— Видишь вон того лысеющего бородача, сидящего на облаке? — шёпотом спросил Адриан.
— Это Микеланджело? — удивилась Анна, рассматривая фигуру крепыша с острым взглядом чёрных, как смоль, глаз. Для художника, как показалось Анне, он выглядел чересчур атлетично, да и держался на облаке очень уж уверенным в себе. Анна ещё раз подумала о том, что Микеланджело вообще потратил слишком много краски на мускулистые тела — любой из его героев мог запросто быть чемпионом по какому-нибудь виду спорта.
— Нет, — Адриан с трудом сдержал улыбку. — Это святой Варфоломей. Согласно преданию, с него живого сняли кожу. В руках он держит нож, которым это было сделано, и свою кожу. А теперь приглядись к ней поближе, — попросил он, — к содранной коже.
Анна ахнула. То, что она сперва приняла за безжизненное худое тело в руках святого, было портретом чрезвычайно измождённого, но, видимо, живого ещё человека, от которого осталась одна кожа. Лицо свисало где-то посередине туловища. Оно не сияло триумфом победы, как лицо Варфоломея, — это было измождённое и печальное, не торжествующее, но и не мучимое агонией лицо. Живыми в нём были только глаза — под кожей не было ни одной мышцы. Его можно было, как перчатку, надеть на кого угодно — это была кожа художника.
— Он не рисует себя ни среди спасённых, ни среди погибающих, — заметил Адриан. — Он единственный на всей фреске, кто ещё не знает своей вечной участи, — наверное, так устал, что ему тяжело об этом даже думать.
Когда они выходили из капеллы, Анна думала о том, что так, видимо, чувствовали себя и Булгаков, и Пастернак, и Набоков, и другие великие мастера — неважно, слова или кисти. Таким казался ей теперь и сам Адриан. Ей было жаль его, но к её жалости примешивались страх и непонимание. Она не могла понять, как он мог совершить такое бесчеловечное убийство. Раздвоенная личность? Но она никогда ещё не видела Адриана Второго. А ведь именно этого, как она понимала, хочет добиться генерал Смирнов. Анна отнюдь не желала ему в этом содействовать, но у неё не было выбора. И чтобы сделать это, чтобы ускорить его «самораскрытие», она должна была вывести на сцену Винченцо.
— Послушай, Адриан, — тихо сказала она, беря его за руку. — Я должна тебе что-то сказать…
Адриан остановился и внимательно посмотрел в её светлые, как летнее море, глаза.
— Ты хочешь, наверное, сказать мне, что встретила кого-то. И что он тебе очень нравится. И, видя мою растущую привязанность к тебе, хочешь провести эту «операцию» как можно безболезненнее… Так?
Анна оторопела. Она должна была признать, что Адриан более проницателен, чем она предполагала. А может быть, он даже следил за ней?
— В общем, так, — призналась она.
Адриан кивнул. Похоже, он нисколько этому признанию не удивился.
— Я догадывался, что это так. С того самого дня, когда я водил тебя в Дом грифонов… Ты тогда опоздала и прибежала вся такая возбуждённая, взволнованная. Я понял, что ты, наверное, влюбилась.
— Прости меня, Адриан, если сделала тебе больно, — попросила Анна.
— Больно? — он внимательно посмотрел на неё. — Да, немножко больно… Но это ничего. Эта боль — как от электрического дефибриллятора. Но я всё ещё рассчитываю на местную анестезию.
— И что может послужить ею?
— Я принял удар на свои уста, оберегая твои от неудобства, — сказал Адриан.
Несколько мгновений они молча смотрели в глаза друг другу, а потом Анна приблизилась к нему, закрыла глаза и поцеловала. Когда их губы встретились, перед Анной как будто мелькнул образ другого Адриана — какого, она не успела рассмотреть. Но сердце её забилось чаще. Она сделала шаг назад.
— Спасибо! — тихо и вполне серьёзно произнёс Адриан. — У меня совсем не осталось боли! Кстати, — добавил он, — когда ты собираешься его мне представить?
— Откуда ты знаешь, что я собираюсь… хочу это сделать? — удивлённо спросила Анна.
— Ты сказала мне об этом своим поцелуем. Приводи его в любое время. Будет интересно познакомиться. Кто же он, если не секрет?
— Семинарист. Будущий священник.
Адриан с любопытством посмотрел на неё.
— «Веселись, юноша, в юности твоей, но помни, что за всё надо будет дать ответ», — процитировал он. — Так, кажется, пишет премудрый Екклесиаст?..
…Тем вечером она снова подошла к окну своей комнаты и посмотрела на парящий в ночном воздухе купол собора Святого Петра. Она подумала, что, наверное, миллионы и миллионы верующих со всего мира желали бы сейчас быть там, где она сегодня побывала, и видеть то, что она видела.
«Но что это значит — верить в Бога? Неужели вера может согревать, утешать? — размышляла Анна. — Как бы, интересно, всё было, если бы я верила? Неужели мне стало бы спокойнее, увереннее, веселей? „Опиум для народа“, — горько улыбнулась она, вспоминая слова Карла Маркса о религии. — Мне бы сейчас не помешал такой опиум».
Глава 23. В которой Пьетро Ангелериус навсегда оставляет свой дом и пускается в дальнее путешествие
То, что я знаю о небесных науках и Священном Писании, я выучил в лесах и полях. У меня не было других учителей, кроме дубов и берёз.
Бернар Клервоский (1091–1153)
1227, 19 августа, Абруццо
Неспешным шагом, прощаясь с родной землёй, Пьетро прошёл за окраину деревни, через небольшую рощу, где ему было знакомо каждое дерево, под гору, к церкви Святого Луки, в которой восемнадцать лет назад он был крещён. Оттуда зашагал в гору, в сторону необитаемых лесов и холмов, где, несмотря на запрет господ, крестьяне охотились на зайцев и кабанов.
В тот день Пьетро навсегда покидал родной дом. Он не уходил «в мир» — в город, в столпотворение грязных узких улиц, на которых иногда даже двум пешеходам было нелегко разойтись. За всю жизнь Пьетро побывал в Изернии лишь дважды, посещая своих братьев и сестёр, которые перебрались в город и нашли работу в ремесленной мастерской. Они были хорошими работниками, и их семьи достаточно прочно стояли на ногах. Но не к этой жизни стремился Пьетро — он уходил из мира, чтобы отдать свою жизнь служению Богу.
Поднявшись на холм, Пьетро в последний раз оглянулся на родную деревню и через прохладный утренний воздух, слегка тронутый дымкой тумана, увидел фигуры трёх женщин, стоящих возле дома, — его мать и двух сестёр. Одна из сестёр была старше его — старая дева, которую замуж уже никто не возьмёт. Другая была на два года младше его, и её шансы выйти замуж тоже таяли с каждым летом. Старшая сестра хотела уйти в монастырь, но, так как она не могла принести с собой ни денег, ни земель, её не приняли.
«Что ж, — думал Пьетро, — на всё воля Божья. Кто-то ведь должен остаться, заботиться о матери». Сам Пьетро был уверен, что его в монастырь примут — в это верила и мать, да и все, знавшие его. Пьетро помахал женщинам в последний раз и, чтобы не искушаться, поспешно смахнул слезу и шагнул в сторону леса.
Птичий хор с зелёных деревьев прославлял Творца своим радостным пением, которое позднее, с приходом зноя дня, несколько стихло, уступая место стрекотанью, жужжанью и шороху насекомых в мягкой ароматной траве. Молодое, сильное тело Пьетро наслаждалось каждым движением, каждым шагом, вздохом, взглядом, звуком.
«Я дивно устроен», — вспомнил Пьетро слова псалмопевца. В эту минуту он совсем забыл о том, что лицо его было обезображено глубоким шрамом. Никто не видел его сейчас — никто, кроме его Небесного Отца. А Пьетро знал, что Бог любит его таким, какой он есть. В Его глазах Пьетро чувствовал себя совершенным. Да и всё вокруг него было прекрасно, отражало великолепие Божьего творения, без всяких ещё признаков людского вмешательства. Он шёл по окраине леса, и слева от него простирались сочные луга, плавно переходящие в холмы и возвышенности, заросшие лесом, а справа стеной стояли толстые стволы деревьев.
Пьетро шёл в сторону аббатства, которое располагалось на расстоянии дневного пути от их деревни. Уже несколько лет Пьетро мечтал попасть туда, оказаться среди монахов, среди людей, которые, как и он, полюбили Господа всем умом, и всею душою, и всем помышлением. Как нуждался он в такой компании! Как стремилась душа его к ученичеству, к новым знаниям о Боге и мире. И обрести эти знания можно было лишь в одном месте — в монастыре. Его примут — он был уверен в этом. И тогда он познает, что такое братская любовь!
Во второй половине дня зной заставил умолкнуть даже насекомых в траве, и великая, омытая ярким солнечным светом тишина снизошла на горячий летний полдень. Пьетро никогда ещё не заходил так далеко от дома, и места эти ему были неизвестны. Жили ли в окрестностях люди? Он не знал этого. Никаких признаков жилья видно не было. Всё кругом него было тихо, пустынно, первобытно. Когда он стал подниматься на очередной холм, то услышал высоко над головой крик жаворонка. Пьетро остановился и стал высматривать птицу в высоком синем небе, но так и не смог увидеть — солнце светило слишком ярко.
Воздух, настоянный на травах и солнечном сиянии, проникал Пьетро в самое сердце. Стоя с задранной кверху головой, всматриваясь ввысь, Пьетро ощутил в воздухе незнакомые прежде, тревожные и манящие ароматы — он не знал, что это ветер доносит до него свежесть далёких снежных гор и привкус солёного моря. Растущее в груди чувство радости и благодарности полностью завладело им, и он упал на землю, в прах, из которого был создан и в который однажды ему суждено будет возвратиться. Всё вокруг, казалось, было исполнено совершенной, гармоничной простотой и свободой. Тёплая земля издавала сильный, здоровый запах жизни, травинки щекотали ему лицо, солнышко ласкало затылок. Подступал момент глубинной радости, ликования — подчинения высшим силам, полной зависимости от Сотворившего это поле, лес, землю и всё, что наполняло её, и даже его, Пьетро, разумную душу.
«Спасибо Тебе, — плакал Пьетро от счастья, — что Ты создал меня, создал эти поля, леса, это солнце, этот мир! Какой он чудесный, какой удивительный и прекрасный! Но сколь прекрасней его Ты, Сотворивший всё, — Ты, Чей Ангел явился мне в ночи, озарив меня светом слаще солнечного. Спасибо, что создал меня, малого и слабого, но способного дышать, ходить, думать и даже познавать Тебя! За что такая любовь ко мне? За что такое расположение?»
Мысли и молитвы Пьетро кружили теперь вокруг чего-то неизмеримо притягательного, сладкой бездны Бога, в которой страшно было утонуть, потеряться. Но его молодое тело крепко держало его душу, не давая ей вырваться из груди и улететь. Пьетро был привязан к этому земному миру тысячью нитей — многочисленными запахами, звуками, красками, прикосновением стеблей и лепестков трав… Ему было так же отрадно принадлежать к этой ароматной земле, как и Духу, Который дышит, где хочет. Он равно принадлежал миру свыше и этому, родному, прекрасному миру его родины.
Пьетро показалось, что уже не солнце гладит ему голову, отражаясь от необычайно светлых для этих мест волос, но Сам Творец и Спаситель, Иисус Христос, простёр к нему Свою святую руку и прикоснулся на миг.
Глава 24. Римская лихорадка
Словно ветер,
с горы на дубы налетающий,
Эрос души потряс нам…
Сапфо Митиленская (630–570 гг. до Р. Х.).
«Подруги и ученицы. Соперницы»
(пер. В. В. Вересаева)
2007, 24 сентября, Рим
— Можно задать тебе один личный вопрос? — сказала Анна, обращаясь к Винченцо, после того, как официант принял их заказы.
Винченцо кивнул.
— Стать священником — это была твоя идея?
— Моя идея? — иронично хмыкнул он. — Боюсь, у меня в жизни было мало выбора. Когда я был маленьким и однажды сильно заболел — горел в лихорадке, — баронесса дала обет Деве, что если я выживу, то она сделает меня священником.
Анна молчала. Она сама оказалась на службе помимо своей воли. Да и был ли он у кого-то — этот выбор?
— Я почитала немножко про отшельника Пьетро, — сказала она после небольшой паузы.
— Ты читала про Пьетро Мурроне? — удивился Винченцо.
— Начала. Пока только самые общие вещи. Твой интерес к истории оказался заразителен. Кстати, — добавила она, как будто вспоминая что-то, — мой гид был когда-то профессором истории архитектуры. Он просто помешан на истории и, кажется, знает всё на свете про пап. И вообще — он оригинальный мыслитель. Если хочешь, я могу тебя с ним познакомить. Может, он поможет сдвинуть твой проект с мёртвой точки?
— А почему он больше не преподаёт? — поинтересовался Винченцо. — Он что — на пенсии?
— Он был уволен — насколько я понимаю, за радикальные взгляды.
— Радикальные взгляды? В Риме? — рассмеялся Винченцо. — Этого не может быть.
— Может, — уверила его Анна.
— И как же зовут этого профессора-маверика?
— Фера, — ответила Анна. — Адриан Фера.
Винченцо замер и со страхом посмотрел на Анну.
— Только не говори мне, что твой гид — сумасшедший профессор, расчленивший свою студентку в подземелье!
— Ты знаешь эту историю? — удивилась Анна. — Она приключилась десять лет назад.
— Профессор Фера приходится мне родственником…
Анна замерла, не веря своим ушам.
— К счастью, дальним, — продолжил Винченцо. — Но о нём немало говорили в нашем доме, когда это всё случилось. Я помню, как возмущалась моя мать, баронесса, что ему просто не отрубили голову или не четвертовали.
— В каком-то смысле ему и голову отрубили, и четвертовали, — отозвалась Анна. Ей почему-то стало жаль профессора, хотелось сказать что-то в его защиту.
— Невероятно, — покачал головой Винченцо. — Но всё-таки в самом главном я был прав.
— И что же это главное? — насторожилась Анна.
— Что ты — точно сбежавшая принцесса. Искательница приключений.
— Скажи ещё — авантюристка, — улыбнулась Анна.
— Не исключено, — Винченцо тоже улыбнулся. — Однако, начиная с этого момента, я лишён покоя.
— Лишён покоя?
— Я всё время буду думать, жива ли ты. Ну скажи мне — зачем ты это делаешь? Почему ты выбрала его?
— Он — лучший специалист, — просто ответила Анна. — Отец всегда говорил, что мы должны учиться только у лучших.
На самом деле так говорил «Ганс Христиан», но об этом Анна предпочла умолчать.
— Кроме того, он совершенно безопасен. Ты можешь сам в этом убедиться. Думаю, он не будет возражать, если когда-то ты составишь нам компанию.
Винченцо на минуту задумался. Потом неожиданно рассмеялся.
— Почему ты смеёшься?
— Я просто представил, что сталось бы с баронессой, если б она узнала, как её сын разгуливает по Риму в компании человека, которого она призывала четвертовать. Впрочем, — сказал он уже серьёзным голосом, — я принимаю твоё предложение. Таким образом я могу быть за тебя спокоен — по крайней мере, когда я рядом.
— Ты берёшь на себя роль моего телохранителя?
— Что-то вроде этого, — кивнул Винченцо.
— Уверяю тебя — это совершенно излишне, — Анна посмотрела на часы. — Я встречаюсь с профессором Фера через час. Если хочешь, можем пойти вместе.
— А куда вы направляетесь? — поинтересовался Винченцо.
— В Колизей.
— В Колизей? Пойду. Я как раз хотел тебя пригласить туда — там проходит интересная экспозиция посвященная Эросу.
Закончив обедать, они ещё немного посидели в ресторане, затем направились к серой громаде Колизея, гигантский каркас которого наполнял собой всё пространство, возвышаясь в центре Рима как памятник жестокости и мужеству, страданию, героизму и надежде, презирающей смерть. Адриан уже ожидал у входа. Он увидел её издали, точнее, увидел их.
Анна поцеловала Адриана в щёку, приветствуя, как старого друга.
— Познакомьтесь, — сказала она. — Адриан Фера — мой профессор. Винченцо Паолини — мой друг.
— Винченцо Паолини, Паолини… — повторил задумчиво профессор, потом внимательно, изучающе посмотрел на Винченцо. — Вы, случаем, не сын баронессы Фернанды Паолини?
Винченцо несколько смутился. Он не ожидал, что профессор знает его, хотя бы даже заочно.
— Да, — кивнул Винченцо. — Баронесса Фернанда Паолини — моя мать.
— В который раз убеждаюсь, что мир тесен, — покачал головой Адриан. — Значит, мы с вами — родственники. Что ж, тем более я приветствую вас в качестве…
Он помедлил, не зная, как продолжить, и взглянул на Анну.
— В качестве ещё одного слушателя, — пришёл ему на помощь Винченцо.
Адриан улыбнулся дружественной улыбкой и пожал руку Винченцо. У Анны камень свалился с сердца. Она сделала то, что от неё требовалось, и сделала это с успехом. Ей самой начинала нравиться эта игра. Втроём они двинулись к тому месту, на котором тысячи смельчаков погибли, чтобы поразвлечь тысячи других людей.
— Подобно другим римским амфитеатрам, амфитеатр Флавиев, перед которым мы находимся, представляет в плане эллипс, середина которого занята эллиптической формы ареной и окружающими её концентрическими кольцами зрительских рядов, — услышала Анна обрывок из речи, которую заученным, механическим образом повторяла крупная итальянская женщина, гид в тёмных очках, вещающая группе японских туристов, над которыми она возвышалась, как башня. — Это самый грандиозный античный амфитеатр: длина его наружного эллипса равняется 524 метрам, большая ось ; 187,77 метра, малая ось ; 155,64, длина арены ; 85,75 метров, её ширина — 53,62; высота его стен ; от 48 до 50 метров. Колизей утратил две трети своей первоначальной массы, тем не менее он и поныне беспримерно громаден. Амфитеатр Флавиев был построен на бетонном фундаменте толщиной в 13 метров.
Худосочная переводчица едва успевала переводить.
Анна подумала, что ей крупно повезло с гидами — без сомнений, она узнавала о Риме намного больше, чем большинство туристов и даже самих римлян.