Беатрис привела меня в сквер, где и стала справлять нужду. Я попыталась убедить себя, что из происходящего надо извлечь все позитивное, – может, это такой способ получше узнать Лондон? Но напрасно я старалась отыскать в этом эпизоде положительный момент: чувство стыда становилось все острее. Я осмелилась сформулировать свои ощущения: после того как Вивьен Вествуд меня оскорбила, она приказала мне выгулять ее собачонку. Именно так, и не иначе.
Я осмотрелась вокруг. Сквер показался мне таким же уродливым, как и окружающие его строения. Выражение лиц у людей было крайне неприятным. Сырость и холод пробирали до костей. Следовало признать: Лондон совершенно мне не нравился.
Чувствуя отвращение ко всему, я совершенно забыла обо всей собачьей братии и о ее величестве Беатрис, которая повизгивала и скакала вокруг, показывая только что произведенную ею какашку. Я задавалась вопросом, предписывает ли английский закон собирать собачьи экскременты; не имея об этом никакого понятия, решила ничего не трогать. Если меня задержит полицейский, дам ему адрес бутика.
Через несколько мгновений в меня словно вселился бес: я решила украсть собачонку и потребовать выкуп. Словно пытаясь отговорить меня от преступных намерений, Беатрис злобно тяпнула меня за лодыжку. Верно говорят, что собака похожа на своего хозяина. Я вернулась. Вивьен Вествуд отдала Беатрис человеку в черном и принялась меня расспрашивать: дважды ли причастилась собачка? Какой консистенции были какашки? Это был первый и единственный раз, когда она слушала меня внимательно. Затем снова погрузилась в свою скуку и презрение.
Не видя никакого смысла продолжать эту пытку, я стала прощаться. Госпожа Вествуд протянула вялую руку, как и в начале встречи, не глядя на меня, и вернулась к своим баранам. Я оказалась на улице, ощущая острое одиночество.
Итак, вывод. Со мной только что обошлась буквально как с собакой старая панкующая модельерша, ряженная Елизаветой I, если только не наоборот, и произошло это в огромном городе, где я ничего и никого не знаю. Я шла одна по чужой, негостеприимной улице, к тому же начинал моросить мелкий пронизывающий дождь. Оторопевшая после всего произошедшего, я шагала, как мне казалось, в направлении своей гостиницы. Будь у меня хоть капля здравого смысла, я бы взяла такси, но лондонцы, даже сидящие за рулем автомобилей, отныне внушали мне такой ужас, что я предпочитала держаться как можно дальше от людей этой породы.
Обычно я люблю бродить наугад в незнакомом городе и уверена, что это лучший способ узнать его. Но в этот день я испытывала совсем другие чувства. Пытаясь укрыться под крошечным поломанным зонтиком, я тащилась по нелепым улицам, застроенным конструкциями, окна которых напоминали взгляд Вивьен Вествуд. Чувствуя лишь отвратительный холод, я вспоминала фразу Виктора Гюго: «Лондон сделан из скуки». И эта четкая формулировка показалась мне еще вполне позитивной. Если бы вся Англия сводилась к ее столице, мне было бы понятно, почему принято говорить о коварном Альбионе, и я очень сочувствовала своим предкам, бежавшим из Нортумберленда тысячу лет назад. От каждого дома, мимо которого я проходила, веяло чем-то скрыто враждебным.
В конце концов я все-таки спросила дорогу у неких туземцев, которые сделали вид, будто не разобрали мой английский, и я едва удержалась, чтобы не сказать им, что даже их престарелая знаменитость вполне поняла мою ломаную речь. Через два часа тягостного блуждания я добралась до отеля, где заперлась у себя в номере, чтобы враг не пробрался. Я долго вертелась, как уж на сковородке, потом улеглась в кровать. Очень быстро ощущение комфорта уступило место болезненному чувству собственного поражения. Никогда прежде город не отталкивал меня до такой степени. Будь это какой-нибудь Мобёж или Вьерзон, я бы рассмеялась. А тут все-таки Лондон!
Лондон, где Шекспир создал свои величайшие шедевры, где во время Второй мировой войны Европа спасла свою честь, где расцветали все течения авангарда. В том, что этот город не дался мне в руки, я винила только себя. Конечно, Вивьен Вествуд была своего рода ударом судьбы, но как несправедливо обвинять целый огромный город! Неужели мне, тридцатичетырехлетней женщине, придется в свою первую ночь в Англии запереться в номере и есть в кровати заказанный сэндвич?
Я инстинктивно схватилась за телефон.
– Здравствуйте, Петронилла. Не согласитесь ли провести вместе вечер?
– Почему бы и нет?
– Я в Лондоне.
– А-а-а, вот как.
– Я вам оплачу билет на поезд. Если захотите, можете занять вторую комнату в моем номере, она размером с Букингемский дворец.
Я продиктовала ей адрес гостиницы.
– Еду.
* * *В девять вечера она постучала в дверь моего номера. Какая радость – увидеть родное лицо на этом враждебном берегу. Я начала было свои излияния, которые она довольно решительно пресекла:
– Я есть хочу. Пойдемте ужинать. По пути все и расскажете.
Я последовала за ней по темным улицам, живописуя на ходу свою встречу с ужасной Вивьен Вествуд. Петронилла довольно бесцеремонно рассмеялась.
– Вам кажется это забавным?
– Да. Думаю, так оно и было. Полный п…ц!
– А вы бы что сделали на моем месте?
– Обрушила бы на старуху весь запас шотландских ругательств.
– В том-то и беда: я не знаю никаких шотландских ругательств.
– Да ладно. Даже если бы и знали, все равно ничего не сказали бы. Я читала вашу книгу «Страх и трепет».
Она была права. От чужой грубости я просто каменею. Тем временем мы добрались до какого-то ресторанчика, из дверей которого доносился специфический, довольно приятный запах.
– Ужин по-индийски – годится? Если только вы не настаиваете на пирожках с мясом.
Прекрасная индийская кухня довольно быстро примирила меня с жизнью. Затем Петронилла повела меня в паб, где с видом знатока заказала две кружки пива Гиннесс. На эстраде рок-группа играла что-то странное, они называли это дабстеп.
– Нельзя втягивать пену отдельно, – сказала Петронилла. – Гиннесс вкусно пить как раз через пену. Не говорю уже о том, что когда лакаешь пену, то выглядишь как придурок.
– Мне нравится эта музыка. Кажется, что они басы пропускают через щипцы для завивки.
– А ведь если бы не я, вы так бы и просидели, запершись у себя в номере.
– Мне нанесли психологическую травму. Я чувствовала, что вы единственная, кто может меня вытащить.
– Что вы прикидываетесь паинькой, вам и не такое приходилось переживать, и все из-за какой-то фурии.
Поздно ночью Петронилла увлекла меня на какую-то улочку, где вполне мог бы находиться разбойничий притон. Она встала на определенное, специально выбранное ею место, и торжественно оповестила меня:
– Вот. Я стою точно там, где был убит Кристофер Марло.
От изумления я вздрогнула.
– Вы до ужаса похожи на Кристофера Марло, – сказала я ей.
– Вы не имеете никакого представления о том, как он выглядел, – заметила она.
– Не имею. Но вы с вашей хулиганской внешностью так похожи на современника Шекспира.
– Что за чушь вы несете!
Позже мне довелось увидеть портрет Кристофера Марло. Интуиция меня не подвела: Петронилла до странности походила на него. Если сбрить бороденку и усы, получилась бы как раз Петронилла с ее свежим личиком, юным задиристым видом.
Было уже, наверное, час ночи, когда мы добрались до отеля. А часа через три я проснулась, собираясь поработать, и увидела, что Петронилла спит на другом конце необъятной кровати. Мне показалось, она даже не раздевалась.
Я устроилась в гостиной рядом, стараясь не обращать внимания на викторианскую мебель, чтобы она меня не подавляла. Как обычно, вдохновение завладело мной часа на четыре, затем покинуло. В окно я видела, как встает нечто, что по эту сторону Ла-Манша, должно быть, именовалось солнцем, – эдакая легкая туманность.
Петронилла никогда не видела меня в специфическом писательском одеянии (что-то вроде японской противоядерной пижамы), и я решила не травмировать девушку. Но, пробираясь на цыпочках из спальни в ванную, я услышала:
– Это еще что такое?
– Это я.
Молчание. Потом:
– Ладно. Это серьезнее, чем я думала.
– Я переоденусь, если вы позволите.
– Нет уж. Если включить свет, то оно загорится?
– Прошу вас.
Она послушалась и вновь взглянула на меня:
– Да, цвет – это особая песня. Как он называется?
– Каки.
– Нет. Хаки – это зеленый, а этот ярко-оранжевый.
– Каки – это японская хурма.
– И что, приносит хорошие результаты?
– Вам судить.
Она рассмеялась и встала с кровати. Теперь пришла моя очередь удивляться:
– Вы легли в постель, не раздевшись! Не сняли даже обувь!
– Как настоящий ковбой. Если ночью нападут, я готова.
– Вы это серьезно?
– Нет, я просто смертельно устала.
– Я закажу завтрак. Что вы хотите?
– Только, пожалуйста, никаких английских гадостей: сосисок, овсянки, почек. Кофе, тосты и конфитюр.
– Вы это серьезно?
– Нет, я просто смертельно устала.
– Я закажу завтрак. Что вы хотите?
– Только, пожалуйста, никаких английских гадостей: сосисок, овсянки, почек. Кофе, тосты и конфитюр.
Пока я звонила в обслуживание номеров, Петронилла отправилась в душ. Завтрак нам накрыли в столовой. Мы, как истинные милорд и миледи, сидели с противоположных концов длинного-длинного стола.
– Очень удобно, когда нужно передать сахар, – заметила Петронилла.
– Мне нравится.
– Как, однако же, эти люди флегматичны! Горничная, которая принесла завтрак, даже бровью не повела, когда увидела вас в этой оранжевой пижаме.
– Думаю, она в жизни и не такое видала.
– А я нет.
Я рассмеялась.
– Что вы собираетесь делать утром? – спросила Петронилла.
– А что в этой стране, по-вашему, заслуживает внимания?
– Бесплатные музеи. Это здорово, да?
– Несомненно.
– Тогда Бритиш Музеум.
Договорились. Чтобы не потеряться, мы условились встретиться в полдень в отделе Месопотамии. Не каждый день вам назначают свидание в подобных местах.
Когда я нахожусь в таком здании, то стремлюсь оценить весь ансамбль в целом, а не детали. Мне нравится, не повинуясь никакой логике, просто ради собственного удовольствия, прогуливаться из Древнего Египта на Галапагосские острова через Шумерское царство. Проглоченная целиком Ассирия легла бы тяжелым комом в желудке, между тем как возможность ущипнуть немного клинописи в качестве аперитива, склевать несколько рун на закуску, насладиться основным блюдом – Розеттским камнем – и десертом – доисторическими наскальными рисунками – будоражила мои вкусовые рецепторы.
Что я совершенно не выношу в музеях, так это то, что посетители считают своим долгом передвигаться по залам важной, медленной походкой. Я же перемещаюсь бодрым шагом, окидывая взглядом широкую перспективу, будь это археологические артефакты или живопись импрессионистов. У этого метода есть много преимуществ. Первое: можно избежать чудовищного эффекта путеводителей серии «Guide Bleu»: «Посмотрите, какое добродушное выражение лица у этой статуи, – не правда ли, похожий человек вам встретился вчера на рынке?» или: «По поводу фриза Парфенона спорят Греция и Великобритания». Второе преимущество связано с первым: оно избавляет нас от пространных и бессмысленных рассуждений при выходе из музея. Современные Бувар и Пекюше[26] были бы обескуражены. И третье преимущество (но не последнее для меня по значимости) – этот метод позволяет избежать жуткой боли в спине, которой обычно награждают тебя прогулки по музеям.
Около полудня я поняла, что заблудилась. Я подошла к музейному служителю с такими словами:
– Месопотамия, плиз.
– Third floor, turn to the left,[27] – ответил тот самым естественным тоном.
Так что совершенно напрасно думать, будто до Месопотамии трудно добраться. Петронилла, не забыв про нашу встречу, уже ждала на условленном месте. Я оценила, что она избавила меня от необходимости давать отчет о своих музейных впечатлениях. Вместо этого она предложила мне попробовать жареную рыбу с картофелем фри.
– Вы это серьезно? – удивилась я.
– Да. Это классика, она заслуживает внимания. Я знаю одно неплохое местечко в Сохо.
В вышеозначенной забегаловке она с видом знатока полила содержимое моей тарелки большим количеством уксуса. В общем, я признала, что это вполне приемлемо.
– Может, перейдем на «ты»? – предложила она, отхлебывая пиво.
– Зачем?
– Мы спали в одной кровати, я вас видела в оранжевой пижаме, мы вместе едим рыбу с картофелем. Странно продолжать друг другу выкать.
– Для меня проблема только одна: что нам это даст, если мы перейдем на «ты»?
– Итак, вы против.
– Как правило, против, вынуждена это признать.
– Это все ваше воспитание.
– Отнюдь. В моей семье все тыкают друг другу. Все гораздо проще: мне нравится обращение на «вы».
– Ладно.
– Погодите, нас же двое.
– Голосование не состоялось: один голос за, другой против.
– Тогда почему мой голос перевесил? Это несправедливо.
– Не будем же мы бросать жребий: орел или решка?
– А что, давайте! Случайность – это и есть высшая справедливость.
Петронилла вынула из кармана однопенсовую монетку и сказала:
– Решка – значит «ты». Орел – «вы».
Щелчком большого пальца она подбросила монетку в воздух. Никогда еще мне так не хотелось увидеть лицо королевы.
– Решка! – объявила она.
– Это будет непросто.
– Вам стоит только сказать, и мы останемся на «вы».
– Нет, нет. Я поначалу буду путаться, но потом привыкну.
После обеда мы оказались возле винтажного магазина, где продавались подержанные ботинки фирмы «Доктор Мартинс». Мне приглянулись ярко-синие, с узкими ремешками, не слишком разношенные. Петронилла заявила, что они мне «в самый раз».
– Тебе надо избавиться от твоих дебильных башмаков.
– За что это моя обувь удостоилась такого сарказма?
– Была бы ты нормальной, сама поняла бы.
– Вот видишь, переход на «ты» не обошелся без последствий. Вот как ты теперь со мной обращаешься.
– Неправда. Я еще утром назвала тебя умственно отсталой.
Почему-то это заявление меня успокоило, и я купила ботинки с узкими шнурками. Я ношу их до сих пор.
По дороге на вокзал нам встретился прохожий, который выгуливал вельш-корги. Мы обе впали в экстаз.
– Я балдею от этих собачонок! – воскликнула Петронилла.
– Я тоже. Это моя любимая порода. И кстати, королевы тоже.
– Теперь, когда ты сама это сказала, ты похожа на помесь вельш-корги и Елизаветы Второй. Пятьдесят на пятьдесят.
Сдаваться она не собиралась.
Когда мы сидели в поезде, она спросила, каков мой вердикт относительно Лондона.
– Пока ты не приехала, мне казалось, что это чистилище.
– А теперь, когда я приехала?
– Это ад.
Она расхохоталась:
– Да уж, мы здесь повеселились.
Действительно, именно благодаря ей мой стремительный визит в Лондон оставил у меня приятное впечатление. Тем не менее, выйдя из Северного вокзала и оказавшись в квартале, который никак нельзя назвать приятным, я внезапно поняла, почему говорят «веселый Париж».
– Какой радостный и легкомысленный город!
– Давайте выпьем шампанского! – предложила Петронилла.
Она была права, одно связано с другим. В первом же попавшемся бистро напротив вокзала я заказала бутылку «Татэнже». Мы распили ее, перемывая косточки англичанам: просто ради смеха. Расставаясь, мы условились: ничего из того, что мы тут наговорили, мы на самом деле не думаем.
Вернувшись к себе, я тут же села писать статью «Разговор с Вивьен Вествуд», в которой превозносила эту знаменитую женщину. При этом я не утаила ни одного грубого слова, которым она меня одарила, рассказала я и о приказе выгулять ее собачонку. Когда моя работодательница получила текст, она тут же перезвонила, чтобы принести свои извинения.
– Вы здесь ни при чем, – сказала я. – Я только не понимаю, почему вы утверждали, будто она обрадовалась, что интервью у нее буду брать именно я.
– Так мне сказал ее агент. Ну ладно, что теперь говорить. Что я могу сделать, чтобы загладить вину? Возместить моральный ущерб…
– Ну, стоит ли говорить о моральном ущербе? Скажем, некий психологический дискомфорт.
– Нет, в самом деле. Хотя бы несколько бутылок шампанского в возмещение морального ущерба.
Эта журналистка явно меня знала.
– А, так вы об этом моральном ущербе. Ну да, пожалуй. Пару бутылок «Лоран-Перье»…
– «Гран-Сьекль»?
– Вы правы, не стоит недооценивать моральный ущерб, который был мне нанесен.
На следующий день мне были доставлены четыре бутылки «Лоран-Перье Гран-Сьекль». На таких условиях я готова интервьюировать самых жутких стерв на планете и выгуливать их собачонок где угодно.
* * *В 2002 году в издательстве «Сток» вышел второй роман Петрониллы Фанто «Неоновый свет».
Я набросилась на книгу. В ней шла речь о современных подростках. Главный герой, Леон, эдакий пятнадцатилетний Обломов, вовлекает все свое семейство в безумие нигилизма. Эта книга восхитила меня еще больше, чем первая. Какая необычная тонкая манера говорить об отчаянии.
Я написала Петронилле. Я большой мастер на такие письма. Не так-то легко выразить свое глубокое восхищение тому, кто это восхищение вызвал. Устно я на такое не способна. А перо помогает преодолеть препятствие. На бумаге легче выплеснуть избыток эмоций. Пессоа утверждал, что процесс писания способен ослабить горячечную лихорадку чувств. Я не являюсь подтверждением этого яркого высказывания – напротив, у меня письмо лишь усиливает лихорадку чувств, но как раз благодаря всплеску температуры, и без того критической, мне из этой сумятицы ощущений, в которой я пребываю, удается извлечь точные формулировки.
Петронилла позвонила мне. Похоже, мое письмо ее обрадовало, потому что она воскликнула: