— Нет, не очень хорошо, хотя хотелось бы. С главным редактором журнала «Деловая Тусовка» кому не хотелось бы сблизиться?
— Глянцевого журнала? — уточнил я. — Гламурного? Пафосного? Помпезного?
— Полностью глянцевого и гламурного, — подтвердила спиноголая женщина.
— Понятно, — понял я все сразу и посмотрел понимающе на Илюху с Жекой, которые к тому времени тоже подтянулись поближе.
— А папа у нее, — стала с ходу раскрывать все Манины тайны моя новая млечная знакомая, — главный продюсер группы «Накручивающиеся». Ну, знаете, есть такое женское трио.
Конечно, я знал и поэтому еще раз посмотрел на Жеку с Илюхой.
— А, так это у них семейное, — выразил вслух Илюха. — Рабочая династия, значит, получается. Папаня, дочка, да еще и девчонок с гитарами приучили. Все накручиваются, короче.
— А вы к кому имеете отношение? — в свою очередь поинтересовалась женщина. — Вы из прессы? Я смотрю, вы одеты не совсем по регламенту.
— Да нет, — ответил я честно, что со мной не так уж часто и случается. Особенно когда с женщинами. — Мы со стороны жениха. В смысле, мы творческие подельники автора.
— Вы работаете с самим Маневичем! — Мне показалось, что вот сейчас у нее действительно появятся мурашки — так она повела спиной. — Правда, вы не шутите?
— Да нет, — пожал я плечами, — мы люди серьезные, мы глупостями не занимаемся. Да вот, сами посмотрите, вон тот домик с черными дверями, это обнаженный портрет нашего товарища. — Тут я представил космической женщине БелоБородова. — Сам я пятнистый, в крапинку, вон там вишу.
— А где девушка, простите, не знаю вашего имени? — поинтересовалась женщина.
Но тут Жека дернула меня за рукав, и я понял ее: кому охота, чтобы про такую приватную деталь, как хвостик, узнали в редакции «Деловая Тусовка»? Или в группе «Накручивающиеся»?
— А девушка как раз из прессы, — успокоил я собеседницу.
— Так вы работаете с великим Маневичем? — приблизилась ко мне вплотную она. — А можете меня с ним познакомить? Я вам так буду признательна.
Я хотел спросить «как?», но не стал. Я и так, на расстоянии, уже начинал чувствовать ее признательность.
— Запросто, — пообещал я.
— Ой, — не поверила она и заулыбалась открыто. И сразу вся ее космическая светская отчужденность распалась на куски, и через нее проступил приятный, признательный человек. Такой, который, если вглядеться, в каждом из нас где-то обязательно находится. Вот и в ней нашелся.
Глава 10 За 28 страниц до кульминации
Вот интересно, подумал я про себя, ведь порой столько сил прикладываешь, чтобы вызвать у собеседницы взаимный интерес, просто из кожи лезешь, просто мечешь икру во все стороны. Лишь бы правильную интонацию найти, нужные слова подыскать, удачное настроение у нее создать. Кто пробовал, те знают, как непросто такое. Сколько душевных сил требует, сколько энергетических затрат!
Ведь порой не получается, и думаешь, что все — исчезло твое умение, твой талант, твое мастерство — ушли, потеряны, растрачены и не вернутся больше никогда. И никогда больше не сможешь ты, как мог прежде! И беспомощный день сменяется тогда нервной ночью, чтобы выродиться еще одним никчемным утром. Только лишь для того, чтобы снова, как в первый раз, ты пробовал, пытался, нащупывал… Ту ниточку, тот единственный путь в лабиринте, который только и ведет к желаемой цели.
А потом, когда, наконец, нашел — и слова, и интонации, и настроение, — когда все вместе улеглось в гармонию и оценила она тебя… Она — единственная твоя удача из множества бесплодных попыток… Что может быть слаще, чем ее ответное чувство, ее благодарная признательность? Ради которой ты, собственно, и мучился томительными бессонными ночами. Существует ли что-либо выше такой выстраданной благодарности?
Оказывается, что существует. Знакомство, например, с Инфантом, приближенность к нему или какой другой блат. Да мало ли что заставляет женщину глядеть на тебя проникновенными глазами? Пользуйся — не хочу. Хотя я, как раз наоборот, как правило, хочу.
— А где они сами, Инфант с Маней? — спросила ответственная сегодня за прессу Жека.
— А они только на второе отделение выйдут. На стихотворное, — пояснила женщина и сделала еще один маленький шажок в мою сторону. Но совсем маленький, потому что большой шажок ей сделать бы не удалось — уперлась бы в меня.
— Ну что, — предложил я всем, — подождем второго отделения?
— А где у них тут фуршет с вином да коктейлями? — поинтересовался Илюха, который обычно быстрее нас всех насыщался искусством. Особенно таким.
— Так в соседней зале, — указала женщина на соседнюю комнату, в которой еще недавно, до эвакуации, помещалась одна из Инфантовых старушек. Меня, кстати, Алла Леонардовна зовут.
— Ну что, Аллочка, пройдемте, — предложил я женщине, которая не отступала от меня ни на шаг. И мы прошли.
В фуршетом зале людская плотность еще больше наросла, видимо, «обнаженные портреты», да на незамутненную голову, слишком отягощенно воспринимаются. А может, просто бомонд оказался самым заурядным халявщиком. Кто его знает?
Женщина средних лет в фартучке разливала, смешивала и подавала — обслуживала, одним словом. Я это к тому, что все очень культурненько в зале происходило. Мы тоже понахватали в обе руки и спозиционировались у окошка.
— А не рано ли для непозднего еще дня? — спросила Жека.
— Какой тут день? Уже вечер давно, мы ж на вечере, — успокоил ее Илюха, и мы все пригубили. Так что пришлось снова пойти к женщине в фартучке и попросить еще. И она налила, так как отказывать ей сегодня было совершенно запрещено.
— Представляю, какое второе отделение ожидается, если первое такое… — проговорила Жека, с опаской подбирая слова.
— Да, должно быть нечто грандиозное, — предположила Алла Леонардовна, поводя спиной.
Мы все промолчали, лишь покивали головами. А я вот стоял и думал:
«А не обнаглеть ли мне? В конце концов, не так часто я наглею. Да и потом интересно: как далеко я могу проехаться на бомонде лишь за счет тесного знакомства с самим Маневичем?»
И я решил обнаглеть.
— ДаВинчивна, — обратился я по-свойски к начавшей румяниться женщине. То ли от алкоголя румяниться, то ли от близкого расстояния между нами.
Она сначала, конечно, не поняла, к кому это я так, а когда догадалась, посмотрела на меня скорее недоуменно.
— Можно, я к вашей спине щекой прижмусь? — попросил я. Так как давно уже подозревал, что если женщина чего и оголяет на людях, то наверняка с подсознательной целью, чтобы к этому, оголенному, кто-нибудь другой прижался щекой. Не кто угодно, конечно, а кто-нибудь особенный, высокоценимый.
— Ну, прижмись, если тебе так не терпится, — разрешила она, измельчая дистанцию между нами до фамильярного «ты».
И я зашел со спины и припал щекой к ее, как писали далекие классики, «прохладной, мраморной коже». Которая, кстати, сегодня ни прохладной, ни мраморной совсем не была. Вполне живая, теплая кожица.
Я так стоял, прижавшись, ожидая, когда же она поведет чуткими своими лопатками, сгоняя мурашки, разбегающиеся в стороны от моей не регулярно бритой щеки. Но она их почему-то не сгоняла.
А потом мне надоело ожидать — ну сколько можно безрезультатно к спине прижиматься? И я начал думать, о чем бы еще таком наглом ее попросить, прямо здесь, за фуршетом. И придумал.
— Леонардовна, — проговорил я ей прямо в спину. Потому что если говорить не в уши, а прямо непосредственно в обнаженное тело, в любую его часть, то оказывается, что оно тоже слышит. Просто звук через поры попадает сразу непосредственно внутрь и там же впитывается и отдается эхом. В общем, приятный такой массаж внутренних органов звуковой волной. — Аллочка, — попробовал я по-другому. — А можно, я теперь к тебе…
Но тут меня прервали неожиданным посторонним хлопком по спине.
— Все прикалываетесь? — хохотнула девушка, на которой мне довелось полежать у Лондырева и которую я бы сейчас так сразу не узнал.
Она и тогда, четыре недели назад, привлекала, а теперь просто поражала, била наотмашь, посылала в нокаут. И поступью своей, и улыбкой, и общей грацией. Да и нарядом, тоже вечерним, тоже оголенным, но уже с противоположной — относительно спины — стороны.
Моя щека оторвалась от млечной женщины и так и застыла в растерянном недоумении.
— Они такие прикольщики, это что-то, — отрекомендовала нас девушка Алле Леонардовне. — Особенно этот, — и тут она указала на меня. — Вы только его к подоконникам не подпускайте. — Она залучилась глазами и попала лучиками прямо мне внутрь. — Или наоборот — подпускайте. Но только если близости с ним хотите, — залучилась она еще и улыбкой.
Отчего, зачем я пожертвовал ее Б. Бородову? Как непростительно! Как я мог? — начал страдать я с новой силой.
Отчего, зачем я пожертвовал ее Б. Бородову? Как непростительно! Как я мог? — начал страдать я с новой силой.
— А я? — спросил Илюха с нескрываемой завистью.
— Ты тоже ничего, — успокоила его девушка. — Только не звони мне так поздно по ночам, да еще пьяным голосом. Я, знаешь, в такие часы сплю, мне сны хорошие снятся — добрые, чистые. А ты тут со своим пьяным напором в них влезаешь и все там по-своему переделываешь. И я остаток ночи все никак привыкнуть не могу.
— Так когда же тебе звонить? — искренне задумался Илюха, который по ночам действительно мог быть достаточно напористым.
— Днем можешь звонить или вечером, например, — посоветовала Манина подруга. — И ты тоже звони, — предложила она теперь уже лично мне.
А Алла Леонардовна смотрела то на девушку, то на меня, то на Илюху и, похоже, мало чего успевала понять. Особенно про подоконники.
— Я гляжу, ваш Инфант как с Маней завязался, так вверх и взлетел, — поделилась наблюдением девушка. — Прикол, правда?
— Ну да, — поддакнул я. — Как воздушный шарик взлетел, уносимый ветром.
— Пока не лопнет, — вставил Илюха.
— Так вы тоже знакомы с Маневичем? — спросила у девушки Алла Леонардовна.
— А то. Мы все вместе про обнаженный портрет и придумали. Особенно этот, — и она снова указала на меня.
— А я? — опять спросил Б. Бородов с нескрываемой завистью.
— И ты тоже, — оставила Илюхе шанс несправедливо отданная ему девушка. — Ну ладно, я пойду. Я тут не одна, я на выпасе, — и она указала на явно нервничающего, не очень молодого чувака в костюме с бабочкой. Но и не очень старого тоже. — Я с ним на сегодня. Правда, прикол? — пояснила она нам, поправляя длинные бомондные перчатки, закрывавшие часть ее весьма оголенных рук.
И мы согласились, мол, действительно — полный прикол.
— Старикашка, надо бы перераспределить имущество, — обратился я к Илюхе, кивая на отошедшую девушку. — Похоже, приватизация совершенно нечестно прошла. И многие слои населения оказались несправедливо обделены. Сажать мы тебя пока не будем, но только если сам все добровольно сдашь. А если не сдашь, то тогда кто знает… — Я развел руками. — Примеры имеются.
— Может, ты, конечно, и слой чего-нибудь такого, — отмахнулся от меня Илюха. — Но никак не населения.
И он пошел к тете в фартучке заново наполнять фужеры жидкостью.
А тут прозвенел третий звонок. Вернее, не звонок, а все тот же балетный администратор, который легко мог встать в любую позицию, начал собирать зрителей на второе отделение. И мы вслед за всеми послушно потянулись к представлению.
В привычной для нас комнате было уже не пробиться, настолько она вся была заставлена чужими людьми. И нам стало жалко — хорошая ведь была комната еще четыре недели назад, теплая, жилая, полная всякой уютной рухляди, с диваном, с кофейным столиком, с автомобильными колесами на полу. И всего-то каких-нибудь четыре недели назад… Но разве мы властны над временем?
А потом появился Инфант. Хотя нам всем пришлось немного поднапрячься — а тот ли это самый, знакомый нам в прошлом Инфант? Потому что на его когда-то розовых щеках, да еще и на подбородке выросли и расправились густые, колкие волосы. А вот голова, наоборот, оказалась лихо причесанной и больше не напоминала разоренное злыми мальчишками птичье гнездо.
И вообще, хоть он и оставался в общих чертах Инфантом, но вызывал беспокойство резко похудевшим телом и впалыми, нездоровыми скулами. А еще — очертившимися синяками под лихорадочно блестящими, остановившимися в одной точке глазами. Как будто прямо перед выходом ему скормили миску пряных лотосовских семечек, ну тех, которые память начисто отшибают.
Да и одет он был соответственно — в свободные льняные штаны и небрежную рубашку навыпуск, расстегнутую до глубокой груди.
— Во раскрутили чувака, — прошептала Жека, но я лишь пожал плечами.
Потому что важно было не то, что его раскрутили, а то, что Инфант и впрямь выглядел неожиданно артистично. И в конце концов, все было бы не так уж плохо, если бы не находившаяся рядом Маня, от которой Инфант не отрывался ни на шаг. И она ни на шаг от него не отрывалась. Как будто у них между глазами прозрачная, невидимая трубка протянута и они, соединенные, создавали вполне сообщающиеся глазные сосуды. Через которые и перетекало, но, похоже, лишь в одну сторону — в сторону Инфанта. Короче, заколдовала его Маня по полной — в лягушонка он пока еще не превратился, но видно было, что процесс начался и идет без сбоев.
И вот так, глаза в глаза, без какого-либо специального объявления начал загипнотизированный Инфант зачитываться стихами своего же собственного изготовления под сдержанное дыхание сиюминутно притихшего зала.
Может быть, от волнения, а может, и от нескольких фуршетных фужеров, но я плохо запомнил конкретные поэтические строчки. Хотя общее впечатление осталось.
Во-первых, все стихи начинались приблизительно одинаково: «Ехали медведи…» — ну и так далее. Дальше шли рифмы, но я их тоже не больно запомнил, только те, которые касались нас с Илюхой и Жекой. Илюху, конечно, медведи первого втоптали в грязь.
Началось топтание с рифмы «шило-текила-мудила». Может, я, конечно, очередность сейчас и путаю, но идею передаю верно. Звучало там приблизительно так:
Тут я, конечно, толкнул Илюху локтем в бок и прошептал, чтобы не нарушать замеревшую благоговейность в зале:
— Б.Б., — прошептал я, — похоже, это про тебя так. Образ схвачен цепко.
— Ты думаешь? — пожал плечами Илюха, который как к цельному Инфанту, так и к Инфантову творчеству не мог относиться с обидой.
— Больше не про кого, — попытался ответить я, но тут на меня зашикали и зацыкали из соседних рядов. Мол, не нарушайте, гражданин, тишину, поэзию слушать мешаете.
Дальше Инфанта с его поэзией вообще понесло вразнос. Рифма
не проскочила не замеченной ни для нас, ни даже для Аллы Леонардовны, которая посмотрела на моего товарища с нескрываемым восторгом.
— Он его увековечил, — горячо шепнула она мне непосредственно в ухо.
Следующая запавшая в меня рифма была совсем конкретна:
продекламировал Инфант с горящими от творчества глазами. А может, еще от чего горящими, может, его, например, не кормили долго.
Я посмотрел на Илюху — не обиделся ли он за жесткий переход на личности. Но он не обиделся.
— Ну и что, — снова пожал он плечами. — Да, я родился семимесячным. Я и не скрываю. Подумаешь, зато у меня родовых травм головы не было, как у некоторых. — Он кивнул на разчитавшегося автора. — Да и вообще, мы, семимесячные, стойкие ребята, привыкшие цепляться за жизнь.
— Не волнуйся, — пообещал я ему. — Мы тебя и таким ценим. Недоношенный, переношенный — какая разница? Главное, чтоб человек душевно выношен был в полный срок. Вот как ты, Б.Б. Хотя с другой стороны, все про тебя теперь немного понятнее стало. Видимо, ты эти два недобранных месяца по-прежнему у жизни пытаешься силой отобрать.
Илюха посмотрел на меня, задумался над моей догадкой и вновь пожал плечами.
Стихотворение тем временем катило напролом. И вот рифму к аббревиатуре «Б.Б.» я вообще здесь приводить не буду, не для таких рифм мое повествование.
А когда про «Ехали медведи» закончилось, то сразу перевалило в следующую фазу, которая начиналась тоже аллегорично:
— Это, похоже, теперь уже про тебя, — повел я другим локтем, упираясь уже в Жекин приятный бочок.
— Она там дальше, наверное, царевной становится, эта лягушка, — предположила оптимистичная Жека, но ошиблась.
Царевной никто в Инфантовой поэзии становиться не собирался. Наоборот, рифмы все уплотнялись и уплотнялись. Например:
или, что еще круче:
— При чем тут агностики? — повернулась ко мне Жека, полностью игнорируя возмущенное шиканье со стороны.
— Да просто слово для него незнакомое, новое. А он ведь к ним тянется, к новым словам, вот и использует, чтобы запомнить быстрее. Метода такая по изучению новых языков, — пояснил я. А потом снова пояснил: — Вообще-то надо будет у самого автора узнать, что именно он хотел сказать в данном стихотворном контексте.
— А вот Иосиф Бродский говорил, что поэту не обязательно, чтобы читатель понимал его. Главное, чтобы сам поэт себя понимал. И Анна Андреевна Ахматова с ним соглашалась, — вмешалась Алла Леонардовна.