— Джек, — заговорил Майкл, — мы, конечно же, хотим засекретить твое заключение о вскрытии Оллвайна. Нам его не посылай. В нашу ячейку недавно залезали посторонние, а нам бы не хотелось, чтобы кто-либо познакомился с заключением в ближайшие… скажем, сорок восемь часов.
— И не оставляй заключение под фамилией Оллвайна или с номером, присвоенным делу о его убийстве, — предложила Карсон. — Зарегистрируй его под фамилией…
— Герман Мюнстер, — закончил Майкл.
Джек Роджерс разбирался не только во внутренних органах. Мешки под его глазами, казалось, потемнели, когда он спросил:
— Это не единственная странность, с которой вы столкнулись, не так ли?
— Ты же знаешь, с местом преступления тоже далеко не все ясно.
— Но и это не все.
— Его квартира — пещера выродка, — признал Майкл. — Мозги у него были такие же странные, как внутренности.
— Как насчет хлороформа? — спросила Карсон. — Оллвайну дали его нюхнуть?
— Результаты будут только завтра, — ответил Джек. — Но я готов спорить на что угодно, хлороформа мы не найдем. Вырубить этого парня хлороформом не удалось бы.
— Почему?
— С учетом его физиологических особенностей хлороформ не подействовал бы на него так же быстро, как на любого из нас.
— А как быстро подействовал бы?
— Трудно сказать. Через пять секунд. Через десять.
— А кроме того, если бы кто-нибудь попытался поднести смоченную хлороформом тряпку к лицу Оллвайна, он бы отреагировал быстрее, чем вы… или я, — уточнил Люк.
Джек согласно кивнул.
— И он был силен. Слишком силен, чтобы обычный человек обездвижил его на мгновение, не говоря уж о пяти или десяти секундах, за которые мог подействовать хлороформ.
Впервые глянув на умиротворенное лицо Бобби Оллвайна, лежащего на полу библиотеки, Карсон подумала о том, что Бобби встретил смерть с радостью. И теперь только убедилась в правильности первоначального предположения.
Несколько минут спустя она и Майкл шли по практически пустой автостоянке к седану. Лунный свет с трудом пробивался через загустевший от влажности воздух.
Карсон вспомнила Элизабет Лавенцу с отрезанными кистями рук, плавающую лицом вниз в лагуне.
И внезапно почувствовала, что тонет среди фантомов этого дела, ей захотелось отчаянными взмахами рук выбраться на поверхность, оставив расследование другим.
Глава 26
Со стороны казалось, что Рэндол Шестой, рожденный в «Милосердии» и в «Милосердии» воспитанный, весь день пребывал в различных состояниях аутистического транса, но на самом деле в эти часы его мозг напряженно работал.
В прошлую ночь ему снился Арни О'Коннор, мальчик из газетной вырезки, улыбающийся аутист. Во сне Рэндол Шестой требовал поделиться с ним формулой счастья, но этот О'Коннор смеялся над ним и не желал расставаться со своим секретом.
Сейчас Рэндол Шестой сидит за столом, у компьютера, на котором иногда чередует кроссворды с играми в слова. Но в этот вечер игры в слова его совершенно не интересуют.
Он нашел сайт, на котором можно изучать карту Нового Орлеана. Поскольку этот сайт предлагает также справочник с фамилиями всех владельцев собственности, он смог найти адрес детектива Карсон О'Коннор, в доме которой проживает этот эгоист Арни.
Число кварталов, отделяющих Рэндола от их дома, пугающе огромно. Такое большое расстояние, так много людей, столько преград, еще больше беспорядка.
Более того, сайт предлагает трехмерные карты Французского квартала, Садового района и нескольких других исторических городских территорий. Всякий раз, когда Рэндол Шестой пытается воспользоваться этими, разработанными с учетом последних достижений компьютерной графики путеводителями, у него быстро начинается приступ агорафобии.[20]
Если он с таким ужасом реагирует на виртуальную реальность этих похожих на мультфильмы трехмерных карт, то просторы и хаос мира просто парализуют его, как только он выйдет за эти стены.
Однако он продолжает изучать трехмерные карты, потому что мотивация слишком уж сильна. И мотив этот — обрести счастье, которое, по его твердому убеждению, он увидел в улыбке Арни О'Коннора.
В виртуальной реальности Нового Орлеана на экране его компьютера одна улица переходит в другую. Любой перекресток предлагает выбор. В каждом квартале размечены фирмы и жилые дома. И снова надо выбирать, что тебе нужно. В реальном мире лабиринт улиц может вести его и сто, и тысячу миль. В этом путешествии ему придется делать выбор десятки, возможно, сотни тысяч раз.
Чудовищность стоящей перед ним задачи вновь сокрушает его, и он в панике ретируется в угол, где и встает спиной к комнате. Он не может продвинуться вперед. И ничего не видит перед собой, за исключением пересечения двух стен.
В такой ситуации выбор у него простой: смотреть в угол или повернуться лицом к комнате. Он не поворачивается, и страх потихоньку отпускает его. Здесь он в безопасности. Здесь порядок: простая геометрия двух стен-плоскостей, пересекающихся по прямой линии.
Со временем этот угол более-менее успокоит его, но для полного успокоения ему нужны кроссворды. Рэндол Шестой садится в кресло с еще одной книгой кроссвордов.
Он любит кроссворды, потому что для каждой клетки нет множества правильных выборов; только один выбор приводит к требуемому результату. Все предопределено.
От СОЧЕЛЬНИКА к РОЖДЕСТВУ, от РОЖДЕСТВА к НОВОМУ ГОДУ… Со временем будут заполнены все клеточки; все слова будут написаны правильно и пересекутся друг с другом, как должно. Предопределенное решение будет достигнуто. Порядок. Состояние покоя. Умиротворенность.
И когда Рэндол заполняет клеточки буквами, потрясающая мысль приходит ему в голову. Может быть, его встреча с эгоистичным Арни О'Коннором предопределена.
Если предопределено, что он, Рэндол Шестой, должен сойтись лицом к лицу с другим мальчиком и отнять у него секрет счастья, тогда это, казалось бы, долгое и полное опасностей путешествие к дому О'Коннора на деле будет таким же простым, как пересечение маленькой комнаты, в которой сам он живет.
Он не может оторваться от кроссворда, потому что отчаянно нуждается хотя бы во временном успокоении, которое принесет ему заполнение всех клеточек. Тем не менее, продолжая вписывать буквы в еще пустующие клеточки, он делает следующий шаг в своих умозаключениях: быть может, шанс обрести счастье, позаимствовав его у Арни О'Коннора, вовсе не мечта, а неизбежность.
Глава 27
Из патологоанатомической лаборатории они уехали в мир, который уже не мог быть прежним.
— Два сердца? — Карсон, похоже, задавала вопрос самой себе. — Странные новые органы? Чей-то замысел?
— Я вот думаю, возможно, прогулял в Академии какой-то курс?
— Тебе не показалось, что Джек выпил?
— К сожалению, нет. Может, он чокнутый.
— Он не чокнутый.
— Люди, у которых во вторник с головой все в порядке, иногда сходят с ума в среду.
— Какие люди? — полюбопытствовала она.
— Не знаю. Сталин.
— Сталин не был нормальным и во вторник. А потом, чокнутым его никак не назовешь. Он — воплощение зла.
— Но Джек Роджерс — никакое не зло, — резонно заметил Майкл. — Если он не чокнутый, не пьяный, не злой, полагаю, нам не остается ничего другого, как поверить ему.
— Ты думаешь, что Люк каким-то образом сумел подшутить над стариной Джеком?
— Люк, который с детства интересовался внутренними органами? Прежде всего, подстроить все это далеко не просто. Во-вторых, Джек умнее Люка. В-третьих, чувства юмора у Люка не больше, чем у кладбищенской крысы.
Облака трансформировали луну в полумесяц. Бледный свет уличных фонарей покрыл глянцевые листья магнолий иллюзией корочки льда, словно перенес Новый Орлеан в северные широты.
— Видимость обманчива, — вздохнула Карсон.
— Это всего лишь наблюдение или я должен тревожиться о том, что меня унесет философским потоком? — спросил Майкл.
— Мой отец не был продажным копом.
— Я тебе верю. Ты знала его лучше других.
— Он никогда не крал конфискованные наркотики из сейфа с вещественными уликами.
— Не поминай прошлого, — посоветовал Майкл.
Карсон нажал на педаль тормоза, останавливаясь на красный свет.
— Ложь не должна навсегда уничтожить репутацию человека. Должна оставаться надежда на справедливость, искупление греха.
Майкл предпочел промолчать.
— Отца и мать застрелил не какой-то наркоторговец, решивший, что отец хочет занять его территорию. Это все чушь собачья.
Она давно уже об этом не говорила. Слишком сильную боль вызывали эти воспоминания.
— Отец узнал что-то такое, что влиятельные люди хотели бы сохранить в тайне. Он поделился с матерью, вот почему убили и ее. Я знаю, его что-то очень тревожило. Только понятия не имею, что именно.
Она давно уже об этом не говорила. Слишком сильную боль вызывали эти воспоминания.
— Отец узнал что-то такое, что влиятельные люди хотели бы сохранить в тайне. Он поделился с матерью, вот почему убили и ее. Я знаю, его что-то очень тревожило. Только понятия не имею, что именно.
— Карсон, мы сотню раз разбирались с уликами по его делу, — напомнил Майкл, — и пришли к выводу, что все слишком уж хорошо подогнано, чтобы быть правдой. По моему разумению, если одно очень уж плотно сходится с другим, речь идет о подставе. Но тут возникает другая проблема.
Конечно, правота была на его стороне. Мало того, что улики позволяли вынести ее отцу посмертный обвинительный приговор, так они зачищали все следы к тем, кто их оставлял. Она давно уже искала хоть один свободный конец веревочки, который позволил бы распутать весь клубок, но безрезультатно.
Красный свет сменился зеленым.
— Мы недалеко от моего дома. Я уверена, что у Викки все под контролем, но чувствую, что должна посмотреть, как там Арни. Не возражаешь?
— Ни в коем разе. Готов выпить чашечку плохого кофе Викки.
Глава 28
В хозяйской спальне особняка Гелиосов все шло не так хорошо.
Виктор хотел получать от секса не просто удовольствие. Гораздо больше.
Согласно философии Виктора, в мире не было других измерений, кроме материального. И единственным рациональным ответом на силы природы и человеческую цивилизацию являлась попытка подчинить их себе вместо того, чтобы смиренно склониться перед ними.
Кто-то был слугой, а кто-то господином. Он вот не собирался носить рабское ярмо.
А поскольку духовная составляющая в жизни отсутствовала, такое понятие, как любовь, могло существовать только в голове дураков; ибо любовь — состояние души, не плоти. С его точки зрения, нежности не было места в сексуальных отношениях.
В своем чистом виде секс являл собой способ, которым повелитель мог в полной мере реализовать свой контроль над подданным. Абсолютное господство одного и полное подчинение другого доставляли куда большее удовлетворение, чем то, что могла бы дать любовь, если бы она существовала.
Эрика Четвертая, как три предыдущих, как многие другие женщины, которых он создавал для себя, не была женой в традиционном смысле этого слова. Для Виктора она представляла собой атрибут, позволяющий ему более эффективно функционировать в светском обществе, служила защитой от других женщин, которых влекло к нему его богатство и которые видели в нем инструмент для получения сексуального удовлетворения.
Поскольку удовольствие и власть были для Виктора синонимами, глубина получаемого удовлетворения напрямую зависела от жестокости, с которой он использовал Эрику. И очень часто он оставался полностью удовлетворенным.
Как и все его современные создания, в критический момент она могла усилием воли блокировать боль. Во время секса он Эрике такого не разрешал. Острота получаемого удовлетворения усиливалась от осознания, что он доставляет ей страдания.
Он мог делать с ней все, что хотел, потому что, как и все его люди, травмы она залечивала быстро. Кровотечение останавливалось менее чем за минуту. От царапин через час-другой не оставалось и намека. Синяки, поставленные ночью, к утру исчезали бесследно.
Большинство из созданных им людей не знали такого понятия, как унижение, потому что основой стыда во всех его проявлениях служила вера в то, что в сердце сотворения лежит Моральный закон. В войне против человечества, которую он рано или поздно намеревался развязать, ему требовались солдаты, не связанные моральными ограничениями, уверенные в собственном превосходстве и способные на абсолютную безжалостность.
А вот среди эмоций, дарованных Эрике, стыд остался, потому что от него перекидывался мостик к невинности. И пусть он до конца не понимал, почему так происходит, даже легкое оскорбление нежной, чувствительной натуры возбуждало куда больше, чем самое жестокое обращение с женщиной, начисто лишенной стыдливости.
Он заставлял Эрику проделывать то, что казалось ей наиболее постыдным, потому что вот она, ирония судьбы: чем сильнее становились ее стыд и отвращение к себе, чем ниже опускалась она в собственных глазах, тем становилась более покорной. Во многих аспектах он создал ее сильной, но не настолько сильной, чтобы не иметь возможности подавить ее волю и заставить выполнять любые его желания.
Он бы еще больше ценил в жене покорность, если бы вбил это свойство души кулаками, а не запрограммировал в процессе создания. Ибо в последнем случае чувствовалась некая механическая искусственность.
И хотя Виктор, каким он стал теперь, мог вспомнить время в далеком прошлом, столетиями раньше, когда по-другому относился и к женщинам, и к институту семьи, он не находил объяснения, почему молодой Виктор придерживался тех странных взглядов, что его к этому побуждало. По правде говоря, разбираться с этим он и не собирался, поскольку давным-давно выбрал другую дорогу, и пути назад уже не было.
Молодой Виктор также верил в могущество человеческой воли, способной подчинить природу своим желаниям, и вот в этом для нынешнего Виктора ничего не изменилось. Триумф воли превыше всего — принцип, которому он неизменно следовал.
И в спальне все пошло не так именно потому, что на этот раз его воле не удалось подчинить реальность своим желаниям. Он хотел получить сексуальное удовлетворение, но оно ускользало от него.
Мысли его продолжали возвращаться к званому обеду, к виду Эрики и издаваемым ею звукам, когда она шумно втягивала с ложки суп.
Наконец он скатился с нее, лег на спину, признавая свое поражение.
В молчании они смотрели в потолок, пока она не прошептала: «Извини».
— Может, вина моя. — Он хотел сказать, что, возможно, допустил какую-то ошибку, когда создавал ее.
— Я тебя не возбуждаю.
— Обычно — да. Но не сегодня.
— Я научусь, — пообещала она. — Стану лучше.
— Да, — ответил он. И действительно, ничего другого ей не оставалось, если она хотела и дальше играть свою роль. Но у него уже возникли сомнения в том, что Эрика Четвертая будет последней Эрикой.
— Я еду в больницу, — сказал он. — У меня творческое настроение.
— «Руки милосердия». — По ее телу пробежала дрожь. — Думаю, она мне снилась.
— Нет. Я лишил тебя всех снов о месте твоего появления на свет.
— Но мне снилось какое-то место, — настаивала она. — Темное, странное, пропитанное смертью.
— Это прямое доказательство того, что «Руки милосердия» тут ни при чем. Мои лаборатории полны жизни.
Виктор поднялся с кровати и, обнаженный, прошел в ванную. С одной стороны, Эрика наскучила ему, с другой — его встревожил ход ее мыслей.
Стоя в окружении выложенных мрамором стен и золотых кранов, Виктор смотрел на себя в зеркало и видел нечто большее, чем просто человека.
— Совершенство, — вырвалось у него, хотя он и знал, что еще не достиг этого идеала.
Петляя по торсу, охватывая ребра спиралью, спускаясь по позвоночнику, гибкий металлический провод и подсоединенные к нему имплантаты преобразовывали электрический ток (а подзаряжался Виктор дважды в сутки) в другой вид энергии, стимулирующие разряды которой поддерживали свойственную юности скорость деления клеток и контролировали биологические часы.
Тело его покрывали шрамы и странные наросты, но он находил их прекрасными. Потому что появились они вследствие процедур, благодаря которым он обрел бессмертие; они являлись свидетельствами его божественности.
Виктор не сомневался, что придет день, когда он сможет клонировать собственное тело, значительно улучшить его на основе сделанных им открытий, а потом с помощью созданных им хирургов перенести свой мозг в новый «дом».
Доведя эту работу до конца, он стал бы примером физического совершенства, но знал, что ему будет недоставать шрамов. Потому что для него они служили зеркалом, в котором он видел свою настойчивость, гениальность, триумф воли.
Но он уже одевался, думая о долгой ночи, которую намеревался провести в своей главной лаборатории в «Руках милосердия».
Глава 29
Карсон поднялась в комнату брата, а Майкл остался на кухне с кружкой сваренного Викки кофе в руках.
Закончив протирать плиту, Викки Чу спросила: «Как кофе?»
— Горький, как желчь.
— Но не кислый.
— Нет, — признал он. — Не знаю, как тебе удается варить его таким горьким без кислинки, но удается.
Викки подмигнула ему.
— Мой секрет.
— Да еще черным, как деготь. И это ведь не случайно. Ты стремишься к тому, чтобы он таким выглядел, не так ли?
— Если он такой ужасный, почему ты всегда его пьешь? — спросила она.
— Испытываю на прочность мое мужское начало. — Он сделал большой глоток, поморщился. — В последнее время мне пришлось много думать, но ты сейчас предложишь мне замолчать, тебе не хочется этого знать.