— Чарли!
— Минутку, мам!
Он окинул злым взглядом ванную комнату. В ней не было окна. В последнее время это случалось с ним дважды в неделю. Через полчаса после подъема он начинал вдруг чувствовать, будто кто-то коленом давит ему на грудь и душит его. Он закрыл глаза и с силой втянул в себя воздух, потом энергично выдохнул. Тут начало действовать выпитое виски. Оно успокоило его расшалившиеся нервы, словно его ладонью погладили по телу. Он выпрямился и распахнул дверь.
— Я брился.
Мать, в теннисных шортах и блузке, оставлявшей голыми спину и живот, нагнулась над его неубранной постелью и смотрела на разбросанные вырезки.
— А она кто?
— Жена парня, с которым я познакомился в поезде из Нью-Йорка, Гая Хейнза. — Чарли улыбнулся. Ему доставило удовольствие произнести имя Гая. Интересно, да? А убийцу еще не нашли.
— Маньяк, небось, — со вздохом произнесла мать.
Чарли внутренне собрался.
— О, я сомневаюсь. Обстоятельства слишком сложные.
Элси выпрямилась, засунув большой палец за пояс. Легкая пухлость ниже пояса пропала. Какой-то миг она выглядела такой же, какой ее видел Чарли всю ее жизнь до этого последнего года, аккуратную и опрятную с головы до ног, как двадцатилетнюю девушку.
— У твоего друга Гая — симпатичное лицо.
— Это самый симпатичный из ребят, каких я только видел. Жаль, что он втянут в это дело. Он сказал мне в поезде, что не видел жену года два. Он не больше убийца, чем я. — Чарли улыбнулся своей неосторожной шутке, а затем, чтобы загладить ее, добавил: — Между прочим, его жена была той еще оторвой.
— Дорогой. — Мать подошла к нему и взяла его за обшитый галуном рукав. — Ты можешь хоть на время последить за своим языком? Бабушка иногда приходит в ужас.
— Бабушка и не знает, что такое оторва, — пробурчал Чарли.
Элси недовольно охнула.
— Мам, ты слишком много бываешь на солнце. Мне не нравится, когда у тебя такое загорелое лицо.
— А мне не нравится твое такое бледное.
Чарли нахмурился. От вида лба матери, словно покрытого не своей кожей, ему сделалось неприятно. Неожиданно он поцеловал ее в щеку.
— Пообещай мне, — сказала мать, — что пробудешь сегодня на солнце с полчасика. Люди едут в Калифорнию за тысячи миль, чтобы побыть на солнце, а ты сидишь дома.
Чарли опять нахмурился.
— Мам, тебе неинтересен мой друг?
— Мне интересен твой друг, но ты мне почти ничего не рассказывал про него.
Чарли застенчиво улыбнулся. Нет, всё-таки он молодец! Он сегодня впервые разбросал по комнате свои вырезки, потому что был уверен в безопасности своей и Гая. Если он сейчас поговорит с четверть часа о Гае, мать, вероятно, всё равно забудет. И то если есть смысл, чтобы она забыла.
— Ты читала всё это? — Гай кивнул в сторону постели.
— Нет, не всё. Сколько порций в это утро?
— Одна.
— А я чувствую — две.
— Ну хорошо, мам, две.
— Дорогой, опасайся утренней выпивки. Утренняя выпивка — это конец. Я навидалась этих алкоголиков…
— Алкоголик — очень нехорошее слово. — Чарли начал делать круги по комнате. — Я чувствую себя лучше, если выпью чуть больше, мам. Сама говорила, что я становлюсь приветливей и аппетит улучшается. Шотландское виски — это очень чистый напиток. Некоторые согласны с этим.
— Вчера вечером ты выпил слишком много, и бабушка об этом знает. Ты не думай, что она ничего не замечает.
— Насчет вчерашнего вечера лучше не спрашивай, — с широкой улыбкой произнес Чарли и помахал матери рукой.
— Сэмми собирался сейчас прийти. Оделся бы и спустился на корт, посудил бы.
— Сэмми достает меня до печенки.
Мать подошла к двери и с улыбкой, словно не слышала последней фразы сына, сказала:
— Обещай мне, что позагораешь сегодня.
Чарли кивнул и облизал губы. Он не ответил матери улыбкой, когда она закрывала дверь, потому что вдруг словно черная крышка навалилась на него, и он пытался спастись, пока не поздно. Надо позвонить Гаю, пока не поздно! Надо отделаться от отца, пока не поздно! Надо столько сделать! Он не хочет жить здесь, в доме бабушки, меблированном, как его собственный дом в Луис-Квинзе, этом вечном Луис-Квинзе! Правда, он и сам не знал, где ему хочется быть. Ему казалось, что он вроде бы чувствовал себя несчастным, если долго находился вдали от матери. Чарли прикусил нижнюю губу и нахмурился, хотя его серые глаза оставались бесстрастными. Зачем она сказала, чтобы он не пил по утрам? Это ему нужнее, чем в любое другое время суток. Он повел плечами, сделав несколько круговых движений. Однако почему же он чувствует себя так неуютно? Вырезки, разбросанные здесь, при нем. Идут неделя за неделей, а тупая полиция не имеет ничего на него, ничего кроме отпечатков обуви, а он давно выбросил те ботинки. Гулянка, которую он устроил в сан-францисском отеле вместе с Уилсоном, не шла бы ни в какое сравнение, если бы с ним был Гай! Идеальное убийство! Сколько человек смогли бы совершить идеальное убийство на острове, в окружении пары сотен человек?
Он не как те придурки из газет, которые убивают, «чтобы посмотреть, что это такое», а потом не могут ни хрена дельного сказать, кроме чего-нибудь тошнотворного вроде «не так, как я ожидал». Если бы у него брали интервью, он сказал бы: «Это ужасно! В мире нет ничего подобного!» «А вы смогли бы повторить это, мистер Бруно?» — «Да, мог бы» (он это сказал бы с задумчивым видом, как ответил бы репортерам полярный исследователь, если бы его спросили, готов ли он провести еще одну зиму во льдах). — «А вы не могли бы рассказать нам немного о своих ощущениях?» — Он поднес бы микрофон поближе, поднял бы глаза, взял бы паузу, пока мир ждал его слов. Как он это ощущал? Было это, а всё остальное несущественно. Вообще-то надо понять, что женщина она была развращенная. Это было как пришибить крысенка, но раз она оказалась девицей, то это назвали убийством. Даже исходивший от нее жар был противным, и он помнит, что, прежде чем он убрал от нее руки, жар перестал исходить от нее, а уж после того как он ее оставил, она становилась холодной и отвратительной, какой и была в действительности. «Отвратительной, мистер Бруно?» — «Да, отвратительной». — «Разве труп может быть отвратительным?» — Бруно нахмурился. Нет, он в действительности не считал, что труп вызывал у него отвращение. Если жертва — зло наподобие Мириам, то вид трупа должен радовать. — «Власть, мистер Бруно?» — О да, он чувствовал огромную власть. Именно. Ведь он отнял жизнь. Никто не знает, что такое жизнь, все защищают ее, это наиболее бесценное владение, а он одну такую жизнь отнял. Тем вечером была опасность, была боль в руках, страх, что она издаст звук, но в тот момент, когда он понял, что жизнь оставила ее, всё прочее отошло в сторону, и остался только таинственный факт происшедшего, таинство и чудо прекращения жизни. Люди толкуют о таинстве рождения, о начале жизни, но это же так легко объяснимо! Из двух живых зародышевых клеток! А таинство прекращения жизни? Почему жизнь должна прекращаться из-за того, что он держит девицу руками за горло слишком крепко? И что вообще такое жизнь? Что чувствовала Мириам, после того как он отпустил руки? Где она была? Нет, он не верит в жизнь после смерти. Мириам остановили — и это было чудо. О, он такого бы наговорил в интервью для прессы! — «А какое имело для вас значение, что ваша жертва — женщина?» Откуда взялся такой вопрос? Бруно поколебался, но потом определился с позицией. Что ж, тот факт, что это была женщина, доставил ему повышенное удовлетворение. Нет, из этого нельзя делать вывод, что к этому примешивается нечто сексуальное. Нет, и никакой ненависти к женщинам он не питал. Скорее не питал. Ненависть сродни любви, как известно. Кто это сказал? Он ни минуты не верил в это. Нет, единственно, что он хотел бы сказать, он не получил бы такого большого удовлетворения от убийства мужчины. Если бы это был не его отец…
Телефон.
Бруно уставился на него. За каждым телефонным аппаратом он видел Гая. Он сейчас мог бы дозвониться до Гая с помощью двух аккуратных звонков. Но звонок может вызвать раздражение Гая. Гай, возможно, пока что нервничает. Он подождет, пока Гай напишет. Письмо может прийти в любой день, потому что Гай получил его письмо, которое он написал на прошлой неделе. До полного счастья Бруно не хватало голоса Гая, услышать от него одно слово о том, что он счастлив. Связь между ним и Гаем теперь прочнее, чем братство. Много ли братьев любят друг друга так, как он Гая?
Бруно вышел на балкон с ограждением из кованого железа. Утреннее солнце было, пожалуй, приятным. Газон внизу, просторный и ровный, как поле для гольфа, тянулся до океана. Бруно увидел Сэмми Франклина, одетого в белую теннисную форму. Он нес ракетки под мышкой и широко улыбался его матери. Сэмми был крупным и дряблым, как раздавшийся боксер. Он напомнил Бруно одного голливудского актеришку, увивавшегося за матерью, когда они ездили туда три года назад, — Александра Фиппса. И чего у него в голове держатся их паршивые имена? Слышен был смех Сэмми, когда он протягивал руку матери, и старая ненависть снова вспыхнула в нем. Дерьмо. Он с отвращением отвел взгляд от широкого фланелевого зада Сэмми и стал смотреть по сторонам. Пара пеликанов тяжело перелетели через забор и плюхнулись на газон. Вдали на фоне бледного океана он увидел парус. Три года назад он просил мать купить ему парусную лодку. Теперь она у него есть, но он к ней и не подходит.
Бруно вышел на балкон с ограждением из кованого железа. Утреннее солнце было, пожалуй, приятным. Газон внизу, просторный и ровный, как поле для гольфа, тянулся до океана. Бруно увидел Сэмми Франклина, одетого в белую теннисную форму. Он нес ракетки под мышкой и широко улыбался его матери. Сэмми был крупным и дряблым, как раздавшийся боксер. Он напомнил Бруно одного голливудского актеришку, увивавшегося за матерью, когда они ездили туда три года назад, — Александра Фиппса. И чего у него в голове держатся их паршивые имена? Слышен был смех Сэмми, когда он протягивал руку матери, и старая ненависть снова вспыхнула в нем. Дерьмо. Он с отвращением отвел взгляд от широкого фланелевого зада Сэмми и стал смотреть по сторонам. Пара пеликанов тяжело перелетели через забор и плюхнулись на газон. Вдали на фоне бледного океана он увидел парус. Три года назад он просил мать купить ему парусную лодку. Теперь она у него есть, но он к ней и не подходит.
За коричневым оштукатуренным углом дома стучали теннисные мячи. Внизу стали бить часы, но Бруно ушел с балкона, так и не узнав, сколько сейчас. Он предпочитал смотреть на часы случайно, и попозже, и узнавать, что в данный момент больше времени, чем он ожидал. Если с утренней почтой не будет письма от Гая, то можно сесть на поезд и съездить в Сан-Франциско. А с другой стороны, его последние воспоминания о Сан-Франциско не доставляли ему удовольствия. Уилсон привез с собой в отель пару итальянцев, Бруно оплатил все обеды и несколько бутылок хлебной водки. С его телефона звонили в Чикаго, потом отель записал два звонка в Меткалф, хотя второго Бруно никак не смог припомнить. И когда он в последний день расплачивался по счету, у него не хватило двадцати долларов. Чековой книжки у него не было, так что отель, лучший в городе, задержал его багаж до тех пор, пока мать не перевела ему деньги. Нет, он не поедет больше в Сан-Франциско…
— Чарли! — раздался высокий и приятный голос бабушки.
Он увидел, как изогнутая ручка двери задвигалась, и невольно метнулся было к вырезкам на кровати, но затем вместо этого подался в ванную. Там он положил в рот зубной порошок: бабушка чувствовала, когда он пил, как старатель-трезвенник на Клондайке.
— Ты готов позавтракать со мной? — спросила бабушка.
Бруно вышел, расчесывая волосы.
— Ой, да ты уже нарядился.
Она повернулась своей маленькой хрупкой фигуркой к нему, как это делают модели, и Бруно улыбнулся. Ему нравилось черное кружевное платье с розовым атласом под ним.
— Ты прямо как балкон.
— Спасибо, Чарли. Я хочу до полудня выйти в город и думаю, что тебе, возможно, захотелось бы сопровождать меня.
— Вполне. Да, с удовольствием, бабуля, — сказал он вполне натурально.
— А-а, так это ты мою «Таймс» режешь! А я думала, кто-то из прислуги. Видно, ты очень рано вставал эти дни?
— Да, — с готовностью согласился Бруно.
— Когда я была молодой, мы, бывало, вырезали стихи из газет для своих альбомов. Чем мы их только не заполняли! А ты что будешь с ними делать?
— Так, подержу…
— У тебя тоже есть альбом?
— Нет.
Бабушка смотрела на него, а он хотел, чтобы она посмотрела на вырезки.
— О-о, ты у нас, оказывается, еще ма-аленький! — Она ласково прихватила его за щеку. — У тебя еще пушок на щеке. И чего твоя мама так беспокоится за тебя?
— Ничего она не беспокоится.
— Время пройдет, повзрослеешь. Пошли вниз и позавтракаем.
На лестнице Бруно подал бабушке руку.
— Мне нужно сделать пустяковые покупки, — сообщила она, наливая ему кофе, — а потом, я думаю, устроим что-нибудь интересное. Может быть, сходим на хороший фильм — с убийством — или в парк отдыха. Сто лет не была в таком парке. — Бруно даже глаза вытаращил на нее. — Ты какой фильм предпочел бы? Впрочем, там можем выбрать.
— Я предпочел бы парк, бабуля.
Бруно получил огромную радость от этого дня. Он помогал бабушке садиться в машину и выходить, водил по парку, хотя бабушка не многое могла делать и есть. Но они вместе покатались на чертовом колесе, при этом Бруно рассказал ей, какое большое колесо есть в Меткалфе, но она не спросила, когда он успел там побывать.
Когда они вернулись домой, Сэмми Франклин был еще у них, он остался на ужин. Едва Бруно увидел Франклина, его брови сразу сошлись у переносицы. Бруно знал, что бабушка любит Сэмми не больше, чем он, и почувствовал большую нежность к бабушке потому, что она приняла Сэмми безропотно, словно дворняжку, которую мать подобрала на улице. Что они с матерью делали тут целый день? Они сказали, что были в кино, в одном из кинотеатров Сэмми. И еще сказали, что для Чарли есть письмо, оно наверху, в его комнате.
Чарли бросился наверх. Письмо пришло из Флориды. Он быстро вскрыл конверт, его руки дрожали хуже чем с перепоя. Никогда он так не ждал письма, даже будучи в детстве в лагере, когда ждал писем от матери.
«6 сентября.
Дорогой Чарльз!
Я не понимаю смысла Вашего письма ко мне или Вашего повышенного интереса ко мне. Я знаю Вас весьма поверхностно, но вполне достаточно для того, чтобы быть уверенным, что у нас нет ничего общего, чтобы строить на этом дружбу. Могу я Вас попросить больше не звонить моей матери или пытаться связаться со мной?
Спасибо Вам за попытку возвратить мне книгу. Потеря не велика.
Гай Хейнз».
Бруно поднес письмо ближе и перечел его снова, не веря своим глазам на каждом слове. Он прижал кончик языка к верхней губе, потом резко убрал. Письмо подкосило его. Это было огромное горе, наподобие смерти. Хуже! Он обвел взглядом комнату, ненавидя мебель, свои вещи. Потом боль сосредоточилась в груди, и у него выступили слезы.
После ужина Сэмми Франклин и Бруно поругались, затеяв спор о вермутах. Сэмми сказал, что чем суше вермут, тем больше его надо наливать в мартини, хотя и признал, что не является любителем мартини. Бруно сказал, что и он не является любителем мартини, но он знает, что всё обстоит совсем не так. Спор продолжался и после того, как бабушка пожелала всем спокойной ночи и ушла. Они пошли наверх на террасу, в темноту. Мать сидела на диване-качалке, а они вдвоем стояли у парапета. Бруно сбегал вниз за ингредиентами, чтобы на деле доказать свою правоту. Оба делали коктейли и пробовали их, и, хотя было ясно, что Бруно прав, Сэмми настаивал на своем и при этом хохотал, словно сам не верил в то, что говорит, и это окончательно вывело Бруно из себя.
— Езжайте в Нью-Йорк, может быть, там вас чему-нибудь научат! крикнул Бруно.
К этому моменту мать уже не выдержала и покинула террасу.
— Да как ты можешь соображать, что говоришь? — парировал Сэмми, и его полное смеющееся лицо, в свете луны сине-зелено-желтое, сделалось похожим на сыр горгонзола. — Ты же целый день под градусом. Ты же…
Бруно схватил Сэмми за рубашку на груди и стал валить его через парапет. Ноги Сэмми били по плитке пола, рубашка порвалась. Когда он боролся, чтобы вырваться из опасного положения, голубизна ушла из его лица, и оно сделалось желто-белым.
— Ч-черт, что на тебя нашло? — зарычал он на Бруно. — Ты бы сбросил меня, да?
— Нет! — закричал Бруно громче Сэмми.
Внезапно ему стало трудно дышать, как это бывало с ним по утрам. Он положил на лицо свои напрягшиеся, потные ладони, потом опустил руки. Он уже совершил одно убийство, Зачем ему еще одно? Но Сэмми мгновения назад ведь извивался на металлической ограде, еще немного — и он свалился бы, и Бруно хотел его столкнуть. Он услышал, как Сэмми делает себе виски со льдом. Бруно споткнулся о порог французского окна из дома на террасу.
— И не возвращайся! — крикнул ему вдогонку Сэмми.
Голос Сэмми дрожал, в нем Бруно услышал столько страсти, что его пронизало страхом. Бруно ничего не сказал, проходя мимо матери в холле. Спускаясь, он держался обеими руками за перила, ругая закругленную лестницу, охая, чувствуя неразберимое месиво в голове, кляня мартини, которое он пил с Сэмми. Шатаясь он вошел в гостиную.
— Чарли, что ты сделал Сэмми? — спросила мать, следуя за ним.
— Ах, что я сделал Сэмми!
Бруно выставил руки в сторону ее расплывавшейся фигуры и тяжело опустился на софу.
— Чарли, вернись и извинись.
Расплывшийся белый силуэт ее вечернего платья приблизился, загорелая рука протянулась к нему.
— Ты спишь с этим малым? — спросил он и повторил с ударением: — Ты спишь с этим малым?
Он знал, что ему нужно упасть на софу. И все уйдет. Он так и сделал, даже не почувствовав прикосновения ее руки.
Восемнадцатая глава
За месяц после возвращения Нью-Йорк обеспокоенность Гая, его неудовлетворенность собой, неудовлетворенность своей работой, неудовлетворенность Энн постепенно сфокусировались на Бруно. Это Бруно сделал так, что ему теперь противно стало смотреть на фотографии «Пальмиры», Бруно был действительной причиной беспокойства Гая по поводу отсутствия заказов с момента прибытия из Палм-Бича. Это из-за Бруно он завязал накануне вечером бессмысленное препирательство с Энн по поводу того, что он снял не такой офис, не купил новую мебель и ковер в этот офис. Это Бруно вынудил его сказать Энн, что он не считает себя удавшимся архитектором и что «Пальмира» еще ничего не значит. Это всё Бруно виноват в том, что Энн тогда развернулась и вышла, а он стоял и слушал до тех пор, пока не хлопнула дверь лифта, и тогда он бросился за ней, пробежал восемь пролетов и стал просить ее простить его.