. Жалко, молодые совсем ребята. Держите факел.
– Зачем?
– Если снова полезут – зажгите и за стену бросьте. Так вам хоть немного басурман видно будет, а сами в темноте останетесь.
Ключарь, оставив один факел Василию, пошел дальше и запнулся о тело убитого.
– Василий, подь сюда – помоги.
Вдвоем они сбросили убитого за стену.
– Не дело ему тут валяться. Если быстро перебежать придется, мешать будет. Сами могли сообразить.
Никита удивился, как все просто. Выкинули труп за стену – и все дела. А и в самом деле, чего с врагом церемониться? Глумиться над павшими – грех, а со стены скинуть – благое дело. Не смердеть же трупу на стене. Тем более не исключено, что калмык больной был – той же холерой. В жарком климате эпидемии этого заболевания часто бывают. Холод же, как на русских северах, бактериям размножаться не позволяет. К тому же калмык – всадник, потому и блохи не исключены, и вши, разносчики сыпного и брюшного тифа. В общем, многие знания – многие печали, или, если попроще, – меньше знаешь – крепче спишь.
Поскольку калмыки притихли, Никита с внутренней стороны стены обошел периметр – он был не так и велик. Обходя, спрашивал – не ранен ли кто, не нужна ли помощь?
Убитых было всего двое – ключарь сказал уже. И легкораненых тоже двое. Никита раны мхом сушеным присыпал, перебинтовал. Правда, при свете факела не очень ладно вышло, но все лучше, чем с открытой, хоть и неглубокой раной. А в Астраханской низине воздух летом влажный, раны могут долго не заживать и гноиться.
В напряжении они сидели до рассвета, но повторных попыток взять монастырь калмыки не предпринимали.
Когда рассвело – по-летнему рано, – вокруг стен монастыря иноки насчитали два десятка убитых степняков. А ведь еще и раненые были, которые смогли уйти с нападавшими. Совсем неплохой результат, учитывая, что ворота и стены целы и во дворе ни одна постройка не сгорела.
Молодцы настоятели – начавший каменную постройку вместо сгоревшего деревянного монастыря отец Гедеон и достроивший его отец Михаил. Тяжело постройка монахам далась – надо было камни искать и тележками их возить, известь пережигать, стены возводить. И на все про все – только полсотни монахов. Деревянные стены поджечь легко и при штурме преодолеть, втыкая в стены копья и взбираясь по ним, аки по лестнице, – татары в этом мастаки.
Днем же произошел бой на поле между монастырем и городом. Калмыки близко подошли к городу, явно затевая штурм. Только разом грянули пушки, а затем и стрельцы дали залп из пищалей. А потом, когда смешались в кучу люди и кони, распахнулись городские ворота, и оттуда вылетели козаки – с шашками наголо и с посвистом разбойничьим. Было их немного, сотни три, да видно, у страха глаза велики. Дрогнули калмыки. Первые ряды их в бой еще вступили, а остальные бросились назад.
Весь бой шел на глазах у братии монастырской, высыпавшей на стены. А когда отступавшие степняки скакали мимо монастыря, то иноки выстрелили в них из обеих пушек, причинив урон отступающим.
Степняки шарахнулись в сторону, не ожидая стрельбы. Кони попадали, и в толчее да от каменного дроба, вылетевшего из пушек, пары десятков всадников воинство хана недосчиталось.
Так они и ушли бесславно в свои степи, побросав тела убитых и раненых, – без трофеев и с потерями.
И в дальнейшем только в 1670 году город взял Степан Разин, да и то исключительно потому, что горожане тайком открыли ворота. Разин хозяйничал в нем два года и учинил немало жесткостей и мерзостей.
Посланные за калмыками дозоры отследили отход степного воинства до самых калмыцких степей, а горожане и воинство устроили праздник. Многие успели из окрестных деревень прибежать в город с семьями, узлами, да еще и скотину пригнать. Сейчас же на радостях резали баранов и жарили их на кострах, а купцы выкатывали – кто бочку пива, а кто и от щедрот своих – вина. На импровизированных пирах ели, пили и плясали на каждой площади.
Осада была недолгой, и народ не успел в полной мере хлебнуть тягот продолжительной осады; да и потери среди защитников тоже были невелики.
Что интересно, в город селяне вели коров и баранов, а свиней оставляли. И если набег совершали мусульмане, они их не трогали, поскольку Коран запрещал есть свиное мясо. Бегая на свободе, кабанчики находили себе коренья и прочую еду, и к возвращению хозяев тем более, если те отсутствовали долго, кабанчики иногда заметно прибавляли в весе. Одна угроза только была для свиней – степные шакалы.
Устроил небольшой праздник и настоятель Михаил. Из монастырских подвалов выкатили пятиведерную бочку фряжского вина, на стол выставили осетровые балыки да каши вдоволь. Не сказать, что белорыбица была деликатесом, в низовьях Волги, да и на Каспии ее водилось множество. С сетями только беда, не каждые могли удержать четырех-пятиметровых гигантов. Рыба рвала сети и уходила.
На зиму рыбы солилось и коптилось много. Своей скотины у монастыря не было – так же, как и земель монастырских, и пашен. За мясо платить надо, а рыба – вот она, в Волге, и бесплатно.
Прослышав, что в монастыре появился лекарь из послушников, туда потянулись болящие и раненые из Астрахани. Никита никому не отказывал и денег за помощь не брал, поскольку монастырь его самого содержал на общинном коште. Из-за чрезмерной загруженности Никита несколько раз пропустил обедни, за что и произошел нелицеприятный разговор с настоятелем.
– Никита, брат мой во Христе! Я понимаю – у тебя послушание. Но люди идут в послушники, а затем и в монахи, чтобы служить одному только Господу, а не миру. Ты же служение людям ставишь выше служению Господу. По-моему, ты не готов принять схиму и постричься. Взвесь все.
Но Никита, пожив монашеской жизнью, и сам уже начинал понимать, что поторопился. Конечно, в немалой степени его необдуманному решению поспособствовала гибель Любавы. И он даже не мог предположить, что настолько сильно. Может быть, ему было бы легче, если бы он сам видел ее мертвой, ходил бы к ней на могилу. Однако мозг его смириться не мог: было ощущение, что она ушла куда-то, уехала и должна вернуться.
Издалека, из Астрахани, Москва уже не казалась раздражающе отталкивающей. Никита все чаще стал вспоминать свою лекарню. Все-таки монашеская жизнь не для него. Он человек мира и для мира.
А через неделю из Астрахани прибыл гонец, передавший настоятелю указание – вернуть Никиту в Москву. Причем послание нельзя было проигнорировать, поскольку исходило оно от патриарха Никона.
Игумен призвал к себе Никиту:
– Читай! – Он положил перед ним пергамент.
Никита медленно прочел. Ох уж этот текст на старославянском! Глаза сломаешь!
Он взглянул на игумена.
Игумен призвал к себе Никиту:
– Читай! – Он положил перед ним пергамент.
Никита медленно прочел. Ох уж этот текст на старославянском! Глаза сломаешь!
Он взглянул на игумена.
– Я человек подневольный, хоть и игумен, – мягко ответил тот на его взгляд, уловив в нем вопрос. – А поскольку ты не монах, то волен сам решать, что делать. Но я советую тебе вернуться. Просто так такие послания не отправляют.
Никита понял, что случилось нечто неординарное. О его отъезде в Астрахань знали трое: князь Елагин, Иван из лекарни и священник Иосиф. Больше они никому об этом не говорил, а люди из вышеназванной троицы – не из болтливых. Стало быть, искали его серьезно.
– Еду в Первопрестольную. – Он протянул пергамент настоятелю.
– Ну что же, ты сам решил. За послушание не благодарю, сам его выбрал. А вот за помощь в обороне прими мою благодарность. Тогда каждый человек был на счету. Собирай вещи, до пристани тебя знакомец твой Василий на подводе отвезет.
Никита низко, в пол, поклонился настоятелю. Вроде три месяца прошло, срок небольшой, а событий много. Как-то отмяк, отошел он душой в монастыре, и вспоминать это время будет долго. В пять минут он собрал инструменты в кофр, вещи в узелок, присел на дорогу и тут же услышал, как у выхода загремела колесами по булыжнику под-вода.
Никита вышел во двор – и остолбенел. Ну, настоятель!
Во дворе монахи и послушники выстроились – проводить его.
Никита закинул вещи на подводу, повернулся и трижды отвесил окружающим его людям поясной поклон.
– Коли обидел чем невзначай – простите! Отбываю с доброй памятью обо всей братии и покоем в душе.
Он сел на телегу, Василий тронул вожжами лошадь. Послушники махали ему на прощание руками, монахи степенно крестили вслед.
Суда из Астрахани на Москву или на Нижегородскую ярмарку шли каждый день, да не по одному кораблю. Лето – самая пора для навигации, к тому же рыба – товар скоропортящийся. Конечно, часть ее коптили, солили, вялили и сушили. Но на торгу большим спросом пользовалась свежая. Потому рыбу слегка присаливали и перекладывали лопухами – так она дольше хранилась. А дальше все решала скорость доставки – ведь все время приходилось идти против течения.
На парусах, под веслами, а кое-где – и под конной тягой или бурлаками стремились в Нижний. И коней искать не приходилось. Башкиры, которые разводили коней табунами, быстро смекнули, что деньги сами в руки идут. Они ставили в упряжку до десятка лошадей с длинным канатом и с безразличным видом стояли на берегу. Идти на веслах ежедневно – труд адский, к тому же лошади тянули быстрее. А башкиры каждый десяток верст лошадей меняли на новых, и получалось выгодно всем.
Вот на такое судно и попал Никита. За время плавания он пропах рыбой до костей. Первые три дня запах копченой рыбы вызывал желание поесть ее. Потом он привык, но еще долго после поездки смотреть на рыбу не мог – переел. Ведь владелец судна, купец, кормил команду рыбой – утром и вечером. Зачем покупать мясо, когда в трюме рыбы полно?
В Нижнем, на Желтоводной ярмарке, известной не только на Руси, но и за ее пределами, Никита пересел на другое судно – уже с тканями, шедшее до Москвы.
Из порта он сразу направился в хоромы князя, желая узнать: что за необходимость позвала его в столицу? Однако князь был в Кремле, и Никита, оставив в своей комнате вещи, направился в лекарню.
Его помощник Иван встретил Никиту восторженно:
– Ну – наконец-то! Болящие истомились, ждать устали.
Однако Иван ни о какой тревоге не слышал.
Никита отправился к отцу Иосифу, в храм Успения Пресвятой Богородицы.
Священник вел службу и, увидев Никиту, едва не поперхнулся на слове. Но службу довел до конца, отпустил прихожан и махнул лекарю рукой, призывая.
– Здравствуй, Никита! Это с моей подачи патриарх письмо в Астрахань отправил.
– И тебе доброго здоровья, отец Иосиф! А в чем нужда?
– Опоздал ты. У государя дщерь заболела.
– Пока письмо шло, пока я добрался… Торопился, как мог, не медлил.
– Верно. Только царевна преставилась третьего дня.
Никиту как холодной водой окатили. Видно, государь вспомнил о нем в трудный для семьи час, а его в Москве не оказалось. Пока нашли, куда он делся, да пока письмо отписали… Да небось еще время потеряли, на англичанина Самюэля надеясь. Но нехорошо получилось. Вины своей Никита не чувствовал: был бы он в Первопрестольной – сделал бы все, что мог. Но все равно на душе стало нехорошо.
Иосиф, видя его состояние, участливо спросил:
– Ты в лице переменился – тебе плохо?
– Не я в смерти дочери царской виноват, а на душе нехорошо.
– Господь так распорядился, ты ни при чем. И потому не мучай себя, не изводи. Ей там сейчас хорошо.
– Зато матери и отцу плохо, хоть он и государь, – ляпнул Никита.
– Богохульствуешь! – возвысил голос Иосиф.
– Прости, – опомнился Никита, – случайно получилось.
Но теперь Никита знал, зачем он так срочно понадобился. Только опоздал он, насовсем опоздал. Умершего ребенка не вернешь.
Никита отправился к Елагину домой, но того не было. Пообедав, он взял кофр с инструментами и направился в лекарню. Соскучился он по своей лечебнице, по операциям. Казалось – всего три месяца его не было, а как будто давно уехал.
Иван крутился рядом, помогая Никите раскладывать на столике инструменты и между делом рассказывая, как они тут без Никиты жили. Упомянул о какой-то женщине, которая приходила к Никите уже дважды.
– Кто такая?
– Не говорит, однако лицо и левая рука в рубцах от ожогов – смотреть страшно. Наверное, и под платьем ожоги, только не видно. Именно тебя спрашивала.
– Наверное, от рубцов избавиться хочет, – предположил Никита, – только я пластикой не занимаюсь, условий нет.
– Если она без тебя появится, что передать?
– Коли из-за рубцов – не обнадеживай, не возьмусь. Ну а ежели что другое – надо посмотреть. Ты пациентов на завтра приготовь.
– Уже заходили, спрашивали. Я сказал, что ты с утра будешь.
– Правильно.
Никита опять пошел к Елагину. Подходя к дому, увидел: во дворе, у крыльца его возок стоит, стало быть – вернулся.
Никита взлетел по лестнице на второй этаж и заторопился в трапезную – после возвращения домой Елагин всегда откушивать изволил.
Вопреки обыкновению, Елагин сидел за столом один. Перед ним стоял кувшин вина и скромная закуска. Князь был хмур и пьян.
Никита поздоровался.
– Садись, выпьем за упокой души, – не ответил на приветствие Елагин. – Вчера похороны были.
Князь разлил вино по кубкам. Не чокаясь, они выпили.
Никита осторожно спросил:
– По ком тризна? Дочерь царская?
– Знаешь уже? По ней. Государь очень уж убивался. До последнего надеялся, что ты приехать успеешь.
– Ни дня не медлил. Как настоятель о полученном известии сообщил, в тот же час я и выехал.
– Верно, путь долгий. Однако государь приказал тебя впредь из Первопрестольной дальше дня пути не отпускать.
– А как же лекарь иноземный? Да и не один он при дворе?
– Сбежал, как смерть случилась. Полагаю, государь, от печали отошедши, тебе это место предложит.
– Еще в Вязьме предлагал.
– Да ну? А ты?
– Перед тобой сижу, стало быть – отказался.
– Ну и дурак, прости Господи! Счастья своего не понимаешь. Удача сама в руки шла!
– А если бы не Самюэль этот там был, а я? Не при всякой болести лекарь помочь в силе.
– Государю легче было бы. Знал бы он тогда, что никто не помог бы лучше, чем ты. Сам пойми отцовские чувства. Семья – дело святое, для детей все отдашь. Давай выпьем.
Князь говорил слегка заплетавшимся языком, потом внезапно уронил голову на стол и уснул. Никита позвал холопов – отнести князя в опочивальню.
«Ну да, царь обиду затаить на меня может, – размышлял Никита. – Но даже если бы я приехал на сутки раньше, застал бы уже терминальную стадию, почти агонию».
Поправить ничего нельзя.
Утром, после завтрака он направился в лекарню. Народ уже в коридоре толпился, по лавкам чинно сидел – ну прямо как в обычной районной поликлинике. Для полного антуража регистратуры не хватает да криков: «Вы тут не стояли!»
Вымыв, как всегда, руки, Никита начал прием.
Первой оказалась женщина с маститом – он сразу положил ее на операционный стол. После неглубокого наркоза эфиром он взрезал грудь, выпустил гной, сделал перевязку.
Едва отошедши от наркоза, она засобиралась домой.
– Дите у меня некормленое, и еще двое по лавкам сидят. Пойду я.
– Только тогда на перевязки каждый день приходи.
Следующим был мужик с инородным телом в плече. Ранение было старым, рана уже давно зарубцевалась.
– Разбойники года два как из лука стрельнули, – объяснил он. – На ушкуе я плавал. Отбились тогда, а древко стрелы сломалось, наконечник внутри остался. Как рукой двигаю, вроде колет.
– Давно прийти надо было.
Снова наркоз, разрез, удаление железного наконечника от стрелы, перевязка. И – пошло-поехало. Никита даже про обед забыл.