Глава IV
АНГЛИЙСКИЕ ДЖЕНТЛЬМЕНЫ…
В сопровождении слуги, в чьи обязанности входило нести покупки, Элен дю Латц медленно шла по галерее, где со времен Людовика Святого расположились соблазнительные лавки ювелиров, торговцев различными предметами роскоши, необходимыми в жизни светских женщин и мужчин: тут были кружева, ленты, перчатки, веера, перья. Наконец, были здесь и книжные лавки, в которых среди помпезных сочинений на латыни и греческом языке попадались иногда пасквили и даже памфлеты, составлявшие изрядную часть дохода торгующих вразнос продавцов, которыми кишели рынки и вечно забитые улицы, что позволяло им легко раствориться в толпе при первом же появлении солдат.
Девушка направлялась к Топэну с лоскутом ткани, из которой мадам де Шеврез недавно заказала себе новое платье. Необходимо было подобрать подходящие по цвету перья для большой бархатной шляпы, которую Мария собиралась надеть к платью. Элен, однако, неторопливо прогуливалась вдоль прилавков в некоторой степени и ради собственного удовольствия. Вдруг, словно ей внезапно пришла в голову какая-то мысль, она заторопилась к торговцу перьями, выполнила данное ей поручение, расплатилась и вручила покупку слуге, велев ему немедленно возвращаться в Лувр, чтобы не заставлять ждать герцогиню. Она же собирается зайти в Сент-Шапель помолиться. Слуга возразил было, что может подождать ее: благородной девушке небезопасно ходить одной по парижским улицам. Она стояла на своем: через площадь Дофин и северную часть Нового моста она вернется домой быстро и без всяких затруднений; длинная серая накидка с капюшоном, прикрывающая платье того же цвета, делала ее похожей больше на простую горожанку, чем на служанку благородного происхождения. Зная, что спорить с ней бесполезно, слуга не стал настаивать. В конце концов, мадемуазель дю Латц настоящая бретонка, достаточно упрямая, чтобы самой решать, что ей делать, а ее скромный наряд не должен привлечь внимание воришек с Нового моста.
Едва он удалился, Элен, вместо того чтобы направиться к часовне, пошла в обратном направлении и покинула дворец через улицу Барильри (впоследствии ее поглотил Дворцовый бульвар), откуда меж двух переулков можно было попасть в клубок мелких улочек, отделявших древнюю королевскую резиденцию от собора Парижской Богоматери. Днем тут всегда кипела жизнь, поскольку рынок Палю окружало множество лавок, торговавших мазями и травами, здешние свечники снабжали свечами мелкие церкви и даже каноников собора. Тем не менее некоторые проулки, напоминавшие колодцы, ибо в них стоявшие напротив дома почти соприкасались стенами, не пропуская солнечный свет, были почти безлюдны. Здесь, в одной из низеньких лавчонок с единственным окошком, настолько закопченным, что с улицы нельзя было различить, горит ли внутри свет, жила женщина, которую все называли Сунион. Она торговала порошками и настоями, которые имели мало общего с товарами порядочного аптекаря, но порой оказывавшимися гораздо эффективнее. Что снискало славу колдуньи и обеспечило отличную клиентуру хозяйке, которая, как поговаривали, была гречанкой, что оберегало ее от неприятных сюрпризов, ибо ее могущества опасались не меньше, чем ее связей. Возможно, еще и потому, что бедняки, нищие и бродяги тайком получали от нее безвозмездную помощь, недоступную для них в прочих аптеках. У Сунион богатые платили за бедных, и все они вместе являли собой нечто вроде незримой крепости, более надежной, быть может, чем целый отряд стражи.
Эту женщину и собиралась посетить Элен без ненужного и болтливого свидетеля, поскольку ее хозяйке незачем было знать, что она имеет дело с подобной личностью. Не то чтобы Марию это шокировало. Напротив, товары гречанки могли бы ее даже заинтересовать, но Элен хотела сохранить в тайне некоторую часть своей жизни, воспоминания о которой вызывали лишь боль и стыд. Мадам де Шеврез действительно ничего не знала о насилии, жертвой которого стала ее служанка незадолго до их отъезда из замка Монбазонов в Кузьере, куда Элен попала двенадцатилетней девочкой, заняв место подле дочери Эркюля, которая была моложе двумя годами. История Элен дю Латц была печальной и классической: некий дворянин приехал к герцогу Эркюлю поохотиться. Он был слишком хорош собой, чтобы не взволновать восемнадцатилетнюю девушку, робкую и восторженную. Она влюбилась в него с первого взгляда и, когда однажды вечером он пришел в ее скромную спальню, не сумела устоять ни перед ним, ни перед собой. На другой день он уехал, и она больше никогда с ним не встречалась. Она не знала, где он и что с ним, не смела спросить о нем из страха, что, всего лишь произнеся его имя, выдаст свой секрет. Между тем при дворе королевы-матери, куда она попала неделю спустя вслед за Марией, нетрудно было бы что-то разузнать, но очень скоро сладкое воспоминание о той ночи превратилось в кошмар: Элен осознала неотвратимость последствий и глубину своего одиночества. Ей было некому довериться, не у кого спросить совета. Мария была вечно занята своими нарядами и развлечениями, наслаждаясь придворной жизнью. Несчастная девушка мужественно сопротивлялась тому, что, как искренне верующая, считала высшим грехом, — желанию броситься в воды Сены и дать течению поглотить себя. Помощь пришла оттуда, откуда она меньше всего ожидала ее получить: Леонора Кончини своим проницательным взором разглядела тревогу этой серьезной девушки, скрытую под маской безразличия. Она вызвала ее на откровенность и во время придворного бала — одного из тех, на котором флорентинка никогда не бывала, — отвела ее к Сунион, которая, с неожиданной ловкостью и причинив минимум страданий, избавила Элен от десятинедельного плода. После чего мадам Кончини доставила девушку в свои собственные апартаменты в Лувре, чтобы та смогла отдохнуть несколько часов, прежде чем вновь заступить на службу при мадемуазель де Монбазон. Последняя же была так увлечена танцами, что даже не заметила ее отсутствия. Леонора Галигай, впрочем, была готова одолжить у нее Элен под предлогом совместного изучения — у девушки были весьма ловкие руки — новых элементов причесок для Марии Медичи.
В течение двух последующих суток девушке приходилось собирать всю свою волю, чтобы не упасть в обморок, но с тех пор она хранила глубокую признательность к странной подруге королевы-матери. Когда после смерти Кончини Леонору схватили, заточили в тюрьму, а потом казнили по обвинению в колдовстве, Элен очень горевала, страдая еще от своего бессилия и неспособности помочь несчастной. Оставалось лишь молиться, и она молилась, как, впрочем, и Мария, в глубине души стыдившаяся того, что она так много унаследовала от осужденной, и втайне от мужа заказавшая несколько месс за упокой ее души.
Что до гречанки, то мадемуазель дю Латц случалось обращаться к ней за мазью на успокаивающих травах от некоторых интимных недомоганий, которые ей доводилось испытывать. Визиты эти были обычно скорыми, поскольку у гречанки всегда имелся необходимый запас.
На этот раз, выйдя из лавки, она заторопилась обратно во дворец, однако в темной арке одного из домов перед ней откуда ни возьмись появился мужчина, лицо которого было скрыто причудливой маской, на которую была надвинута широкополая шляпа. Прежде чем она сообразила, что происходит, он прижал ее к стене с такой силой, что даже оглушил, и она вскрикнула лишь от боли, когда он принялся ощупывать ее корсаж и юбку руками в железных перчатках. Она с ужасом поняла, что попала в руки бандита, которого с наступлением сумерек так боялись встретить все женщины. Он оскорблял их, порой нанося весьма серьезные раны и даже уродуя жертв. Он был неуловим, и многие считали его дьяволом во плоти, никто не знал, кто он и откуда, этот мерзавец, которого народная молва окрестила Щупальщиком (подлинное прозвище).
От мучительной боли в груди Элен закричала, но он прижался картонной маской к ее лицу, не давая вздохнуть. Внезапно он сам вскрикнул и, прежде чем броситься бежать, отпустил девушку, и та упала возле стены, к которой только что буквально пригвоздил ее бандит. На грани обморока она жадно глотала воздух, и вдруг рядом раздался голос, окрашенный легким британским акцентом.
— Я не смог проткнуть его шпагой, так как боялся задеть вас, — произнес незнакомец, — но, полагаю, я ранил его достаточно серьезно, чтобы он не ушел далеко!
Элен увидела, что над ней склонился человек, показавшийся ей огромным, однако темнота проулка и широкие поля фетровой шляпы не позволяли разглядеть его лица. Он помог ей подняться и вывел к свету, так что ей пришлось спешно запахнуть плащ, чтобы прикрыть разорванное и запачканное кровью платье. Когда ее спаситель приветственным жестом снял шляпу, она отметила, что он был, пожалуй, самым красивым мужчиной из всех, что ей доводилось встречать. Он был высоченного роста, широкоплечий, но поджарый, на нем был черный замшевый камзол, оттененный воротником из белого гипюра. Он приблизил к ней свое лицо греческого бога, которое от абсолютной правильности спасал иронический изгиб выразительно очерченного рта. Густые светлые, слегка вьющиеся волосы были отброшены назад и падали на мощную шею. Тяжелые веки наполовину прикрывали голубые глаза, напомнившие ей своим цветом глаза Марии. Его одежда, высокие сапоги, перчатки с крагами, шляпа с кудрявым пером были самыми простыми, но выдавали в нем дворянина, и Элен зачарованно подумала, что не всякий принц может похвастаться такой статью.
— Я не смог проткнуть его шпагой, так как боялся задеть вас, — произнес незнакомец, — но, полагаю, я ранил его достаточно серьезно, чтобы он не ушел далеко!
Элен увидела, что над ней склонился человек, показавшийся ей огромным, однако темнота проулка и широкие поля фетровой шляпы не позволяли разглядеть его лица. Он помог ей подняться и вывел к свету, так что ей пришлось спешно запахнуть плащ, чтобы прикрыть разорванное и запачканное кровью платье. Когда ее спаситель приветственным жестом снял шляпу, она отметила, что он был, пожалуй, самым красивым мужчиной из всех, что ей доводилось встречать. Он был высоченного роста, широкоплечий, но поджарый, на нем был черный замшевый камзол, оттененный воротником из белого гипюра. Он приблизил к ней свое лицо греческого бога, которое от абсолютной правильности спасал иронический изгиб выразительно очерченного рта. Густые светлые, слегка вьющиеся волосы были отброшены назад и падали на мощную шею. Тяжелые веки наполовину прикрывали голубые глаза, напомнившие ей своим цветом глаза Марии. Его одежда, высокие сапоги, перчатки с крагами, шляпа с кудрявым пером были самыми простыми, но выдавали в нем дворянина, и Элен зачарованно подумала, что не всякий принц может похвастаться такой статью.
Ее столь явное удивление вызвало у него улыбку, но взгляд при этом оставался серьезным.
— Видите вон там вывеску кабачка? — спросил он. — Это заведение недостойно вас, но пиво у них неплохое, а вы нуждаетесь в подкреплении.
— Вы англичанин? — спросила она.
— Вне всякого сомнения! — весело ответил он. — Полагаю, это заметно по моему произношению? А вы — леди, которая никак не должна была оказаться в этом злачном уголке острова Ситэ. Так вы выпьете что-нибудь?
— Нет, благодарю. Я и так задержалась и хотела бы как можно скорее вернуться к себе!
— В таком случае я провожу вас! Похоже, вы не слишком уверенно ступаете по этой булыжной мостовой. Обопритесь на мою руку, — добавил он так властно, что Элен не посмела отказаться. Тем более что ей безумно хотелось согласиться ради простого удовольствия удержать его еще на какое-то время рядом с собой. От этого человека, Помимо легкого и утонченного аромата (в противоположность вонючим дикарям, приводившим Элен в ужас), исходила жизненная сила, действующая на нее чарующе. Надев шляпу, он спросил, куда отвести Элен.
— В Лувр, — не задумываясь ответила та, жалея о том, что дворец не находится в паре лье, — так ей хотелось продлить удовольствие. Она следила за его реакцией, но он произнес всего лишь:
— А!..
В этом возгласе не было и тени удивления, так что она почувствовала себя оскорбленной: уж не принял ли он ее за какую-то прислугу? Тем не менее она промолчала. Они направились к Лувру, не обменявшись больше ни словом. Она держалась очень прямо, несмотря на ссадины на спине, обратив к своему спутнику гордый профиль, на который тот время от времени бросал взгляды. Правила вежливости и чести требовали, чтобы он представился, но скованная какой-то необъяснимой робостью, Элен не смела спросить его имя, сгорая при этом от желания задать ему множество самых разных вопросов. Наконец она обернулась в его сторону и увидела, что он улыбается. Уж не насмехается ли он над ней? Она внезапно почувствовала раздражение: этот красавчик, несомненно, один из тех хлыщей, избалованных женским вниманием. Нельзя давать ему повод думать, что на его счету еще одна победа.
Эта мысль подстегнула ее гордость и придала уверенности. Она обратилась к нему самым любезным тоном:
— Вы спасли меня от ужасной опасности, мсье, и я хотела бы узнать, чье имя следует мне упомянуть в моих молитвах.
Он рассмеялся так дерзко, что она покраснела от гнева. Заметив огонь в темных глазах спутницы, он извинился:
— Простите мне мою забывчивость, ибо мне показалось, что мы с вами уже знакомы.
— Я не бывала в Англии, а вы, вероятно, не живете в Париже.
— Нет, но я собираюсь поселиться здесь. Мне нравится этот город, и не говорите мне, что он грязный: Лондон еще грязнее.
— Как бы то ни было, могу поклясться, что никогда вас прежде не видела.
— Возможно, я видел вас во сне! — вздохнул он. Затем, остановившись, он снял шляпу, чтобы поприветствовать ее. — Меня зовут Генри Рич, происхождения благородного, путешествую, как я уже говорил, ради собственного удовольствия.
— В так называемых злачных уголках? — с иронией заметила она и тут же пожалела о своих словах, сообразив, что дала ему козырь в руки.
— Они так живописны! — вздохнул он. — Должно быть, вам они нравятся не меньше, чем мне, раз мы там с вами встретились?
— Мне нужно было всего лишь доставить послание, — пролепетала Элен. Она чувствовала, как пылают ее щеки, и это ее злило, — У нас тут есть один поставщик…
— У нас? Уж не кроется ли за этим множественным числом служба самой королевы?
— Во Франции все жители служат Ее Величеству! — сухо ответила девушка. — Но я не стану скрывать: я состою при мадам герцогине де Шеврез, меня зовут Элен дю Латц, и родом я из Бретани.
Тем временем они добрались до места. Перед воротами Бурбона Элен отпустила руку своего спасителя и церемонно попрощалась с ним:
— Вот я и пришла. Вынуждена покинуть вас, я чрезвычайно вам благодарна.
— Смогу ли я увидеть вас вновь?
Не отдавая себе в этом отчета, она ждала этих слов, особенно подкрепленных выразительным взглядом. Ее охватила радостная дрожь.
— Если Господу будет угодно. Ведь я живу не здесь, а в доме господина герцога на улице Сен-Тома-дю-Лувр, а летом в его замке в Дампьере, но госпожа герцогиня никогда не расстается с Ее Величеством королевой, а я никогда не расстаюсь с госпожой герцогиней.
— Тогда это будет легко устроить! — живо отозвался он. — Послезавтра я уезжаю из Парижа…
— В Англию?
— Нет, в Испанию, но я скоро вернусь!
Она внезапно протянула ему руку, которой он слегка коснулся губами, после чего отступил на три шага и отвесил ей поклон, достойный принцессы. Перед тем как уйти, он спохватился:
— Обещайте мне одну вещь!
— Что именно?
— Никогда не возвращаться на ту ужасную улицу! По крайней мере, без меня!
Действительность развеяла мечты, и сердце Элен сжалось. Возможно ли, чтобы ей больше не пришлось обращаться за снадобьем к Сунион? И если, как она безумно мечтала теперь, прекрасный англичанин найдет ее и заговорит с ней о любви, посмеет ли она предложить ему не невинное тело, быть может, неспособное вновь испытать наслаждение той ночи в Кузьере? Он ждал ответа, и девушка вдруг разом преодолела преграду, воздвигнутую прошлым. Она улыбнулась:
— Обещаю.
Она устремилась в сумрачную арку, обернулась на мгновение и, заметив, что он провожает ее взглядом, почувствовала, как радость наполняет ее. Затем она поспешила в свою комнату, расположенную по соседству с покоями мадам де Шеврез. Герцогиня в этот время была у королевы, и Элен с облегчением сняла с себя порванное и запачканное кровью платье, скомкала его и засунула на самое дно сундука с намерением выбросить в ближайшие дни. Слава богу, Мария была щедрой хозяйкой, и ее служанка не испытывала недостатка в одежде. Кроме того, Элен отметила, что, хотя чересчур открытые платья были ей противопоказаны на несколько дней из-за синяков на груди, ссадины не были глубокими и вскоре должны были зажить. На красоте ее безупречной груди это не должно сказаться, а если даже и останутся незначительные шрамы, тот, кто их обнаружит, не станет интересоваться причинами их появления.
Немного позднее, переодевшись и приведя себя в порядок, она присоединилась к Марии, которая как раз в это время вернулась, чтобы тоже переменить платье…
Даже не подозревая о том, что творилось в душе служанки, герцогиня была теперь озабочена лишь тем, как бы обратить внимание королевы на юного Монморанси, и не упускала ни малейшей возможности, чтобы превознести его достоинства. Что, по правде говоря, не составляло большого труда: молодой человек, заслуги которого повсюду расхваливали, обладал всеми качествами соблазнителя. К тому же, следуя моде того времени, он покровительствовал талантливому поэту по имени Теофиль де Вьо. Справедливости ради следует сказать, что Вьо состоял главным образом при его супруге-герцогине, очаровательной Марии-Фелисии Орсини, урожденной римской принцессе. Она прятала его в Шантийи с тех пор, как, преследуемый за свои стихи, он был вынужден бежать, чтобы не попасть на костер вместе со своими литературными сочинениями. Влюбившись в свою покровительницу, он непрерывно сочинял в честь той, которую он называл Сильвией, нежные и почтительные стихи. Что не мешало мужу музы использовать поэта в своих целях. Так Монморанси попросил его написать роль, которую герцог должен был сыграть в одном из балетов, что давали в Лувре. Балеты представляли собой нечто вроде костюмированных балов на различные сюжеты с индивидуальными выходами. В них принимали участие все, начиная с короля, который, не будучи выдающимся танцором, обожал эти грандиозные постановки, в которых нередко играл первые роли.