Я не хочу подходить к дедушке, а то вдруг он и меня повалит на пол. Мое сердце бьется очень быстро, к тому же у меня такое чувство, что оно стало в два раза больше обычного и подпирает горло. Но Дороти крепко держит меня своими тонкими цепкими пальцами. Она намного, намного сильнее, чем кажется.
Дороти тащит меня не на сцену, а в боковой проход. Большая толстая женщина в разноцветном платье – на нем синие, желтые, розовые треугольники – перегораживает нам путь. Когда она отодвигается, я вижу мальчика, светленького и бледного, он сидит в инвалидном кресле. Он очень худенький, маленький, ножки-прутики. Коричневые брюки кажутся пустыми, такой он тощий. Его бледные руки лежат на зеленых пластмассовых подлокотниках кресла-каталки. Волосы у него тонкие и золотистые, как у младенца. Мне кажется, он вот-вот хрустнет и сломается, я никогда в жизни не видела такой хрупкости. Даже стеклянные ангелы, которых мы с мамой вешали на елку на золотистых шнурках, кажутся более прочными, чем он. Дороти толкает меня к нему, а он держится за свои пластмассовые подлокотники и смотрит на меня, лицо у него вспотело.
Дороти берет мои ладони и кладет ему на голову, а сверху прижимает своими, так что мне деваться некуда.
Его череп напоминает яичную скорлупку. Как бы не раздавить его, думаю я. А то пальцы окажутся в жидком желтке, который внутри. Дороти грудью налегает на меня сзади, и я всем телом чувствую ее горячее дыхание. Волосы у него мягкие, шелковистые, а под ними чувствуется череп-скорлупка, мне кажется, что сейчас я упаду в обморок.
Я начинаю падать на мальчика и вот-вот раздавлю его, как птичье яйцо, но в этот момент шум вокруг меня затихает, словно куда-то удаляется. Я открываю глаза.
Остаемся только мы вдвоем. Я забываю про Дороти, про толпу, которая кричит и визжит, про магнитофон, который шуршит и потрескивает. Губы у него как будто нарисованные – как на манекене в витрине магазина, а лицо терпеливое, будто он давно привык к тому, что с ним происходит, и не протестует, только ждет, когда все закончится. Его губы шевельнулись, мне кажется, он хочет мне что-то сказать, и я наклоняюсь, подставляю ему ухо, но слышу только какой-то шипящий звук.
– Что ты говоришь? Повтори.
– Шшш, шшш, шшш.
Чего мне на самом деле хочется – так это вывезти его отсюда, вытащить на свежий воздух, на солнышко, чтобы мы сели рядом и смотрели вниз с холма. Мне кажется, что ему тоже этого хочется гораздо больше, чем находиться тут.
Рядом появляется дедушка, откуда ни возьмись. Дороти отдергивает мои руки от головы мальчика, но не выпускает их из своих цепких пальцев.
Дедушка склоняется над мальчиком сзади, нависает над ним.
– Все смотрите сюда. Встань, мальчик, встань и иди.
С минуту ничего не происходит, потом мальчик пытается пошевелить своими ножками-прутиками, они дрожат и трясутся.
– Встань, мальчик. Встань! – кричит дедушка.
Несчастный, правда, старается. Он сжимает изо всех сил зеленые подлокотники своей каталки и становится еще бледнее.
– Да! Видите? Видите, как мальчик встает!
Дедушка как-то смешно пританцовывает у него за спиной.
Мальчику удается чуть-чуть приподняться над креслом, все его тело содрогается, по лбу катится пот. Посмотреть на него собирается толпа.
– Прекратите! – кричу я. – Хватит его мучить!
Но они не обращают на меня внимания, даже голос мой не слышен в этом шуме. Все хотят, чтобы мальчик встал и пошел по залу, а они бы смотрели на это чудо. Они продолжают кричать ему: «Встань, встань», убеждают, что ему уже лучше. Я больше не в силах на это смотреть. Я не могу закрыть глаза руками – Дороти сжимает мои руки, поэтому я отворачиваюсь. Когда я поворачиваю голову обратно, мальчика больше нет.
Как только Дороти отпускает меня, я выбегаю за дверь и большими порциями глотаю свежий воздух.
Возле белой церкви по-прежнему шумно, все бурлит, как во время бури. Я зажимаю уши руками.
– Куда ты собралась, дитя? – окликает меня Дороти. Я оглядываюсь, она стоит, прислонившись к двери.
– Погулять.
Вокруг на много миль желтые поля, поля, поля, и самолет в небе.
– Не уходи далеко.
Тень от крыльев движется по желтому полю, становится больше и накрывает меня, холодная и темная.
– Слышишь, нет?
У меня в голове мелькает какое-то воспоминание.
Маленькое окошечко, шум двигателей. Женщина в кукольной шляпке на голове. Я удивляюсь, как она не падает у нее с головы, такая крошечная. На пиджаке у нее серебристый значок, на котором написано имя: «Шелли». Она наклоняется ко мне, у нее доброе и милое лицо с блестящими розовыми губами, она обращается ко мне:
– Привет. У тебя все в порядке?
Дедушка, он сидит рядом, широко улыбается ей и говорит:
– Все в порядке, просто ее немного мутит.
Но леди, похоже, не до конца верит ему, она наклоняется ниже ко мне:
– Принести тебе чего-нибудь? Воды или, может, колы? Хочешь кока-колы, солнышко?
Почему-то я без всякой причины, сама не понимаю отчего, начинаю хохотать ей в лицо. Я смеюсь и смеюсь, на ее лице появляется испуг, она выпрямляется, придерживая поднос кончиками пальцев, и идет прочь от нас, бормоча на ходу:
– Позовите, если что-нибудь понадобится…
Тень самолета перемещается дальше, теперь черные крылья отпечатались на белой стене церкви.
– Я прилетела сюда на самолете? – спрашиваю я у Дороти.
Она пожимает плечами:
– Ясное дело. А как еще сюда можно добраться, по-твоему?
– Но… но… почему я ничего не помнила про полет до сих пор?
– Полет как полет, – говорит она, и в этот момент я чувствую себя, как пойманная букашка, потому что мне только что удалось заполнить огромную дыру в головоломке, и никто даже не понимает, как это важно.
Самолет пролетел, остался только звук, похожий на гудение пылесоса, который становится все тише и тише.
Я снова подумала о том, чтобы сбежать… но поглядела на бескрайние поля. Я вспоминаю темный лес и что мне некуда пойти и понимаю, что бежать бессмысленно. Мне хочется увидеть папу, но он далеко, за миллион миль отсюда. Дороти, дедушка, двойняшки – вот теперь моя семья. И только дедушка заботится обо мне, и больше никто на свете. Если я убегу, то просто натерплюсь страху и останусь одна-одинешенька.
Я брожу возле церкви по траве, медленно переставляю ноги в туфлях. Две бабочки резвятся у меня перед носом, я их прогоняю.
– Не сегодня, – сердито говорю им.
Вдруг на склоне холма я вижу огромный коричневый орех. Я мигаю, и он превращается в голову.
Я забываю про бабочек и наклоняюсь.
– Эй! – кричу я.
– Привет. – На меня смотрят карие глаза, потом появляется рука, которая рвет траву.
Скользя в своих жестких туфлях, я спускаюсь вниз. Это мальчик в черном костюме и галстуке, но ему, похоже, плевать на свой костюм. Он валяется на траве, и вся спина у него облеплена травой.
– Ты был в церкви?
Он кивает. Я сажусь рядом с ним. Похоже, он тоже рад, что вырвался оттуда.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я.
– Нико.
– Вот как. – Я не знаю, что еще сказать, поэтому просто смотрю на него.
Солнце освещает его смуглую кожу, черные волосы. От длинных ресниц падают тени на щеки. Я думаю, что его можно назвать – хоть это, конечно, и неподходящее слово для мальчика – хорошеньким. Я быстро отвожу взгляд в сторону, чтобы он не подумал, будто я пялюсь на него.
– Мне стало жарко, – говорит он.
– Мне тоже.
У меня до сих пор звенит в голове от шума и крика. Руки дрожат.
Я утапливаю носки своих черных лаковых туфель глубже в мягкую траву.
– Меня зовут Кармел. Мне восемь лет, – говорю я и чувствую себя ужасно глупо – меня ведь никто не спрашивал, зачем я это сообщила?
– А мне одиннадцать. Две недели назад исполнилось, – просто говорит он.
Вид у него какой-то одинокий и немного печальный, но это почему-то делает его еще симпатичней, и я спрашиваю:
– А что ты делаешь здесь? Ты пришел с мамой и папой?
Он кивает:
– Да, они там, в церкви. И еще сестра, у нее церебральный паралич. Они пытаются ее вылечить. Она правда очень сильно болеет.
Я смотрю на землю. Я не знаю, что такое церебральный паралич, и мне не интересно спрашивать, зато интересно, почему он так необычно говорит по-английски.
– Ты приехал из другой страны?
– Из Румынии, – кивает он.
– Не знаю такой страны.
Он улыбается, и я чувствую солнечное тепло на своей коже.
– А я из Норфолка, это в Англии. – Я снова зачем-то сказала ему то, о чем он не спрашивал. Я тоже начинаю рвать траву, как он.
Но он как будто не слышал моих слов.
– Никогда они ее не вылечат. Ничего у них не получится. – Он сильно хмурится. – Лучше бы оставили ее в покое.
– А вдруг? – тихим голосом спрашиваю я. Мне хочется, чтобы он надеялся на лучшее, но я вспоминаю мальчика в инвалидном кресле. – Да, это не всем помогает. Но дедушка говорит, что иногда калека встает с постели и начинает ходить. Он верит, что и слепой может прозреть на оба глаза. Он встречал такое. Он говорит, что я тоже могу… – Я замолкаю и закусываю губу.
– А вдруг? – тихим голосом спрашиваю я. Мне хочется, чтобы он надеялся на лучшее, но я вспоминаю мальчика в инвалидном кресле. – Да, это не всем помогает. Но дедушка говорит, что иногда калека встает с постели и начинает ходить. Он верит, что и слепой может прозреть на оба глаза. Он встречал такое. Он говорит, что я тоже могу… – Я замолкаю и закусываю губу.
– Ты можешь? – Он произносит это с таким сомнением, словно я сболтнула ужасную глупость.
– Ну, не знаю… – Я пожимаю плечами. – Так дедушка утверждает.
Слышно, как народ повалил из церкви, и мы быстро скользим вниз по склону.
– Я верю, что ей станет лучше, – говорю я горячим шепотом.
Сверху раздается голос:
– Эй, вы, чем вы там занимаетесь? – Это Дороти. – А ну, иди сюда.
Нико встает.
– Пошли, – говорит он, берет меня за руку и тащит наверх.
Мне смешно от того, что меня так волокут, и от того, что у него такая сильная рука. Я вижу, как удаляется узкая спина Дороти, и мне очень-преочень хочется, чтобы она забыла про нас, и мы бы с Нико остались вдвоем и побыли вместе еще какое-то время. Но Дороти останавливается и ждет нас, а потом хватает меня за запястье, и Нико выпускает мою руку.
Двойняшки бегут нам навстречу, их волосы развеваются на бегу.
– Идем скорей, Кармел! – кричит Мелоди. – Мама сказала, что ты совершила исцеление. Она говорит, благодать божья снизошла на нас сегодня.
Я думаю про мальчика-тростинку в инвалидной коляске.
– Это правда?
– Да, да. Пошли скорей.
Я оглядываюсь. Нико уходит прочь, засунув руки в карманы. Мне хочется догнать его. Сказать ему – а вдруг это правда? И его сестра тоже поправится? Но к нему подходит его мама и обнимает за плечи. Она смуглая, как он, на ней шаль – яркие цветы на черном фоне, в ушах золотые кольца. Нико не хочет разговаривать с ней. Он смотрит вниз, в землю, словно хочет проткнуть ее взглядом.
Дороти снова выстраивает нас в шеренгу перед дверью, из которой выходят люди, покачиваясь. Многие держат в руках хрустящие доллары и – я не верю своим глазам – протягивают их ей. Она засовывает их в специальную сумку с молнией, такой я никогда раньше у нее не видела и понятия не имею, откуда она ее взяла. Они приговаривают: «Спасибо, спасибо».
После того как Дороти издевалась над мальчиком-тростинкой, я не хочу даже стоять рядом с ней. Каждый раз, когда я вижу, как она запихивает доллары в свою сумку, у меня в груди клокочет злость, я отхожу от нее и встаю рядом с Силвер.
Дама в шляпе с цветами выходит со своим яйцеглазым мужем. Цветы на шляпе помяты. Я улыбаюсь ей, она отвечает мне печальной улыбкой, и я смотрю им вслед, когда они спускаются по дорожке. Муж всей тяжестью навалился на нее, и не будь она такой большой и сильной, они бы просто упали. Силвер внимательно глядит на меня:
– Что с тобой, Кармел?
– Иногда мне хочется убить вашу маму, – говорю я. Ну, все. Я перестаю дышать. Сейчас она побежит и все расскажет. Вместо этого глаза у нее вспыхивают, и она хихикает:
– Понимаю! Мне тоже.
Мелоди стоит с другой стороны от нее.
– О чем вы там шепчетесь? – спрашивает она.
Теперь, если я больше говорю с одной, другая как будто завидует.
– Ни о чем, – отвечает Силвер. – Кармел, можно у тебя кое-что спросить? Только ты поклянись, что скажешь всю самую честную правду.
Они обе склоняются ко мне:
– Скажи, ты ангел?
Дороти стоит за нами, она все слышала.
– Девочки, оставьте Кармел в покое. Ей нужно отдохнуть.
– Мам, ну, правда же она ангел? – Силвер хочет разобраться во что бы то ни стало. – Папа говорит, что да.
Дороти сверлит меня взглядом:
– Ну, скажи нам, кто ты? Мы ждем.
Я рассматриваю свои ладони. Они в зеленых разводах от травы.
– Я Кармел, – отвечаю я. – Кармел, и больше никто.
Мне ужасно хочется увидеть Нико еще раз, но его уже увели.
34
ДЕНЬ ДВЕСТИ ШЕСТИДЕСЯТЫЙКогда старый год приблизился к новому, меня потянуло на море. Все утро я занималась тем, что… искала дочь, естественно. Чем же еще?
Я припарковалась у берега. Хоть родители и считали мои поиски бессмысленными, они все же купили мне машину, чтобы облегчить их. Учебники по биологии пылились под кроватью. В своих поисках я никогда не удалялась на большие расстояния, потому что не могла сопротивляться внутренней тяге – иди домой, возвращайся, вдруг она дома, ждет тебя. Но в округе, пожалуй, не осталось ни одной травинки, под которую я бы не заглянула. И даже в трех соседних округах. Но это не имеет значения. А вдруг я пропустила нужную травинку? Ту самую?
Побережье Кромера: плоское серое небо, нависшее над серым морем; я: жалкий розовый червяк, ползущий между ними. Составление карты и раздача листовок, поиск средств для публикации объявлений в газетах и высадка тюльпанов в ящике, бесконечные чашки чая и звонки по телефону – все, все превратилось в тот день в бесполезную суету, которая обречена и будет смыта всевластной волной обстоятельств. Канун Нового года вернул меня в прошлое – я почти ощущала резкий, приятно терпкий ветерок перемен, который подул в нашей жизни год назад. И тогда он действительно подул. Мысль о том, что Новый год опять разверзается впереди, была нестерпимой.
Я не собиралась совершать самоубийство, просто ничто не казалось таким заманчивым, как это серое море. Я сбрасывала с себя одежду на ходу, пока, оступаясь на гальке, бежала к нему. Прыжок в воду, погружение и – «ой, ой, ой» – холодная вода. Необыкновенное ощущение – эта боль, которая, казалось, была не только в моем теле, но и вокруг. Я плыла, все дальше и дальше от берега, за горизонт, волны разбивались о мое тело, я устала и ослабела. Одна мысль застряла у меня в голове: может, сдаться здесь, сейчас, в эту минуту? Мысль настойчиво тикала и не покидала меня. Она стремительно росла, как распускается цветок при ускоренной съемке, и вот уже заняла все пространство черепной коробки, вытеснила все остальное.
Может, если там, за ровным горизонтом, есть другая жизнь, то моя девочка ждет меня там, а не на крыльце нашего дома.
Я позволила себе погрузиться под воду, рот наполнился морской водой, соленая жидкость хлынула в носовые пазухи. Я пыталась, изо всех сил старалась опуститься на дно. Но каждый раз тело непроизвольным, судорожным усилием выскакивало на поверхность, и я, задыхаясь, отплевываясь, втягивала живительный воздух, которого не хотела. Это все равно что пытаться убить робота.
После того как море пресытилось этой игрой в мяч, которым была я, оно вынесло меня на берег, и вдалеке я увидела Пола, который вглядывался в горизонт. Заметив меня, он побежал. На нем было длинное черное пальто, которое развевалось на бегу. Когда он подбежал ближе, я услышала, что он бормочет: «Бет, господи. О боже, сделай так, чтобы она была жива». Подбежав еще ближе, он понял, что я дышу.
Он поднял меня на удивление легко и понес подальше от опасной воды. Трусики от купальника на мне остались, а лифчик проглотило море. Но не это меня тревожило. Он кричал, держа меня на руках, обращаясь не ко мне, а к миру в целом:
– Что теперь? Что еще, ради бога?
Он положил меня на гальку и закутал в свое пальто, а потом отправился искать мою разбросанную по берегу одежду. Я оцепенело смотрела, как он резкими, сердитыми движениями поднимает мои вещи и перекидывает через руку, как будто прибирает за нашкодившим ребенком.
Пол сложил стопку у моих ног, а сам сел рядом.
– Один ботинок не смог найти, – сказал он. Он посмотрел на меня с испугом: – Господи, Бет, у тебя губы совершенно синие!
Он сильнее закутал меня в пальто, растер мне щеки и ноги своими большими ладонями.
– Как ты разыскал меня? – Голос из живота проходил через стиснутые зубы и окоченевшие от холода губы, как будто я была чревовещательницей.
– Я заехал к тебе утром, навестить. – Он взял мою руку в свою ладонь, сверху накрыл другой, чтобы согреть. – Не застал и поехал искать. Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке. Новый год такое странное время. Кружил по окрестностям, а потом увидел твой автомобиль тут. – Он дернул головой, показывая в сторону. – Боже мой, Бет, ну как же так можно! Что ты творишь? Кому от этого будет лучше, скажи?
Он почти кричал, и я снова подивилась тому, что его типичная реакция во многих ситуациях – гнев, а у меня – печаль. Я почти позавидовала ему: в гневе, по крайней мере, есть запал.
– Прости меня, Пол, – пробормотала я, не разжимая зубов. – Не то чтобы я хотела утопиться… нет. Я хотела сделаться… не знаю, как сказать… пустой, что ли. Чтобы стало легче.
Какое-то время мы не знали, о чем говорить, и паузу заполнял только шум прибоя. Я видела, как гнев медленно покидает его, он становится вялым, безвольным.
– Пол, тебе никогда не хотелось, чтобы она вовсе не рождалась на свет?
У него изумленный вид, он не ожидал такого вопроса.
– Нет. Никогда. Ни разу.
– А мне – да.