Она втягивается обратно в тонущий автомобиль. «Ни черта не видно. Пластиковый мешок для мусора. Засунут под сиденье. — Она складывается вдвое в тесном пространстве… — Вот он». Она горбится, словно волочит мешок с камнями. Снова, ногами вперед, пытается пролезть в проем окна, но отчет слишком толст. Тонущая машина тянет Луизу за собой.
Теперь у нее болят легкие. Вес промокших бумаг учетверился. Мешок для мусора пролез в окно, но Луиза, молотя руками и ногами, вдруг чувствует, что он полегчал. Сотни страниц свободно разлетаются из папки, увлекаемые морем, куда ему заблагорассудится, мечась вокруг Луизы, — «словно игральные карты в „Алисе“». Она сбрасывает туфли. Ее легкие вопят, проклинают, молят. Каждый удар сердца бьет по ушам. «Где верх? — В воде слишком темно, чтобы угадать. — Верх — это прочь от машины. — Ее легкие вот-вот разорвутся. — Где же машина?» Луиза понимает, что за отчет Сиксмита она заплатила жизнью.
41
Айзек Сакс смотрит вниз, на прозрачное утро Пенсильвании. В лабиринты пригородов из особнячков красного дерева и шелковых лужаек вправлены бирюзовые бассейны. Иллюминатор реактивного самолета, принадлежащего корпорации, холодит ему лицо. В шести футах прямо под его сиденьем, в багажном отсеке, стоит чемодан с достаточным количеством «Си-4», чтобы обратить самолет в метеор. «Итак, — думает Сакс, — ты повиновался своей совести. Теперь отчет Сиксмита попал к Луизе Рей. — Он как можно подробнее вспоминает ее лицо. — Что же ты чувствуешь — сомнение? Облегчение? Страх? Правоту?
Предчувствую, что никогда ее больше не увижу».
Альберто Гримальди, человек, которого он провел, смеется какому-то замечанию своего адъютанта. Проходит стюардесса с подносом, на котором позвякивают бокалы с выпивкой. Сакс углубляется в свою записную книжку и пишет в ней следующие фразы:
Экспозиция: Соотношение между реальным прошлым + виртуальным прошлым может быть проиллюстрировано хорошо известным общеисторическим событием, например гибелью «Титаника». Катастрофа, как она произошла в действительности, погружается во мрак, поскольку ее свидетели умирают, документы гибнут + останки корабля разлагаются в пучине Атлантики. Однако виртуальная гибель «Титаника», воссозданная на основе переработанных воспоминаний, бумаг, слухов и домыслов — то есть, одним словом, веры, — ставится все «правдивее». Реальное прошлое хрупко, во всех отношениях смутно + к нему все труднее получить доступ + оно все менее поддается реконструкции, в противоположность чему виртуальное прошлое гибко, во всех отношениях ярко + его все труднее опровергнуть / выставить мошенничеством.
Настоящее оказывает давление на виртуальное прошлое, чтобы последнее ему служило, обеспечивая доверие к его мифологии + легитимность для навязывания своей воли. Власть стремится к праву + является правом «благоустраивать» виртуальное прошлое. (Тот, кто платит историку, заказывает музыку.)
Симметрия требует также реального + виртуального будущего. Мы воображаем, что будет представлять собой следующая неделя, следующий год или год 2225-й, — это виртуальное будущее, созданное желаниями, пророчествами + снами наяву. Это виртуальное будущее может влиять на реальное будущее, как в сбывающемся пророчестве, но реальное будущее затмит наше виртуальное будущее с той же неизбежностью, с какой завтра затмевает сегодня. Подобно Утопии, реальное будущее + реальное прошлое существуют только в туманном отдалении, где они для всех равно бесполезны.
Вопрос: Имеется ли значимое различие между одним подобием дыма, зеркал + теней — реальным прошлым — и другим таким подобием — реальным будущим?
Единая модель времени: бесконечная матрешка раскрашенных моментов, каждая «оболочка» которой (настоящее) заключает в себе гнездо «оболочек» (предыдущих настоящих), которые я называю реальным прошлым, но которые мы воспринимаем как виртуальное прошлое. Точно так же матрешка «сейчас» заключает в себе гнездо настоящих, которым предстоит быть и которые я называю реальным будущим, но которые мы воспринимаем как виртуальное будущее.
Пропозиция: Я влюбился в Луизу Рей.
Детонатор срабатывает. «Си-4» воспламеняется. Огненный шар обволакивает самолет. Металл, пластик, проводка, пассажиры, их кости, одежда, записные книжки и мозги теряют свои определения в языках пламени температурой свыше 120 °C. В обоих наших прошлых — реальном и виртуальном — нерожденные и умершие существуют едино. Теперь начнется разветвление двух этих прошлых.
42
— Бетти и Фрэнку потребовалось подкрепить свои финансы, — рассказывает Ллойд Хукс своей аудитории за завтраком в отеле на Суоннекке. Кружок неофитов и прислужников жадно внимает словам Энергетического Гуру Президента. — Так что они решают: пусть Бетти отправится на ночной промысел, чтобы заработать немного наличных. Вот наступает ночь. Фрэнк отвозит Бетти на Аллею Шлюх, чтобы та занялась новым ремеслом. «Слушай, Фрэнк, — говорит Бетти с тротуара, — сколько мне запрашивать?» Фрэнк подсчитывает и говорит: «Сотню баксов за все дела, солнышко». Так вот, Бетти отправляется на пост, а Фрэнк паркуется в укромном местечке. Какой-то тип в раздолбанном старом «крайслере» скоренько подкатывает к Бетти и говорит: «Сколько за всю ночь, милашка?» Бетти отвечает: «Сто долларов». Парень говорит: «У меня только тридцать. Что я могу получить за тридцатку?» Ну, тут Бетти бросается к Фрэнку и спрашивает. Фрэнк говорит: «Скажи ему, что за тридцатку ты можешь ему только подрочить». Ну, Бетти возвращается к парню и…
На заднем плане Ллойд Хукс замечает Билла Смока. Билл Смок поднимает один, два, три пальца; три пальца складываются в кулак; кулак разжимается в ладонь, которой Билл делает режущий жест. «Альберто Гримальди мертв, Айзек Сакс мертв, Луиза Рей мертва. Проныра, подлец, прохвост. — Хукс взглядом говорит Смоку, что понял, и на ум ему приходит отрывок из греческого мифа. — Священный грот Дианы охранялся воином-жрецом, которого щедро осыпали роскошными дарами, но который заслужил свою должность, убив предшественника. Когда спал, он рисковал своей жизнью. Гримальди, ты почивал слишком долго».
— Ну, в общем, Бетти возвращается к этому парню и говорит, что за тридцатку он получит только рукоделье, бери либо вали. Парень говорит: «Согласен, солнышко. Прыгай в машину, беру рукоделье. Есть здесь где-нибудь укромное местечко?» Бетти помогает ему подъехать к закутку, где стоит Фрэнк, и парень расстегивает ремень и высовывает — ну такой, понимаете ли, обалденный брандспойт… ну, совсем как у Гаргантюа! «Погоди-ка! — задыхается Бетти. — Я сейчас». Она выпрыгивает из машины и стучит в окно Фрэнку. Фрэнк опускает стекло. «Ну что еще?» — Хукс делает паузу перед нокаутирующей фразой. — Бетти говорит: «Слышь, Фрэнк, одолжи этому чуваку семьдесят долларов!»
Мужчины, которым предстоит быть членами правления, гогочут, словно гиены. «За деньги счастья не купишь, — думает Ллойд Хукс, — кто бы это ни сказал, у него, по-видимому, капусты в достатке не было».
43
Хестер Ван Зандт наблюдает через бинокль за ныряльщиками на катере. Босой подросток в пончо семенит с несчастным видом вдоль пляжа, приближается и треплет благородную дворнягу Хестер.
— Что, Хестер, не нашли еще машину? Пролив в этом месте довольно глубокий. Потому-то рыба так хорошо и ловится.
— Трудно сказать на таком расстоянии.
— Это, типа, прикол — утонуть в том самом море, которое загрязняешь. Охранник, типа, рассказал мне кое-что свеженькое. Сказал, что за рулем была пьяная женщина, около четырех утра.
— Мост на Суоннекке подчиняется тем же специальным нормам безопасности, что и сам остров. Приморской корпорации вольно говорить все что угодно. Никто не станет проверять.
Подросток зевает.
— Как думаете, она утонула в машине, эта женщина? Или выбралась и, типа, утонула позже?
— Невозможно сказать.
— Если она была настолько пьяная, что пробила ограждение, она не смогла бы добраться до берега.
— Кто знает?
— Страшноватая смерть.
Подросток зевает и уходит прочь. Хестер устало бредет к своему трейлеру. Индеец Мильтон сидит на его ступеньке и пьет молоко из картонки. Он вытирает рот и говорит:
— Чудо-женщина[204] проснулась.
Хестер огибает Мильтона и спрашивает женщину на диване, как та себя чувствует.
— Повезло, что осталась в живых, — отвечает Луиза Рей. — К тому же я высохла и до отвала наелась оладий. Спасибо, что одолжили одежду.
— Повезло, что у нас один размер. Ныряльщики ищут вашу машину.
— Отчет Сиксмита, а не мою машину. А мой труп стал бы для них бонусом.
— Чудо-женщина[204] проснулась.
Хестер огибает Мильтона и спрашивает женщину на диване, как та себя чувствует.
— Повезло, что осталась в живых, — отвечает Луиза Рей. — К тому же я высохла и до отвала наелась оладий. Спасибо, что одолжили одежду.
— Повезло, что у нас один размер. Ныряльщики ищут вашу машину.
— Отчет Сиксмита, а не мою машину. А мой труп стал бы для них бонусом.
Мильтон запирает дверь.
— Значит, вы пробили ограждение, упали в море, выбрались из тонущей машины и проплыли триста ярдов до берега? Отделавшись лишь легкими синяками?
— Как только подумаю о заявлении в страховую компанию, то становится очень больно.
Хестер садится.
— Что будете делать дальше?
— Ну, первым делом мне надо вернуться к себе и взять кое-что из вещей. Потом остановлюсь у своей матери, в Юингсвилле. Потом… вернусь к главному. Без отчета я не смогу заинтересовать в том, что творится на Суоннекке ни полицию, ни своего редактора.
— У матери вы будете в безопасности?
— Пока в Приморской корпорации считают, что я мертва, Джо Нейпир не явится меня искать. Когда узнают, что нет… — Она пожимает плечами, событиями последних шести часов облаченная в панцирь фатализма. — В общем, в безопасности, а может, и нет. Приемлемая степень риска. Я не так часто занимаюсь подобного рода вещами, чтобы хорошо в этом разбираться.
Мильтон сует большие пальцы в карманы.
— Я отвезу вас обратно в Буэнас-Йербас. Одну минуту, пойду позвоню другу, чтобы он подогнал свой пикап.
— Хороший парень, — говорит Луиза, когда он уходит.
— Мильтону я бы доверила свою жизнь, — отвечает Хестер.
44
Мильтон подходит к засиженной мухами универсальной лавке, обслуживающей лагерь, стоянку трейлеров, отдыхающих, транспорт, едущий на Суоннекке, и отдельные дома, разбросанные в окрестностях. Из-за прилавка по радио доносится песня «Иглз».[205] Мильтон бросает в прорезь телефона десятицентовик, оглядывается по сторонам и набирает номер, который помнит наизусть. Над охлаждающими башнями Суоннекке, словно злобные духи, вздымаются столбы водяного пара. Они маршируют на север, к Буэнас-Йербасу, и на юг, к Лос-Анджелесу. Забавно, думает Мильтон. Власть, время, гравитация, любовь. Те силы, что реально бьют тебя по заднице, всегда невидимы. Телефонная трубка отвечает:
— Алло?
— Алло, Нейпир? Это я. Слушайте, насчет этой женщины, по имени Луиза Рей. Ладно, предположим, что нет? Предположим, что она по-прежнему разгуливает по улицам, ест эскимо и платит по счетам? Ее координаты представляли бы для вас какую-то ценность? Да? И сколько? Нет, назовите цифру. Хорошо, умножьте на два… Нет? Приятно было побеседовать с вами, Нейпир, мне надо идти и… — Мильтон самодовольно ухмыляется, — обычный отчет в рамках одного рабочего дня, если вам угодно. Точно. Что? Нет, никто ее больше не видел, кроме Безумной Ван Зандт. Нет. Она о нем упоминала, но он на дне глубокого синего моря. Совершенно уверен. Стал кормом для рыб. Конечно нет, мои доклады предназначены только для ваших ушей… Угу, я отвезу ее к ней домой, а потом она собирается к своей матери… Ладно, управлюсь за час. И обычный отчет. Один рабочий день.
45
Луиза открывает свою дверь и слышит звуки воскресного матча и запах попкорна.
— Когда это я говорила, что тебе можно здесь жарить? — взвывает она к Хавьеру. — И почему все шторы опущены?
Хавьер, ухмыляясь, впрыгивает в прихожую.
— Привет, Луиза! Попкорн приготовил твой дядя Джо. Мы смотрим матч «Джайентс»—«Доджерс». Чего это ты вырядилась, как старушка?
Луиза чувствует, как внутри у нее все ослабевает.
— Иди сюда. Где он?
Хавьер хихикает.
— На твоем диване! В чем дело?
— Иди сюда! Тебе надо к матери.
— Она работает в отеле, сверхурочно.
— Луиза, это был не я, там, на мосту, был не я. — Позади мальчика появляется Джо Нейпир, держа ладони так, словно пытается успокоить испуганное животное. — Послушайте…
Голос Луизы вибрирует.
— Хави! Марш отсюда! За мной!
Нейпир повышает голос.
— Послушайте меня…
«Да, я говорю со своим собственным убийцей».
— Какого черта мне выслушивать хоть одно ваше слово?
— Потому что я единственный на Суоннекке, кто не желает вашей смерти! — Нейпиру изменяет его обычная выдержка. — На стоянке я пытался вас предупредить! Подумайте об этом! Если бы я был убийцей, разве мы сейчас бы разговаривали? Ради бога, не уходите! Это не безопасно! Ваша квартира, возможно, все еще под наблюдением. Вот почему шторы опущены.
Хавьер выглядит ошеломленным. Луиза держит мальчика за плечи, но не знает, как безопаснее всего повернуться.
— Почему вы здесь?
Нейпир снова спокоен, но устал и озабочен.
— Я знал вашего отца, когда он был копом. Празднование победы над Японией, причал Сильваплана. Войдите, Луиза. Присядьте.
46
Джо Нейпир вычислил, что соседский ребенок будет занимать Луизу достаточно долго, чтобы заставить ее слушать. Верность расчета не особо его радует. Нейпир, больше привыкший наблюдать, чем говорить, тщательно обтесывает свои фразы.
— В сорок пятом я шесть лет как был полицейским в участке Спинозы. Ни благодарностей, ни выговоров. Обычный коп, ни во что не сует нос, встречается с обычной девушкой из машинописного бюро. Четырнадцатого августа по радио передали, что япошки сдались, и Буэнас-Йербас затанцевал в одной огромной хуле. Выпивка текла рекой, машины носились как угорелые, фейерверки так и полыхали, все до единого устроили себе выходной, даже если боссы не разрешали. Было десять часов или около того, когда нас с напарником послали расследовать ограбление в корейском квартале. Обычно мы не утруждали себя этим районом, но жертвой стал белый паренек, так что могли объявиться родственники со всякими вопросами. Мы были в пути, когда от вашего отца поступил «код восемь», призывающий все незанятые машины к причалу Сильваплана. Вообще-то негласное правило состояло в том, что если ты хочешь сделать карьеру, то не ошиваешься вокруг этой части доков. Уголовники держали там свои склады под прикрытием мэрии. Кроме того, Лестер Рей…
Нейпир запинается и решает не смягчать выражений.
— Лестер Рей известен был как коп из Десятого участка — коп из воскресной школы, который у всех был шилом в заднице. Но там заваливали двоих копов, а это совсем другое дело. На их месте могли быть двое твоих приятелей, истекающих кровью на асфальте. Так что мы оборзели и подкатили к причалу сразу вслед за другой машиной из участка Спинозы, в которой были Брозман и Харкинс. Сначала ничего не увидели. Никаких признаков Лестера Рея, никаких признаков патрульной машины. Фонари в доках не горели. Мы проехали между двух стен из контейнеров, повернули и въехали во двор, где какие-то люди загружали армейский грузовик. Я думал, что мы оказались не в той части доков. А потом на нас обрушился шквал огня. Первую волну приняли на себя Брозман и Харкинс — воздух наполнили осколки стекла, наша машина врезалась им в багажник, мы с напарником выкатились наружу и забились в какую-то щель за трубами. Машина Брозмана непрерывно сигналит, не останавливается, и сами они не появляются. Вокруг нас чиркают пули, да все гуще, я буквально обгаживаюсь — ведь я пошел в копы, чтобы избежать военных действий. Мой напарник начинает отстреливаться. Я следую его примеру, но наши шансы попасть куда-нибудь равны нулю. Если честно, я был рад, когда грузовик тронулся с места. Каким же тупым ослом я был, что так быстро покинул укрытие! Хотел взглянуть на их номер.
У Нейпира начинает болеть корень языка.
— Потом все это и случилось. Кто-то появляется на той стороне двора и что-то вопит мне — я стреляю в него и промахиваюсь. Это был самый удачный промах в моей жизни, да и вашей, Луиза, тоже, потому что если бы я застрелил вашего отца, вас бы здесь не было. Лестер Рей показывает на что-то позади меня, а сам тем временем несется как спринтер и ударяет ногой по какой-то штуковине, брошенной через задний борт грузовика и катящейся в мою сторону. Потом меня опаляет ослепительный свет, голова идет кругом от грохота, и боль иглами вонзается мне в задницу. Я лежал тем, где упал, наполовину без чувств, пока меня не погрузили в «неотложку».
Луиза по-прежнему ничего не говорит.
— Мне повезло. Осколок гранаты пробил обе ягодицы навылет, а в остальном все обошлось. Врач сказал, что он впервые видит, чтобы один снаряд проделал четыре дырки. С вашим отцом все, конечно, было сложнее. Лестер был тогда куском швейцарского сыра. Его оперировали, но не смогли спасти глаз, — за день до того, как я вышел из госпиталя. Мы просто пожали руки, и я ушел, я не знал, что сказать. Самое унизительное, что можно сделать для человека, — это спасти ему жизнь. Лестер тоже это понимал. Но не было ни дня, а может, и ни часа, чтобы я о нем не думал. Всякий раз, стоит мне только сесть.