Когда его мать ушла куда-то одалживать деньги, я собрала сына и уехала на вокзал. Уточняю, что записки я не оставила, что матери ничего не сказала, соседей не предупредила. На вокзале мне удалось сразу взять билет. Поезд уходил через час, и все это время я сидела в углу, опасаясь, что меня кинутся искать и найдут. Возвращаться мне было противно. Хотя мы с Николаем женились по любви, к тому времени я его уже не любила. Конечно, он является отцом моего сына, и, не случись этого преступления, между нами, возможно, и наладилось бы что-то.
На следующий день я была у своих родителей, они одобрили мой поступок и предложили совсем остаться в деревне. Но я уже не могла, потому что у меня была специальность, а на заводе, где я раньше работала, остались подруги, я соскучилась и, пробыв около месяца у родителей, поехала в Москву. Все это время Николай присылал телеграммы, несколько раз приглашал на переговоры, но я не отвечала. Потом родители мне сказали, что дали Николаю телеграмму, чтобы он не волновался. На какое-то время он замолчал, но несколько дней назад нашел меня и сказал, что искал уже давно, что был в деревне, видел нашего сына…
Домой он меня не звал, правда, предлагал ехать с ним на Дальний Восток. Я сказала, что можно оставаться и здесь, но он не соглашался и опять говорил, что если я не хочу ехать на Дальний Восток, то мы можем поехать на Алтай, на Север…
Уточняю, что фамилии Костомахи и Брека мне неизвестны. Знаю только, что Костомаха лечился от алкоголизма, а Брек в прошлом боксер, но ему запретили выступать, потому что во время драки применил какие-то приемы. Это мне известно со слов Николая».
Рожнов дочитал показания, отодвинул их в сторону.
— Ну что, Демин… Должен вас поздравить… Как бы ни сложилось дальнейшее расследование, уже сейчас вы можете считать себя победителем.
— Идея с дружинниками ваша, — улыбнулся Демин.
— Моя, — кивнул Рожнов. — Но вы и без нее обошлись бы… Во-первых, у нас есть показания Сухова, который нашел в себе мужество уединиться в туалете с паспортом соучастника. И потом милиционер, которому Аврутин в приступе перепуганного благородства решил вернуть три рубля. В Соленом почтальонша наверняка сказала бы вам, кто на самом деле был человек, подписавшийся Суховым. Уж если он прожил там месяц, отгулял свадьбу, его помнит каждая собака… Теперь вы знаете, кого ищете?
— Знаю. Истеричного слабака, который в припадке злости, ненависти, слабости может пойти на что угодно.
— Не думаю, — Рожнов покачал головой. — Не следует так доверяться впечатлению жены. Она разочарована в нем, жалеет его, попавшего в беду, и, возможно, создает образ, весьма далекий от истинного. А судя по поступкам, это человек самолюбивый, жестокий и спокойный.
— Она уверена, что он любит ее, — вставил Демин.
— Зная о нем кое-что, я не склонен относить эту его любовь к облагораживающим качествам. Он может многое… Может потерять голову из-за сбежавшей жены, может рисковать собственной головой, разыскивая ее… Что вы намерены делать дальше?
— Нужно немедленно послать телеграмму во Львов. Не исключено, что он написал матери, где находится, возможно, написал и своим друзьям… Этим… Бреку и Костомахе. Необходимо установить, что это за люди. А еще нашим товарищам не грех поскучать несколько дней в общежитии — он запросто может прийти и туда. Если результатов не будет, надо объявлять всесоюзный розыск. Фамилия, имя, отчество есть, фотографии есть. Задержание, я думаю, дело времени.
— Что, по-вашему, он будет делать дальше, что предпримет, куда стопы направит?
— Куда стопы направит?.. — Демин ссутулился над столом. — Надя говорила, что он намеревается ехать на Север, на Дальний Восток… Но не поедет он на Север! Слишком слаб. Вместе с Надей поехал бы, один — нет. Его можно понять: после убийства Аврутин в некоем шоке и, естественно, совершает дурацкие поступки. Отправляет перевод, снова приходит к Сухову, хотя не знает, как тот вел себя это время, находит жену… Все это безрассудство. Он не поедет ни на Север, ни на Восток еще и потому, что сказал жене, будто едет туда. Он заметает следы. Шок постепенно пройдет, ему полегчает, и он вернется в свой город, во Львов вернется.
* * *Взглянув в окно, Демин поразился — шел дождь. Обложной осенний дождь. «Надо же, — подумал он, — в кабинете начальства никогда не замечаешь погоды! И что же это такое происходит с человеком в кабинете начальника? Ведь там ты, товарищ Демин, был слегка другим, слегка не самим собой… В отличие от себя настоящего, в кабинете ты был суше, предупредительнее».
Демин подошел к столу, сел, опустил лицо в ладони. «Вот сейчас ты позвонишь девушке Кларе. И будешь говорить легко, по возможности остроумно. А ведь твое состояние весьма далеко от игривого… Потом позвонишь Кучину и включишься в иную игру, станешь усталее, циничнее, чем ты есть на самом деле. Когда же ты бываешь самим собой, а, Валентин Сергеевич? Неужели ты так никогда и не явишь миру свое настоящее лицо? Какой ты, Демин?»
Он поднял трубку телефона, набрал номер и вдруг почувствовал свое сердце. До сих пор его как бы и не было, и тут несколькими упругими толчками оно как бы напомнило о себе. И Демин обрадовался своей робости, ему стало приятно оттого, что и это чувство у него бывает…
— Клара? Добрый вечер. Демин звонит.
— Да уж узнала…
— Вы уже закончили очерк, Клара?
— Да! Вам посвящены самые вдохновенные страницы.
— А вы не могли бы мне прочесть несколько строчек?
— Вы тщеславны?
— Нет, не думаю. У меня много недостатков, но тщеславием я не страдаю. Нет-нет, — повторил Демин, словно успокаивая самого себя. — Только не это.
— Ладно-ладно, — сказала Клара. — Все равно я знаю о вас больше, чем вам хотелось бы, да, наверное, больше, чем вы сами о себе знаете. Вот я написала, что вы на своем месте, что вы вдумчивы, решительны…
— Боже, какая мерзость! Клара, ради всего святого, вычеркните все это!
— А что написать?
— Напишите, что я нерешителен, что я страдаю неполноценностью, хотя нет, не надо, не страдаю, я наслаждаюсь этим своим качеством и не тороплюсь от него избавиться. Кроме того, я разыгрываю из себя следователя, понимаете, я не следователь, я игруля!
— Валентин Сергеевич! — перебила его Клара. — Все правильно. Вы не следователь, я не журналист. А если вы своему начальнику скажете, что он начальник по призванию, по натуре своей — он вам этого не простит. Все мы более или менее удачно исполняем роли, которые нам выпали. В этом наше спасение и наш запасной выход — всегда есть возможность сказать, что, дескать, да, я действительно никудышный журналист, но так уж сложилась жизнь, а вот если бы я была модельером или резчиком по дереву, то кто знает… А какой ваш запасной выход?
— Мой? — переспросил Демин в замешательстве.
— Чем вы оправдываетесь перед собой после провала? В какую лазейку стремится ваша душа? В какую несостоявшуюся судьбу? Где вы отсиживаетесь после провала?
— У Кучина. Друг у меня такой есть… Кучин. Кстати, вы не хотите сходить к нему в гости? Сходим, а?
— Давайте, — неуверенно произнесла Клара. — А что у него?
— Я у него буду, — дерзко сказал Демин. — Это не так уж плохо.
— А кто-то говорил о нерешительности…
— Играю, Клара! Играю решительного, самоуверенного, беззаботного. Неотразимого, если угодно.
— Дождь идет, — сказала она.
— Да, у нас тоже. Отличная погода. Вы любите мокнуть?
— Иногда.
— Идемте на набережную? Мне можно, меня начальник похвалил.
— А мне нужно — меня редактор поругал.
— Под новым мостом через час, годится? — спросил Демин.
— Годится. А кто он, этот Кучин?
— О! Очень милый человек, мягкий, стеснительный, большой шутник, хотя оптимистом его не назовешь…
— Чем он занимается?
— Трупы вскрывает.
— Что?!
— Но это не главное его занятие. Он еще ножи собирает. У него прекрасная коллекция ножей… От обычного кухонного до кинжала для левой руки.
— Это что, очень большая редкость — кинжал для левой руки?
— Не знаю, надо посмотреть.
— А он нас не вскроет из любопытства?
— Не дадимся, Клара! Нас ведь двое!
— Двое-то двое…
— Думаете, маловато? Ничего, когда-нибудь нас будет трое… Четверо…
— Это в каком смысле?
— Все правильно, Клара, все правильно. Я не оговорился. Мне нельзя оговариваться. Работа не позволяет. А тут… слишком случай удобным показался, жалко было упускать.
— Да уж, вы своего не упустите…
— Я правильно понял, что мне не следует упускать своего?
— Все-таки вы следователь, Валентин Сергеевич! Вам мало понять человека, заставить его признаться, вам надо выдавить слова, которые можно в протокол занести. Чтоб потом его носом тыкать в эти слова, как поганого кутенка! Вам нужны такие фразы?
— Да уж, вы своего не упустите…
— Я правильно понял, что мне не следует упускать своего?
— Все-таки вы следователь, Валентин Сергеевич! Вам мало понять человека, заставить его признаться, вам надо выдавить слова, которые можно в протокол занести. Чтоб потом его носом тыкать в эти слова, как поганого кутенка! Вам нужны такие фразы?
— По телефону ваши признания не будут иметь юридической силы, — улыбнулся Демин. — И мои тоже.
— А вы собираетесь в чем-то признаться?
— Да, мне есть в чем. Как вы думаете, с этим стоит поторопиться?
— До встречи под мостом… Там будет видно. — Клара положила трубку.
Демин надел куртку, взглянул на свое отражение в оконном стекле, поправил беретку и… сел за стол. Некоторое время бездумно смотрел на календарь, перевернул листок. Подумал и возвратил листок на прежнее место, решив, что переворачивать его рано, что день еще не кончился, самое важное впереди. Потом поднялся, подергал ручку сейфа, погасил свет, вышел и запер за собой дверь.
— Ну, ни пуха, старик! — пожелал он себе, когда невидимые в темноте первые капли дождя упали ему на лицо. Увидев двоящиеся в мокром асфальте огни автобуса, побежал к остановке.
Глава 17
Отгрохотали, отмелькали тяжелые фермы моста, растаяли контуры домов на горизонте, сверкнул прощально золоченый купол церкви. И тут же поплыли прозрачные осенние сады, затянутые сеткой дождя. Николай стоял у окна, опершись руками о его верхний край, и на его губах блуждала улыбка, будто он наверняка знал, что сейчас кто-то подойдет к нему, хлопнет по плечу, скажет доброе слово. Но никто не подходил, и косенькая, маленькая улыбочка, как позабытая, осталась на его губах, постепенно становясь скорбной и неуверенной.
— А вы не ждали нас, а мы приперлися… — проговорил он и, уронив руки вдоль тела, вошел в купе. Раньше, всего месяц назад, он одарил бы всех вниманием, шуткой, участием, тут же узнал бы, как зовут грустную девушку у окна, сколько лет мальчугану, который едет с бабушкой, где раздобыл такой портфель мужик с лысиной… А сейчас он и не заметил их, скользнул равнодушным взглядом и сел на свое место. Хмыкнул, вспомнив недавний разговор у железнодорожной кассы.
— Во Львов есть билеты? — спросил он.
— Нет, молодой человек, кончились.
— Что-то слишком много всего последнее время кончается, — проворчал Николай. — А куда есть билеты?
— Вам не все равно?
— Да, мне не все равно!
— На юг есть! В Сочи! — с вызовом, с желанием обидеть ответила кассирша и тряхнула обесцвеченными кудрями.
Николай замечал, что среди кассирш аэропорта, железных дорог, даже на автостанциях появилась мода на обесцвеченные волосы, выбеленное лицо и ярко-красные губы.
— Давайте на юг… В Сочи.
— Вы что, серьезно?! — У кассирши, казалось, даже щеки сдвинулись к ушам от удивления.
— А вы что же думаете, я пришел шутки с вами шутить?! — Николая охватила радостная злость. И даже сейчас, в купе, он все еще ощущал гордость за свою способность вот так поразить кассиршу.
— Покурим, что ли? — предложил лысый сосед.
— Не курю.
— Напрасно, — тот поднялся и с кряхтеньем начал протискиваться к двери.
— У меня другие грехи, — произнес Николай слышанную где-то фразу.
— Это? — сосед неожиданно звонко щелкнул себя по горлу пальцем, издав подобие булькающего звука. — Тогда совсем хорошо! Мы сейчас все и соорудим… А?
— Можно, — ответил Николай и не мог не улыбнуться, глядя, как засуетился мужик. Он с таким жаром потер ладони, что с них, казалось, искры посыпались, распахнул нутро своего роскошного портфеля, вынул бутылку водки, прочно поставил ее на столик, победно посмотрел на Николая — вот так, дескать, у нас! Оглянувшись на старушку и девушку, которые искоса, настороженно наблюдали за ним, он смутился.
— Надеюсь, соседи простят наши маленькие слабости… Мы быстренько, тихонько, аккуратненько… А? Бить посуду не будем, песни петь не будем, душу распотешим, только и того, а?
— Да ладно уж, тешьтесь, — старушка подсадила мальчика на вторую полку, освободив место у стола.
— Стаканчики бы! — простонал мужик.
— Принесу, — коротко сказал Николай.
Проводницы на месте не оказалось. Николай спокойно заглянул в один шкафчик, во второй, нашел стаканы, вынул их из подстаканников и не торопясь двинулся в свое купе.
— Надо же — дали! — удивилась старушка. — А чтой-то ты много посуды принес?
— Нас ведь четверо!
— Я не пью! — вспыхнула девушка.
— И не надо, — ответил Николай. — Нам больше достанется… А вы, бабуля, пригубите?
— А что, пригубить оно не грех, — быстро ответила старушка и опасливо оглянулась на мальчика — не осудил бы. — Авось, — проговорила она, нахмурившись, словно ответила на какие-то свои сомнения. Она опустила руку под полку, достала клеенчатую сумку, вынула из нее несколько соленых огурцов и с достоинством положила на стол.
— Да у нас все как у порядочных получается! — восхитился попутчик и, ловко сорвав алюминиевую нашлепку с бутылки, начал разливать водку, торопясь и позвякивая горлышком о стаканы. Разлил на всех четырех.
— Я же сказала, что не буду пить! — церемонно сказала девушка, чуть ли не с презрением взглянув на лысого.
— А и не надо! — благодушно ответил тот. — Я на всякий случай глоток вам плеснул, вдруг компанию захотите поддержать, вдруг не побрезгуете…
Николай взял свой стакан, подержал в руке, как бы оценивая его тяжесть, едва ли не первый раз взглянул мужику в глаза.
— Ну, будем живы? — спросил тот.
— Постараемся, — залпом выпив свою долю, Николай так и остался сидеть, глядя остановившимся взглядом в белый пластиковый стол. Спохватившись, часто заморгал, улыбнулся виновато. Старушка, выпив, долго вытирала губы, лысый звонко хрустел огурцом. Николай осторожно коснулся плеча девушки.
— Соседка, — проговорил он робко. — Простите, как вас зовут?
— Зина, — сказала она, подчеркнуто глядя в окно.
— Скажите, Зина, а если мы вашу водку, эти вот полтора глотка разольем на четверых, вы выпьете свою долю? — Николай улыбался почти как прежде, понимая, что ее, конечно же, стращали на дорогу: «Смотри, Зинка, в купе будешь ехать! Осторожно с мужиками-то!»
— Если вам так хочется, — Зина поджала губы. — Пожалуйста.
— Во! — восторженно крякнул лысый. — Вот это по-нашему!
Не обращая внимания на протестующий жест старушки, Николай разлил водку в четыре стакана, разлил поровну, молча чокнулся с Зиной и опрокинул водку в рот. И тут же, забыв о девушке, которая смотрела на него словно в ожидании чего-то важного, полез на вторую полку. Что-то говорил опьяневший мужик, оживленно лепетала старушка, немного оттаяла Зина — Николай забыл о них. Он вытянулся на своей полке с облегченным вздохом: наконец-то остался один.
Водка немного расслабила его, но он знал — облегчение недолгое и скоро все навалится снова. Безысходность последнее время часто охватывала его, и он в растерянности оглядывался по сторонам, зная, что ничего не сможет придумать, чтобы избавиться от этого состояния. Николай начал понимать, что лишился самого ценного — беззаботности. Не будь у него денег, крыши над головой, рассорься он с друзьями — все это поправимо. Самое большое несчастье он пережил, когда ушла Надя, а теперь и это выглядело пустяком. Он может уехать куда угодно, улететь, уйти с геологами или с рыбаками, может забраться в глухой городишко и навсегда остаться там, — но и это не вернет ему спокойной беззаботности.
«Ну, хорошо, — твердил он, зажмурив глаза и сведя брови к переносице. — Сухов не знает ничего, кроме моего имени. И он на свободе. Значит, на него не вышли. Любаша ничего не знает. Ее старики могут заявить только о тех нескольких сотнях, которые я стащил у них. А почему стащил?! Позаимствовал у родственников. Одолжил. Здесь тоже все чисто. Теперь повестка… Повестка… Но если бы они что-то знали наверняка, то сами бы не поленились прийти… И Брек на свободе… Чем же вызвана повестка? Почему таким напуганным выглядел Сухов? А! Он всегда напуганный…»
Постепенно лицо Николая разглаживалось, успокаивалось, и наконец он заснул тяжелым пьяным сном. А когда проснулся, в купе никого уже не было, поезд стоял на какой-то небольшой станции, светило яркое утреннее солнце, а в глубине улицы было видно море. Редкие прохожие, цветы на привокзальных клумбах, сверкающая струя воды из поливальной машины — все это создавало новое настроение, и Николай, прогуливаясь по перрону, с удовольствием вдыхал свежий воздух, невольно подставляя солнцу помятое после выпивки и долгого сна небритое лицо.
— Садитесь, молодой человек! — крикнула проводница. — Трогаемся.
— Я, кажется, давно уже тронулся, — усмехнулся Николай, рассеянно глядя, как проходящие у самого его плеча вагоны набирают скорость, как проносятся мимо него ступеньки. В какой-то момент он дернулся вдогонку, но тут же замедлил шаг, проводил взглядом последний вагон, вяло помахал рукой проводнице. И ему стало вдруг так грустно, будто вот сейчас, сию минуту уехала его счастливая судьба.