— Там, — показала она в сторону широкой улицы, упирающейся прямо в реку Тибр. — Восток должен быть там.
— Верно, — согласился Адриан. — Это ты по обелиску вычислила?
Анна кивнула.
— Всё правильно, — подтвердил Адриан. — Улица и площадь находятся на прямом векторе восток–запад. Когда в XV и XVI веках выстраивали новый собор и новую пиаццу, весь холм уже был застроен дворцами пап и кардиналов, особняками приближённых лиц, храмами и служебными постройками. Кардиналы, входящие в комиссию по строительству, уже тогда настаивали на том, что все здания между Борго Нуово и Борго Веччио должны быть снесены — чтобы ничто не препятствовало лучам солнца на рассвете падать на возведённый здесь обелиск. Но осуществление этого плана требовало больших средств, а церковь в ту пору как раз проходила через большой кризис — протестантскую Реформацию. Это сильно ослабило Римскую церковь, и план пришлось отложить на четыре столетия.
— На двадцатый век? — удивилась Анна.
— Заключая в 1929 году Латеранские соглашения, папа Пий XI и Муссолини договорились о том, что будут помогать и поддерживать друг друга. И оба сдержали своё слово. Папа сделал всё, чтобы укрепить режим Муссолини, а Муссолини признал в том же году суверенитет Ватикана. Муссолини называли «новым Константином». А 29 октября 1936 года Муссолини приступил к осуществлению проекта по сносу целого квартала — он сам нанёс первый символический удар кувалдой. Ломали целый год — ломали дворцы, среди них знаменитый особняк Борджиа, древние храмы, памятники архитектуры.
Анна ещё раз посмотрела на широкую, как площадь, улицу, уходящую на восток. Выход туда загораживали железные полицейские заборчики. «Неужели кому-то до сих пор так важно, чтобы на этот обелиск рано утром падал луч солнца?» — подумала она.
Тем временем Адриан продолжал свою необычную экскурсию.
— Посмотри внимательнее на площадь. Видишь, как она организована? Разделена на секторы.
Действительно, Анне было видно, что мостовая площади была как бы прорезана широкими линиями. Сколько было этих линий, Анна сказать не могла.
— Но это — не солнечные часы, — продолжил Адриан. — Площадь выполнена в форме так называемого солнечного колеса: с прямыми линиями-спицами, расходящимися из центра. Четыре двойные линии на этой пиацце делят её на восемь секторов — самый базовый, традиционный вариант солнечного колеса.
— А в чём значение солнечного колеса? — поинтересовалась Анна, когда они подошли ближе к сравнительно небольшому кругу непосредственно вокруг обелиска, к которому сходились все восемь спиц этого гигантского колеса.
— Солнечное колесо является древним символом солнца, — объяснил Адриан, указывая на расходящиеся в стороны лучи. — Аполлон катался на колеснице. Ассирийский бог солнца изображался в виде колеса — солнечного колеса.
Греческий Гелиос тоже всегда изображается в колеснице. Сол Инвиктус — Солнце Непобедимое; Митра изображался скачущим на колеснице на римских монетах. Даже ведический Сурья, индийский бог солнца, скакал в колеснице, запряжённой семёркой лошадей. В буддизме и индуизме колёса солнца занимают самые видные и почётные места в храмах. Даже египетский бог солнца Атон изображался в форме солнечного колеса.
— Видимо, достаточно естественным для человека является поклоняться солнцу, — заметила Анна. — Всё лучше, чем мёртвым вождям.
Со школьной скамьи она помнила, что в древности люди смотрели на солнце как на подателя жизни и всех её благ, а потому и поклонялись ему. Это было особенно очевидно в Египте. Но в Египте, Анна помнила, кроме бога солнца была масса других богов — Нил, кошки, коровы, священные деревья и другое.
— Видишь ли, Анна, — сказал Адриан задумчиво, — человек, в принципе, может поклоняться чему угодно. У культа солнца, однако, было важное преимущество — его нельзя достать и потрогать руками. Надо было верить тому, что тебе о нём говорят. А жрецы могли, например, сказать, когда наступит затмение. И, конечно же, при этом они не преминут помянуть, что это оттого, что бог-де гневается на народ и требует больше приношений, например, или желает начать войну, или что-то ещё. Жреческая каста — вот что сделало астрономическую религию самой популярной и распространённой — всевластной почти. Для того только, чтобы самим сделаться всевластными.
— Я кое-что слышала об этом. Многие современные профессии выросли из жречества — математика одна из них. Я, к примеру, помню, что деление круга на триста шестьдесят градусов было сделано жрецами — математиками и астрономами.
— Да, да, — подтвердил Адриан. — Точно так оно и было. Они всегда стояли на передовой линии науки, поддерживая таким образом дистанцию власти. Вот ты упомянула о трёхстах шестидесяти градусах. А знаешь ли ты, почему именно столько?
Анна поняла, что даже она, будучи математиком, никогда не задумывалась об этом.
— У древних вавилонян во главе всех богов стояла тройка верховных богов, — начал Адриан. — Языческая троица состояла из бога солнца, или верховного бога, из богини, представляющей женское начало божества, и, как ни странно, из змея, который представлял собой динамику отношений между мужским и женским началами. Кроме того, надо помнить, что древняя религия — это математическая, геометрическая, астрономическая и астрологическая религия. Глядя на проплывающие над их головой созвездия, древние астрономы разделили год на двенадцать месяцев, каждый из которых определялся определёнными знаками и символами. Боги также двигались по небесам. Они, как и люди, нуждались в отдыхе и покое. Поэтому считалось, что каждое из двенадцати созвездий должно иметь в себе три комнаты — по одной на каждое божество. Всего — тридцать шесть комнат. Для удобства математических расчётов число было позднее умножено на десять — 360 градусов. Но число 36 при этом остаётся основным числом — производным магического числа 666, которому поклонялись древние жрецы и которое в христианстве называют «числом зверя». А цифра шесть, как известно, была священной цифрой в древних церемониях и культах.
— Но каким образом число 36 является производным для 666? — не поняла Анна.
— Сумма всех целых чисел от единицы до тридцати шести даёт число 666, — объяснил Адриан.
Анна с досадой подумала о том, что она и сама могла бы догадаться. Она хотела спросить его что-то ещё относительно этого числа, но они находились уже на самой вершине массивной лестницы собора Святого Петра и вместе с десятками других туристов входили в открытые двери базилики площадью в семь футбольных полей. Вряд ли какая другая постройка на земле могла хотя бы уже по размерам соперничать с этой! Примерно так должен чувствовать себя муравей, забравшийся в человеческое жилище.
Они прошли мимо знаменитой Пьеты, вытесанной рукою двадцатитрёхлетнего Микеланджело. Через пуленепробиваемое стекло Анна смотрела на обмякшего Христа с безжизненно откинутой головой и упавшей рукой. «И рёбра просвечивают!» — заметила она. Гигантские статуи святых недоверчиво смотрели на Анну своими каменными глазами. «Зачем ты пришла? — казалось, говорили они. — Ты же всё равно в нас не веришь».
— Мы сейчас прошли через главный вход, или нартекс, — объяснил Адриан. — В старых римских базиликах нартекс был тем местом, где женщины, некрещённые и находящиеся под дисциплинарным наказанием должны были оставаться во время совершения службы.
Они прошли в глубину здания, и чарующая атмосфера собора медленно, как сгущающийся туман, со всех сторон обволокла Анну. Геометрия направленных вверх арок и окон создавала впечатление лёгкости. Даже воздух внутри собора, казалось, вынужден был подчиниться геометрическому континууму — он был тих и прохладен, с лёгким привкусом курящегося благовония. В куполе собора, ровно по центру, находилось огромное круглое окно, через которое, как и в Пантеоне, свет вливался в собор. Кроме него в куполе были ещё и продолговатые вертикальные окна, проходя через которые свет, прежде чем хлынуть в собор, делился на солнечные снопы.
Прямо под центральным круглым окном располагался трон апостола Петра, покрытый огромным бронзовым палатином, который поддерживали четыре колоссальных позолоченных столба. На столбах стояли ангелы и дули в трубы. Внизу, возле престола, сгрудилась большая группа людей, распевающих молитвы на латыни.
Закончилась месса, и группа священников уходила стройной процессией куда-то вглубь собора. Впереди шёл епископ в одежде, блестящей золотом. По бокам, будто охраняя его, шли двое больших дьяконов с нашитыми на плащах красными крестами. «Прямо как крестоносцы!» — подумала Анна.
Они подошли поближе к трону Петра. Отсюда ей было хорошо видно, как стёрлась за столетия от поцелуев правая нога апостола, до которой могли дотянуться пилигримы. На голове Петра, словно шляпа, красовалось золотое солнечное колесо.
Они подошли поближе к трону Петра. Отсюда ей было хорошо видно, как стёрлась за столетия от поцелуев правая нога апостола, до которой могли дотянуться пилигримы. На голове Петра, словно шляпа, красовалось золотое солнечное колесо.
— Это на самом деле очень древняя статуя, — пояснил Адриан, кивая на сидящую на белом престоле почему-то чёрную статую Петра с поднятыми и сложенными вместе двумя пальцами правой руки. В левой руке Пётр держал два ключа. — Многие считают, что когда-то эта статуя занимала центральное место в Пантеоне. Ты только посмотри на его тунику, посмотри на жест руки, на сложенные пальцы. Ни одна скульптура времён Ренессанса не может сравниться с этой в подлинном понимании одежды и телодвижений дохристианского Рима. Нет, этой статуе — не одна тысяча лет, и даже не две.
— И кем же «Пётр» был раньше? — спросила Анна, внимательно разглядывая статую.
— Скорее всего, перед тобою сам древний Юпитер, — ответил Адриан. — Убери буковку «ю» — и перед тобою апостол Питер собственной персоной!
— Но почему он чёрный? — удивилась Анна.
— В древних традициях боги рассматривались как источники света и тьмы, блага и напасти. Это бесконечная смена добра и зла, иня и яна, мужского и женского начал. Полы в вавилонских храмах укладывались из огромных, чередующихся друг с другом, как на шахматной доске, белых и чёрных плит — в знак признания равенства и неизменности этих двух начал. Юпитер был ночным богом. Древние верили, что на ночь солнце спускается в море — в прекрасное Римское озеро — и становится богом моря, богом рыб — ночным, чёрным богом. А потом, через промежуток времени, снова исполняется светом. Древние жрецы финикийского бога Дагона — бога солнца под водою — изображали его с рыбьей головой.
Первосвященники Тира носили на голове остроконечные митры — рыбьи головы — в знак своей преданности Дагону. Потом эта практика перекинулась к жрецам в других странах, и сегодня точно в такой шляпе щеголяет и папа.
— Значит, — заметила Анна, — они верили, что их боги одновременно добры и злы?
— Именно, — кивнул Адриан. — Христианство провозгласило, что Бог есть свет и нет в нём никакой тьмы. Но, наверное, древним было виднее. Возможно, поэтому древние религии и продолжают пленять людей. Они более… реалистичны, что ли. Боги — они такие же, как и мы.
— А что христиане об этом говорят? — поинтересовалась Анна. — Они должны как-то это объяснять, понимать?
— Они всё валят на сатану: он, мол, ответственен за всё зло в мире. А Бог добр. Но тогда — это бессильный Бог. Что в Нём толку? Почему не может совладать со злом? Римская церковь, по сути, давно отказалась от реальности сатаны — точнее, его приберегли для подземного мира, сделав вечным господином ада.
Они долго ещё бродили по мраморной громаде базилики, и комментарии Адриана переплетались с размышлениями Анны. Место, являющееся духовной Меккой для миллионов христиан, ничуть не прибавило ей веры. Наверное, оттого, что её гидом по этому «религиозному диснейленду» был наихудший из скептиков. И всё же ей было интересно с ним. Время от времени она задавала ему вопросы, и Адриан всегда был способен удовлетворить её любопытство. «Он — настоящая ходячая энциклопедия, — с восхищением думала Анна. — И мыслит совершенно иначе — не как все».
Анна и Адриан вышли из базилики и продолжили свою экскурсию, бродя по бесконечной связке заставленных мраморными, железными и бронзовыми монументами коридоров, связывающих бесчисленные папские дворцы, холлы и галереи в единый музей, обойти который за один день не представлялось возможным. Со всех сторон на них глядели фрески, картины, статуи — людей, богов, животных, мифических персонажей. Выверенные, просчитанные жесты мраморных тел подчёркивали несовершенство современных посетителей — этих муравьёв из XXI века, зачем-то явившихся в этот многовековой театр совершенных форм и предметов, в изысканное общество легендарных героев, могущественных пап и императоров, премудрых философов, храбрых воинов и прекрасных женщин. Это был гигантский лабиринт религий и предрассудков, правды и вымыслов, истории и пропаганды. Они осмотрели «Комнату печали», расписанную Рафаэлем. Под впечатлением от рассказов Адриана Анна пыталась представить, как в одно время в соседних залах работали Микеланджело и Леонардо, изображённый Рафаэлем в обличье Аристотеля в «Афинской школе», — а сам молодой Рафаэль бегал смотреть, чем занимаются великие мастера, ещё не догадываясь, что попадёт в их число.
— Я сберёг самое лучшее напоследок, — сказал Адриан, когда они оба были уже утомлены хождением по залам и перенасыщены созерцанием предметов искусства. Анна поняла, куда они идут, — заметила маленький, невзрачный указатель на стене: «Сикстинская капелла».
Они прошли несколько шагов по узкой лестнице вниз, повернули направо, в короткий коридор, а оттуда — в узкую дверь, войдя в которую вступили в пространство духовного мира, оставленного после себя Микеланджело. Сводчатый потолок, около сорока метров в длину и метров пятнадцать в ширину, всё ещё праздновал завершение Творения, рождение света, надежды и любви, в то время как алтарная стена представляла сцены последнего суда, от которых веяло мучением и смертью. Рождение и смерть теснились рядом, близко друг к другу, с безусловной уверенностью заявляя о своих бесконечных превосходствах и владычестве, — бок о бок, столетие за столетием.
«Но как, — думала Анна, опомнившись от изначального потрясения, — как мог один человек найти в себе столько… столько людей — грешников, праведников, живших за сотни лет до него и спустя сотни лет после? Как мог он найти, вместить в себе и выразить на фреске эти страх и радость, чистоту и испорченность, грешность и праведность? И всё это он должен был испытывать здесь, в этой комнате, работая, как сумасшедший, днём и ночью».
— Мастер работал здесь так называемым буон фреско, — сказал Адриан шёпотом Анне на ухо. — Это самый сложный метод, к которому прибегали лишь настоящие мастера. Он рисовал по свежему слою штукатурки, которую сам же и накладывал. В жаркие летние месяцы это было особенно тяжело — штукатурка быстро засыхала, и если Микеланджело не успевал дописать оштукатуренную поверхность или делал хоть малейшую ошибку, то ему приходилось к концу дня скалывать свой труд и начинать всё заново. Он был одержим работой: не менял одежды и не мылся неделями. Даже его помощники не могли долго находиться рядом с мастером — так он смердил. Забывал о еде. И всё равно, вместо ожидаемого года работы ему потребовалось четыре года каторжного труда.
— Он рисовал, конечно же, с эскиза? — спросила Анна, замечая, что за формами и размерами росписей, особенно потолка, лежат хорошо высчитанные математические, геометрические приёмы.
— Да. Всё было распределено по квадратам.
— А это правда, что он рисовал, лёжа на спине?
— Нет, — улыбнулся Адриан. — Так рисовал Чарлтон Хестон в фильме о Микеланджело. А мастер соорудил себе особенные подмостки, с которых нетерпеливый папа несколько раз чуть не сбросил художника за то, что тот нарушал все его планы и работал так медленно.
Сцены библейской истории одна за другой представали перед Анной: сотворение мира и человека, искушение и падение Адама и Евы, изгнание из рая, история патриархов, Моисея, Христа, апостолов. И, конечно же, сцена передачи ключа Иисусом Христом апостолу Петру.
— Эта комната, — заключил Адриан, — как никакое другое художественное произведение, отображает в целом христианское видение хода истории человечества — от Сотворения мира и до Судного дня, на котором придётся давать отчёт за прожитую жизнь и проследовать в рай или ад.
— А ты не думаешь, что всё оно так и будет? — тихо спросила Анна.
Адриан вздрогнул, не ожидая такого вопроса.
— Возможно, будет, — сказал он тихо. — Это вполне в стиле Бога — «засветиться» в начале, наделать дел и уйти. А потом, в конце, нагрянуть вновь, да ещё и с упрёками, судом.
— По-моему, — возразила Анна, — эта комната как раз пытается сказать, что между творением и судом Бог ещё что-то пытался делать.
Адриан взглянул на неё удивлённо.
— И ты этому веришь?
— Я… я хотела бы верить, — улыбнулась Анна. Она ещё раз задержала взгляд на фреске Страшного суда. Последнее слово суда прозвучало, и через мгновение воля Всевышнего будет приведена в исполнение. Но этот момент растянулся уже на столетия.
— А ты знаешь, — неожиданно спросил её Адриан, — что в сцене Страшного суда Микеланджело выделил место и себе как художнику? Можешь найти его?
Анна глядела в лица людей, покрытые холодным потом, мучимые страхом, виною и, самое главное, неизбежностью наказания. Даже те, кто удостоился спасения и прощения, выглядели растерянно и подавленно. Но который из них — Микеланджело?