Сама я буду с этого времени в редакции своей газеты, заявила я ему напоследок, но не советую ему торопиться и присылать за мной опергруппу, сначала пусть прослушает пленку. Если же после этого я все же ему потребуюсь для дачи свидетельских (я подчеркнула голосом – свидетельских) показаний, мой номер телефона он знает, а может и повестку прислать в обычном порядке.
Виктор подвез нас с Ромкой до редакции, а сам с Эдиком уехал – наверное, проводить разбор сегодняшних «полетов». Я думаю, им было что обсудить. Особенно затею Эдика с бензином. В сложных боевых условиях никто слова ему не сказал, но я не знаю, как поведут себя его ребята, когда будут обсуждать этот эпизод в спокойной обстановке.
Я просто не могла сейчас отпустить Ромку домой. Слишком я за него переволновалась.
Мы с ним остановились покурить на свежем воздухе у дверей редакции. Спешить все равно было некуда, в редакции, судя по отсутствию света в окнах, было пусто, но я не могла не зайти туда и хоть немного не посидеть в своем редакторском кресле, чтобы восстановить в себе привычное ощущение работы, а не борьбы, которое владело мной в последние дни. Да и Ромке нужно было наконец рассказать о себе все, а это сделать лучше всего было именно в редакции, показав ему номера наших уже вышедших газет и дополнив их материалами, которые не попали на страницы «Свидетеля».
Ромка был возбужден событиями последних дней, голова его шла кругом и была переполнена множеством самых разнообразных вопросов – от самых наивных до таких, ответы на которые я не знала.
Один из таких вопросов он и задал мне еще на улице.
– Оля, – сказал он, – объясни мне, почему Эдик… такой?
– Какой? – спросила я.
– Ну… Ты сама знаешь, – смутился Рома, не сумев сформулировать свой вопрос.
– Знаю, – согласилась я, решив, что нечестно с моей стороны увиливать от ответа на вопрос, смысл которого я понимаю.
Я вздохнула и потрепала его по волосам.
– У него был взвод парней, которые были чуть старше тебя, – сказала я. – Там, в Афганистане. Из всего взвода уцелел только он один. Остальные погибли. Каждая смерть была страшной и настоящей… Может быть, поэтому… А может быть, потому, что, когда он вернулся оттуда, он узнал, что его жену и дочь убили такие же подонки, как этот Рыжий. Их автомобиль остановили за городом, вытащили их из салона, изнасиловали, а потом сожгли вместе с машиной. Его дочери было одиннадцать лет…
– Сожгли?.. – пробормотал он, вспоминая, наверное, сегодняшний костер на Волге. – Но он же больной! Сумасшедший! Это же садизм!
– Наверное, сумасшедший, – вздохнула я. – Но не больше, чем многие другие. Пусть он сумасшедший. Но он справедлив. Просто у него свои представления о справедливости. И он не умеет прощать. А справедливость, возведенная в абстрактный принцип, часто превращается в садизм. Незаметно для самой себя…
– А почему они выбрали его командиром? – спросил Ромка, и я про себя похвалила его: это был хороший вопрос, мужской.
– Наверное, потому, что у него самый большой счет к жизни, – сказала я, подумав. – И поэтому он самый сильный из них. Поэтому он никогда не сомневается в себе. Поэтому его ничто не держит в этой жизни. Он живет прошлым и любит только прошлое. Среди них много таких, похожих на него. Просто он… несчастнее остальных.
Мы помолчали, думая об Эдике.
– Пойдем! – сказала я, шлепнув его ладонью по плечу. – Покажу тебе свою работу.
Едва мы вошли в редакцию, у меня сразу возникло ощущение: что-то здесь не так. Но что? Я не могла понять. Все еще стоя на пороге и прислушиваясь, я вдруг поняла, что меня смутил запах Маринкиных духов.
Она была здесь, в редакции, иначе запах давно бы уже выветрился!
Но что она делает здесь ночью? Одна?
Может быть, ждала меня, или Виктора, или скорее всего нас обоих и заснула.
– Маринка! – закричала я, идя по темному коридору. – Ты где? Соня! Просыпайся, я тебя с Ромкой познакомлю! Марина! Ну где же ты?
Впрочем, что я ору как ненормальная! Конечно же, она в моем кабинете. Где же еще меня ждать? Она знает, что я, если загляну в редакцию, свой кабинет не миную. Только вот почему она сидит без света? Спать он ей, что ли, мешает?
В приемной Маринки не было. Я открыла дверь в свой кабинет, и в то же мгновение вспыхнул свет.
Маринка сидела на моем кресле, связанная по рукам и ногам. Рот у нее был заклеен скотчем.
Она смотрела на меня с ужасом и косила глазами в сторону окна, немного за мою спину.
Я повернулась и тут же закричала:
– Ромка, беги!
И захлопнула за собой дверь.
У окна стояла Митрофанова и самодовольно ухмылялась. В руке у нее был пистолет, нацеленный мне в живот.
– Доброй ночи, госпожа редакторша! – сказала она мне с легкой издевательской улыбкой. – Согласитесь, какая неожиданная встреча! Для вас – неожиданная. Мы-то с этим милым созданием давно уже вас ждем.
Она кивнула на Маринку, дергающуюся в кресле, пытаясь хоть чуть-чуть ослабить веревки, которыми она была к нему привязана.
Встреча была и в самом деле для меня очень неожиданной, и я никак не могла сообразить, что же мне ей ответить, чтобы потянуть время и дать возможность Ромке позвать кого-нибудь на помощь.
– Не пытайтесь зря напрягать свои мозговые извилины, – сказала Митрофанова. – Все равно достойного ответа вам найти не удастся.
В этом она была, пожалуй, права, и я промолчала.
– Возможно, сейчас у вас внутри и шевельнулось запоздалое сожаление, что вы отказались тогда от моего предложения, – продолжала она. – Но, к сожалению, уже поздно… Да и не верю я в то, что вы могли согласиться, не надеясь втайне, что вам удастся меня обмануть.
– И вы пришли, чтобы высказать мне все это? – спросила я ее.
– И за этим тоже, представьте себе! – воскликнула она. – Вы меня оскорбили тем, что переиграли, и я пришла сказать вам, что не прощаю оскорблений.
«Беги, Ромка! – стучало у меня в голове. – В ментовку беги! Пусть срочно присылают опергруппу!»
Митрофанова посмотрела на меня очень внимательно.
– Напрасно вы надеетесь на помощь своего недоросля, – сказала она вдруг. – Мальчишки всегда принимают самые героические, но в силу этого – самые идиотские решения. Уверена, что он стоит сейчас за дверью и поджидает меня с какой-нибудь кочергой в руках. Чтобы проломить мне голову, когда я буду выходить. Похвальное намерение для юного героя, но, уверяю вас, из этого ничего не выйдет. Он просто не сможет меня ударить. Стоит мне посмотреть ему в глаза, и у него опустятся руки. Ну ладно, с юным героем мы разберемся потом. Сначала мне придется разобраться с вами, госпожа Бойкова.
Я молчала. Я не верила ни одному ее слову. Ромка сейчас уже полдороги до отделения милиции пробежал. Скоро опергруппа будет здесь.
– Я, как мне кажется, предупреждала вас, чтобы вы не предпринимали против меня никаких действий, – сказала она. – Да нет, не кажется, это и в самом деле было так. Но вы женщина слишком самостоятельная, заметьте, я сознательно избегаю слова «самонадеянная», поскольку вовсе вас такой не считаю… Беда только в том, что ваша самостоятельность застилает вам глаза каким-то розовым туманом и делает вас слепой, как новорожденный котенок. Вам начинает казаться, что вы – хозяйка своей судьбы, что вольны поступать, как вам хочется, а не так, как того требуют обстоятельства. И это ваша роковая ошибка. Поверьте мне, если бы вы подчинились воле обстоятельств и моей воле, вам не пришлось бы сегодня… сейчас, через несколько минут… умирать мучительной смертью. Прихватив за компанию и свою подружку, которая – уж такая у нее судьба – просто случайно набрела на свою смерть. Да! Я забыла еще вашего юного поклонника, который наверняка ждет меня в коридоре с ножкой от стула и намеревается этим оружием размозжить мне голову.
Я уже начала прислушиваться к ночным звукам на улице – не слышится ли среди них милицейская сирена. Но все было тихо, и никакая опергруппа вовсе не мчалась спасать нас с Маринкой.
«Неужели Ромка и правда торчит в коридоре и собирается вступить с ней в драку?» – ужаснулась я посетившему меня сомнению.
– Если ты сейчас заорешь, я выстрелю прямо тебе в лоб, – вдруг сказала Митрофанова. – Я не люблю криков. И вообще мне надоела эта комедия. Переходим к заключительному акту. Так сказать, па-де-де со взрывной волной.
Она взяла стоящий у стены стул и поставила его ближе к столу.
– Садись! – сказала она мне.
– Что вы хотите делать? – спросила я.
– Садись! – приказала она более резким тоном.
Мне пришлось подчиниться. Пуля, которая летит в тебя из пистолета, уже не оставляет никаких надежд на спасение, во всех остальных случаях надежда остается.
Она взяла со стола скотч и принялась приматывать меня к спинке стула.
– Зачем вы это делаете? – спросила я. – Я не собираюсь никуда бежать.
Она продолжала молча приклеивать меня к стулу.
Затем она примотала к передним ножкам стула мои ноги, и я почувствовала себя абсолютно беспомощной. Как в детстве, когда я стягивала платье через голову, а оно застревало у меня на голове, и я не могла вытащить из него руки. Я начинала просто беситься, сходить с ума, рвалась, и часто заканчивалось тем, что я раздирала платье по шву, а потом со слезами садилась его зашивать. Теперь я вспомнила то детское ощущение, и волна бешенства накатила на меня. Я задергалась на стуле, пытаясь освободиться от скотча, но он держал намертво.
Плохо понимая, что делаю, я ругалась на Митрофанову последними словами, материлась, чтобы как-то дать выход взорвавшейся во мне от ощущения физической беспомощности психической энергии, но это не приносило мне облегчения. Неподвижность и скованность сводили меня с ума.
Митрофанова что-то говорила, но я не слышала ее за своими криками. Наконец она уловила момент и заклеила мне губы скотчем – мне осталось выражать свою ярость только невнятным мычанием.
Но теперь я слышала ее слова. И от этих слов надежды на спасение у меня не осталось.
– Пора расставаться, – ухмыльнулась Митрофанова. – Сейчас я выйду отсюда и займусь вашим воспитанником, госпожа Бойкова. Надеюсь, что он с удовольствием присоединится к вашей компании. Не думаю, что на то, чтобы уговорить его, мне потребуется больше тридцати секунд. Поэтому сувенир с часовым механизмом я заведу всего на одну минуту. Чтобы вы не томились долгим ожиданием своей смерти.
Она достала из сумочки какую-то железную коробочку с циферблатом, что-то на ней повернула и сказала:
– Прощайте!
Она поставила мину на стол между мной и Маринкой и шагнула к двери.
Рывком распахнув ее, Митрофанова осторожно выглянула и… никого, очевидно, не увидела.
Я понимала, что жить мне осталось секунд пятьдесят, но все же испытала облегчение от того, что она ошиблась и Ромка не ждет ее там с ножкой от стула.
Однако одно живое существо все же находилось за дверью и привлекло внимание Митрофановой.
Это была невесть откуда взявшаяся в приемной кошка. Большая полосатая кошка сидела на пути у Митрофановой и внимательно на нее смотрела.
– Щенок убежал, кошка осталась, – пробормотала Митрофанова и нагнулась, чтобы взять кошку на руки.
В этот момент из-за двери появился Ромка с занесенной над головой ножкой от стула. Он прицелился и обрушил свое оружие на затылок Митрофановой.
Я ожидала, что она сейчас поднимет голову и злобно засмеется, но Митрофанова упала вперед, лицом в пол, и осталась лежать без движения.
Все это я видела в проем двери, и сердце у меня бешено стучало. Надежда, с которой я уже совсем было распрощалась, появилась вновь. И самое для меня главное – появилась она в образе Ромки!
Ромка просунул голову в дверь над бездыханным телом Митрофановой и спросил:
– Оля! Как ты?
Увидев меня примотанной к стулу скотчем, Ромка нахмурился и, перешагнув через Митрофанову, вошел в кабинет, направляясь ко мне.
Мы с Маринкой обе замычали что было сил, глазами и головами показывая на стол, на котором зловеще тикал часовой механизм оставленной Митрофановой мины.
До взрыва было секунд десять, не больше.
Мгновение Ромка смотрел на меня, и я чувствовала, что в голове его происходит какой-то сложный мыслительный процесс.
Еще секунду он поворачивался, следуя указанию моего взгляда.
Две секунды он смотрел на мину.
Медленно, как мне показалось, очень медленно он пошел к столу. На шаг у него уходила секунда, а сделать нужно было три шага.
Мы с Маринкой дергались вместе со своими стульями, понимая, что взрыв произойдет уже сейчас, через мгновение, но Ромка-то этого не знает!
Он сделал три шага и был у стола.
Целую секунду он тянул руку к мине.
Взял ее.
И тут же, круто разворачиваясь в падении, швырнул ее в окно.
Взрыв, как я подумала, произошел от того, что мина ударилась о стекло. Но это было не так. Мина выбила оконное стекло и взорвалась уже на улице, примерно в метре от окна, в воздухе.
Это и спасло жизнь всем нам троим. В окно ворвался огненный вихрь, наполненный осколками стекла, и меня вместе со стулом швырнуло на пол. Я больно ударилась головой о письменный стол и потеряла сознание.
В себя я пришла от запаха нашатыря, который бил мне в ноздри.
Я открыла глаза и увидела Маринку, которая совала мне под нос ватку, смоченную противной пахучей жидкостью. Я поморщилась и закрутила головой.
– Живая! – завопила Маринка.
Надо мной склонился Ромка.
Я посмотрела ему в глаза, и столько благодарности было в моем взгляде, что Ромка тут же покраснел как девица.
Руки меня почему-то не слушались, и я тут только сообразила, что все еще лежу примотанная к спинке стула. Сам стул развалился, когда я на нем грохнулась на пол.
Редакция была полна людей, совершенно мне незнакомых, которые откуда-то набежали среди ночи. Едва меня освободили от скотча, я крикнула плохо слушающимися губами:
– Где Митрофанова?
Несколько голосов вокруг меня сразу же подхватили мой вопрос:
– Митрофанова! Скорее позовите Митрофанову! Кто это – Митрофанова?
Застонав от их несообразительности, я позвала на помощь Ромку:
– Рома! Что с Митрофановой?
– Ее нет, Оля, – сказал он. – Наверное, она очнулась и в суматохе после взрыва скрылась.
– Черт! – не сдержалась я. – Опять ушла!
– Ничего, Оля, – сказал Ромка. – Она еще нам попадется.
Солидно так сказал. Как мужчина.
И я ему поверила…
Глава 8
Стекла в окна мы вставили уже на следующий день. Редакция была в сборе с самого утра, все смотрели на нас с Маринкой как на жертв маньяка, а на Ромку – как на героя. Ромка был доволен, а я не очень. Меня это сочувственное внимание быстро стало утомлять.
Я дождалась Сергея Ивановича, выяснила у него, что нашу проблему с расчетным счетом он не решил, просидев несколько дней в приемной директора банка.
На мой вопрос, какого черта он там сидел, Кряжимский обиделся, сказал, что он журналист, а не администратор, и не менеджер, и не… Тут он не нашелся, что сказать еще, махнул рукой и пошел за пивом.
Корреспондентов я отпустила домой, объявив им, что ближайшие два дня они свободны: газета выходить не будет, и решила жаловаться.
Я, правда, не знала, кому именно нужно жаловаться в подобных случаях, но, недолго думая, набрала номер генерала Свиридова, рассудив, что он мне в некотором роде обязан – ведь убийцу пожарника дяди Васи нашла все-таки я, – и рассказала генералу обо всех наших неприятностях последнего времени.
Свиридов посочувствовал, сказал, что подумает, что можно сделать, но ничего конкретного не пообещал. Я на него обиделась и поклялась сама себе никогда в жизни больше не выполнять за милицию ее работу. Раз она мне помогать не хочет.
Что делать, я не знала, поэтому позвала Маринку и попросила ее сварить кофе.
Кофе мне всегда помогает думать.
Маринка заявила мне, что кофе она, конечно, сварит, что это, наверное, единственное, для чего ее держат в редакции, потому что как кофе варить, так Марина, а как преступников ловить, так Марина не нужна оказывается, что, в конце концов…
Но я так и не узнала, что же там, в конце концов. Потому что просто взяла и закрыла ей рот ладонью. Она еще немного попробовала что-то бормотать, но представила, наверное, как это глупо выглядит, и замолчала.
А я поняла: Маринка на меня обиделась, что я ей ничего не рассказываю, и обижается не только она одна. Сергея Ивановича Виктор попросил написать все, что он знает о Салько, Митрофановой, сходить в морг. Он сходил, написал – и все. Даже Виктор и тот не все подробности знает.
Я почувствовала себя свиньей и сейчас же приказала Маринке собрать всех, включая отправившегося домой убирать квартиру к скорому приезду матери Ромку. Со своими друзьями нельзя так поступать! – кляла я себя и рвалась искупить свою вину.
Оказалось, что и собирать никого не надо. Сергей Иванович вернулся уже со своим пивом, Виктор сидел в приемной у Маринки и смотрел на нее влюбленными глазами, а Ромка еще даже не успел уйти домой – заигрался на компьютере в секретариате.
Я достала из сейфа остатки гонорара, который заплатил мне авансом Салько, послала Ромку в магазин, и через десять минут он притащил несколько бутылок шампанского.
Критически осмотрев свой кабинет со следами от взрыва на стенах и потолке, я решила, что секретариат выглядит гораздо приличнее, и пригласила всех туда.
Ромка с Виктором разлили шампанское, я взяла бокал и сказала:
– Я вовсе не собираюсь говорить тост и делать наше небольшое нерабочее заседание пиром во время чумы. Настоящий пир, ну, или, по крайней мере, праздник мы устроим, когда выпустим следующий номер нашей газеты.
Я обвела всех взглядом и сказала самым естественным тоном, на который была способна:
– Я просто хочу попросить у каждого из вас прощения, потому что за последние несколько дней умудрилась обидеть каждого. Простите меня! Я искренне считаю вас своими друзьями и обещаю теперь гораздо внимательнее прислушиваться к вашим советам. Я настояла на своем – и влипла в эту нехорошую историю, из которой выпуталась только благодаря вашей помощи. Вы все мне очень помогли, каждый по-своему. Без вас я не сумела бы доказать свою невиновность и сидела бы сейчас в следственном изоляторе Свиридова. Поэтому пью за вас!
Я выпила шампанское и после небольшой паузы, которую никто не захотел нарушить, заговорила вновь: