– Вот-с… Так-то… Да… Жара… Нуте-с, а вы?.. Простите, у меня, знаете ли, ужасная память на имена и фамилии… Лицо великолепно помню, а вот имя и фамилию… и где встречались… Это мое слабое место.
Молодой человек заботливо улыбнулся.
– Корреспондент РОСТА. Я вас даже встречал на вокзале. Моя фамилия Винкич.
– Да, да. Совершенно верно. Ах да! Товарищ Винкич. Ради бога, простите. Винкич, как же.
– Сербская фамилия. У меня отец из сербов. Так вот, Георгий Васильевич, очень хорошо, что я вас встретил. Впрочем, простите, может быть, вы заняты? Обдумываете? Наблюдаете?
– Обдумываю? Да. Отчасти я обдумываю и наблюдаю, но в общем я не занят. Наоборот. Мне очень приятно. Я, знаете ли, сказать по правде, совсем тут растерялся. От меня газета ждет очерка, а я буквально не знаю, с какого конца начать.
– Да. Сразу все охватить почти невозможно.
– А вы здесь сколько времени обретаетесь?
– Полтора года. Безвыездно.
– Ого! Фю-фю! – Георгий Васильевич посвистал. – Вот это ловко. И что же, скажите, полтора года тому назад здесь действительно была голая степь?
– Абсолютно голая степь. Пустое место. Жили в палатке.
– Признаться, я именно с этого и собирался начать. Просто так: "Полтора года тому назад здесь была голая степь. Жили в палатках".
Винкич скромно опустил синие ресницы.
– Видите ли, Георгий Васильевич, у нас тут побывало множество литераторов. (Конечно, не такого масштаба, как вы…) И все они обязательно начинали так: "Полтора года тому назад здесь была голая степь". Это… путь наименьшего сопротивления.
– Да, это очень досадно.
– Однако, Георгий Васильевич, у меня дело.
Корреспондент РОСТА вытащил из бокового кармана потертой кожаной куртки блокнот (подкладка куртки была байковая, серая).
– Какова ваша точка зрения на харьковский рекорд?
– А разве в Харькове был какой-нибудь рекорд? Это очень интересно.
– Как же. Вчера в газете. Разве вы не читали? Мировой рекорд.
– Мировой! Что вы говорите! То есть я, конечно, читал. Но, вероятно, не обратил внимания. И, согласитесь сами, Харьков… А меня сейчас главным образом интересует, так сказать, местный материал…
Георгий Васильевич осторожно пощупал пальцами воздух.
Винкич стоял перед ним серьезно, опустив голову.
– Видите ли, Георгий Васильевич, – мягко сказал он, – в таком случае я вам в двух словах объясню.
Он точно, коротко и почтительно объяснил Георгию Васильевичу историю и значение харьковского рекорда.
– Так что, – прибавил он, – перед нашим строительством, Георгий Васильевич, возникает очень серьезный вопрос об использовании харьковского опыта и о возможности идти дальше по этому пути. И мне очень интересно узнать ваше личное мнение: должны ли мы вступать в соревнование с Харьковом и ставить новый мировой рекорд или не должны?
– Натурально, должны! – воскликнул Георгий Васильевич. – Как же еще! Ведь это, насколько я понимаю, выходит соревнование с Харьковом. А значение социалистического соревнования – огромно. Это общеизвестный факт. Они триста шесть, а мы – триста семь… Они триста семь, а мы триста восемь… И так далее. Натурально.
Винкич кивнул головой.
– Стало быть, вы – за?
– Вот чудак. Какие же могут быть сомнения?
– Сомнения есть.
– То есть?
– Общественное мнение резко разделилось. Имеются горячие сторонники рекорда. Имеются не менее горячие противники. Я очень рад, что вы оказались в числе сторонников. Нам, вероятно, придется здорово драться.
– Позвольте… Я не совсем… То есть как драться? Мое мнение – чисто субъективное… Я, как вам известно, не специалист по бетону, я, так сказать, объективный наблюдатель, не больше… Так что, извините, я не могу нести никакой ответственности, а тем более, как вы выражаетесь, "драться". И потом, почему именно "драться"? С кем "драться"?
Винкич поднял на Георгия Васильевича бледное лицо. Его глаза были черны, блестящи и спокойны.
– Видите ли, Георгий Васильевич, – мягко сказал он, – у нас на строительстве такое положение, что каждый, даже самый маленький, вопрос приобретает громадное принципиальное значение. Нельзя быть нейтральным. Нужно обязательно иметь какую-нибудь определенную точку зрения и драться за нее до последней капли крови. Я, например, полтора года дерусь изо дня в день.
– Позвольте, дорогой товарищ, но какое же это может иметь отношение к харьковскому рекорду! Вопрос, кажется, совершенно ясен.
– Ясен, но не совсем. В том-то и дело. Зачем далеко ходить? Например, товарищ Налбандов. Я только что с ним говорил. Вы знаете товарища Налбандова?
– Налбандов?.. Да, да… Знакомая фамилия. Налбандов, Налбандов… Позвольте – это такой в черном кожаном пальто, с громадной оранжевой палкой, с этакой смоляной бородой?.. Как же, как же… Он меня возил по строительству. Инженер Налбандов. Замечательный инженер. Знаток своего дела. Крепкий парень.
Георгий Васильевич с особенным удовольствием произнес эти слова "крепкий парень". Он их недавно услышал и отметил в книжечке как образец фольклора.
– Да… товарищ Налбандов, – сказал он с ударением, – крепкий парень. Очень крепкий.
Винкич тонко усмехнулся. Но усмехнулся как-то одними губами. Глаза его оставались черны, спокойны и даже немного печальны.
– Так вот, видите ли, Георгий Васильевич, должен вас предупредить, что инженер Налбандов категорически против всяких подобных экспериментов.
– Что вы говорите? Как странно! Но почему же?
– Инженер Налбандов считает все эти рекорды технической безграмотностью.
– Позвольте, а Харьков? Как же в таком случае Харьков? Н…не понимаю.
– Этого уж я вам не могу сказать.
– Но, позвольте, есть же какие-нибудь доводы?
– Довод Налбандова, по-видимому, один… Дело в том, что каждая бетономешалка снабжена особым паспортом фирмы, в котором точно указана предельная норма выработки жидкого бетона. Так вот, по данным паспорта, на каждый замес полагается не меньше двух минут. Следовательно, в час максимум можно сделать тридцать замесов, а в восьмичасовую смену – двести сорок, не больше.
– А Харьков сделал триста шесть? Как же он умудрился?
– Налбандов считает, что это насилие над механизмом, технический фокус, трюк, "французская борьба"… Что таким образом мы быстро износим все наши механизмы. Скажем, вместо десяти лет бетономешалка продержится шесть-семь не больше.
– А что ж… Вы знаете… Налбандов прав. А?
– Вы меняете свою точку зрения?
– Да, но вы сами понимаете. Это новое обстоятельство… Оно в корне меняет дело… Нельзя же, в самом деле, так варварски обращаться с дорогим импортным оборудованием…
– А Харьков?.. – коротко спросил Винкич. – Ведь в Харькове, очевидно, перед тем как решили идти на рекорд, были те же самые сомнения. И, однако, рекорд поставили? Там ведь тоже не дураки сидят.
– Н-да-с… Незадача… Там, конечно, тоже люди… Не дураки…
– Так как же, Георгий Васильевич? Ваше мнение?
– Вы как-то уж чересчур прямо. С одной стороны, конечно, соревнование, увеличение темпов. А с другой – нельзя же, батенька, и механизмы так изнашивать. Помилуйте, вы сами говорите, что вместо десяти лет – шесть лет.
– Ну так что же?
– То есть как что же?
– Георгий Васильевич, посудите сами, что нам важнее: в четыре года кончить пятилетку или сохранить на лишние четыре года механизм? Чем скорее разовьется наша промышленность, тем меньше для нас будет иметь значение амортизация: механизмов новых, своих наделаем. Ведь так?
– А что ж… Вы знаете… Это – резон… Пожалуй, вы и правы… А?..
– Вы опять меняете свою точку зрения.
– Ну да. Но это вполне естественно. Это новое соображение. Оно в корне меняет дело… В конце концов машины для социализма, а не социализм для машин…
– Значит, вы – за? Вы даете свою подпись?
Георгий Васильевич растерянно посмотрел на Винкича.
– Какой вы, честное слово… странный. Ну как же я могу… вдруг подпись… А вдруг там что-нибудь не так… Какое-нибудь новое обстоятельство… Я ведь не специалист… И зачем вам моя подпись?
– Нужно, Георгий Васильевич. Очень нужно. Вы даже не представляете себе, какая здесь драка будет. Мы будем телеграфировать в центральную прессу. И ваше имя имеет большой вес…
Георгий Васильевич был польщен. Он скромно улыбнулся.
– Ну что вы! Что вы! Какой там вес! Может быть, в области литературы… Какой-нибудь протест… Письмо Ромену Роллану… Но в области бетона…
– Во всех областях, – быстро и умоляюще сказал Винкич. – Во всяком случае мы будем рассчитывать на вашу поддержку. Сейчас я должен еще сходить на участок. Нужно кое-кого повидать. Кстати, не желаете ли со мной? Может быть, вам на месте станет несколько яснее?
– Пожалуй. Только ведь я не специалист… Вы, пожалуйста, введите меня в курс… Будьте моим чичероне. Тем более что в номере совершенно невозможно. Шестьдесят градусов. Честное слово. Прямо Сахара.
XXV
Маргулиес ясно представил себе, какие были котлеты. Котлеты были большие, черные. Пюре – облито коричневым соусом.
Он снова пошел на участок.
Весьма вероятно, что там столовая еще открыта.
Он шел, старательно избегая знакомых. К чему это? Лишняя встреча лишние разговоры. Пока в руках нет последнего аналитического расчета, всякие обсуждения решительно бесполезны. Будет расчет – другое дело. В двенадцать все выяснится.
Но вот вопрос: найдет ли Катя Смоленского?
Маргулиес мучился. Он обходил группы людей, механизмы, переезды.
Он старался идти низом – траншеями, котлованами. Он перебегал от угла к углу, от поворота к повороту, нагибая голову, как от пуль.
Задами он вышел к столовой. Она была закрыта.
– Так. Ухнули котлетки, – сказал он. – Ну ладно. Подождем обеда. Все же надо на минуточку к Ермакову. Как там у него?
Он отправился к тепляку. Он обошел его справа, с западной, теневой стороны.
Здесь был душный, звонкий мир кирпича и соломы. Из товарных вагонов бережно выгружали дорогой экспортный огнеупор, переложенный пахучей соломой.
Вагонов было десять – пятнадцать. Целый состав. И все же они почти незаметны в гигантской резкой тени тепляка.
Вихляя, визжали колеса деревянных тачек.
– Поберегись!
Парни и девчата гуськом катили узкие, длиннорукие тачки по мосткам шириною в одну доску.
Справа налево тачки катились порожняком. Слева направо – аккуратно заставленные стопками динасного и шамотного огнеупора.
Маркировщики с желтыми складными метрами в боковых карманах ходили среди узких и высоких штабелей сложенного в строгом порядке материала.
Это было нововведение. Маргулиес заинтересовался. Он остановился, разглядывая, в чем дело.
Раньше кирпич сгружали как попало. Кирпич загромождал боковые проходы в тепляк и пожарный проезд. Ежедневно теряли массу времени.
Материалы приходилось обвозить, делая крюку чуть ли не километр.
Ненужные марки загораживали нужные. Надо было все время перекладывать. Не хватало рабочих рук.
Была безобразная неразбериха.
Теперь Маргулиес заметил, что кирпич сортируется и складывается снаружи тепляка по строгому плану: штабелями, точно соответствующими количеством и марками батарейным печам, но только сложенным в обратном порядке. Верхний ряд был внизу, а нижний – наверху. Так что при кладке печей не было ни малейшей задержки в подаче материала.
Тотчас Маргулиес сформулировал это нововведение так:
"Обратный порядок. Идея обратного порядка в подготовке материалов".
Интересно!
Он задумался.
Почему бы не воспользоваться этой идеей для рационализации процесса приготовления и кладки жидкого бетона?
– Здорово, хозяин! День добрый! Бувайте здоровы.
Маргулиес с неудовольствием обернулся, но тотчас лицо его стало приветливым.
– А! Фома Егорович!
К нему вразвалку подходил американский инженер, мистер Томас Джердж Биксби, прозванный для сокращения, на русский лад, Фомой Егоровичем.
Фома Егорович работал в Союзе пятый год. Был он и на Днепрострое, и на Сталинградском тракторном, и на Ростовском сельмаше. Он научился отлично говорить по-русски, да не как-нибудь, а с пословицами и прибаутками. Он отпустил украинские усы. Когда же пил водку – крякал по-русски и утирал губы рукавом.
Он подошел к Маргулиесу и размашистым "русским" жестом протянул ему сухую мускулистую руку. На нем был синий шерстяной комбинезон с замком "молния". Его голова была не покрыта. Он носил шляпу только по воскресеньям. Волосы выгорели. Выгоревшие брови и усы казались значительно светлее лица. На темном, хорошо сработанном американском лице с полтавскими усами светились близко и глубоко посаженные, светлые, твердые американские глаза.
Они поздоровались.
– Как вам это понравилось? – сказал Фома Егорович, показывая на стройные, аккуратные штабеля. – Совсем другая музыка.
– Очень любопытно, – заметил Маргулиес.
Фома Егорович самодовольно погладил усы.
Он отлично понимал, что Маргулиес сразу и по достоинству оценил его нововведение.
Он тихо и лучезарно улыбнулся. Вокруг его глаз пошли мелкие коричневые морщинки.
Если бы не эти морщинки – ему никак нельзя было бы дать больше тридцати четырех. Но морщинки выдавали его настоящий возраст: сорок семь.
– Вы понимаете, товарищ Маргулиес, в чем тут зарыта собака?
– Как же, как же. Очень хорошо понимаю.
– Это мне стоило почти битых сорок восемь часов не ложиться спать! И смех и грех. Стой! Куда? – вдруг не своим голосом закричал Фома Егорович, бросаясь в сторону.
Он схватил маркировщика за плечо.
– Стой! Куда ложите? Ах, чтоб вам пусто было! Вот люди! Надо так… Так!.. Так!..
Фома Егорович стал показывать. Когда он вернулся, Маргулиес задумчиво стоял на прежнем месте, вертя в руках газету.
– А ну-ка, Фома Егорович, что вы, между прочим, скажете по этому поводу?
Маргулиес протянул американцу газету и показал кончиком карандаша место:
– Харьков сделал триста шесть замесов.
Фома Егорович взял газету и приблизил ее к глазам. Он с удовольствием отчетливо вслух прочел телеграмму.
Для него было величайшим наслаждением читать вслух по-русски.
Он читал и после каждой фразы останавливался, поглядывая на Маргулиеса светлыми, твердо сияющими глазами: дескать, смотрите, как я хорошо читаю по-русски, а?
– Какое ваше мнение? – спросил Маргулиес.
– Хорошо! – воскликнул американец. – Браво, бис! Теперь надо – и так далее.
– Мы думаем тоже попробовать. А?
– Бить Харьков? Обязательно. Надо бить. Как это говорится: за битых двух побитых дают.
Маргулиес подавил улыбку.
– Вы, Фома Егорович, энтузиаст.
– Я энтузиаст? Нет, я американец. Бить!
– А технически это возможно?
– Технически все возможно. Все на свете и топор. Я вам скажу по секрету пример: в тысяча девятьсот девятнадцатом году в штате Монтана я бетонировал шоссе, и мы однажды за сутки уложили пятьсот кубов. Это нам стоило не ложиться в постель двадцать четыре часа.
– И машина выдержала?
– Машину мы имели, как это называется, от менаджера – по-русски подрядчик – напрокат. Мы взяли от машины больше, чем она могла дать. Зато мы не имели понятия о бригаде. Никакой ударной бригады, но мы были заинтересованы в проценты.
– Позвольте. Но ведь у машины – паспорт. Официальный паспорт фирмы.
– Официальный паспорт пишут такие самые люди, как мы с вами, грешные.
Маргулиес быстро вытащил из кармана цукат и бросил в рот. Он с трудом сдерживал волнение.
– И действительно такой случай был?
– Как я сейчас живой стою перед вами. Пятьсот кубов. Вот бог, а вот порог.
Маргулиес расстегнул и тотчас застегнул пиджак. Это меняло дело. Открывались новые возможности. Он проворно протянул Фоме Егоровичу руку.
– Ну, будьте. Большое спасибо. Я тороплюсь.
– Никогда не надо торопиться, – заметил американец. – Тише едешь дальше будешь.
Маргулиес усмехнулся.
– От того места, куда едешь, – быстро прибавил он.
– Ну, товарищ хозяин, вы едете в такое место, что будет очень неважно, если вы скоро доедете. Лучше бы вы не очень скоро доехали.
Маргулиес погрозил ему газетой.
– Вы известный буржуй и контрреволюционер, Фома Егорович.
– Контрреволюционер – нет, избави меня бог. Буржуй – нет, никаким образом. Я честный беспартийный спец. Я работаю по вольному соглашению с вашим правительством и даже делаю больше, чем должен, – иногда это мне стоит сорок восемь часов не ложиться в постель. Мой труд – ваши деньги. Мы квиты. А социализм – будем видеть, будем видеть.
Маргулиес легонько взял Фому Егоровича за бока и тиснул.
– А сколько у вас, дорогой Фома Егорович, уже долларчиков в банке? Сознайтесь!
Да, он копил деньги.
Десять лет тому назад он уехал из Штатов на заработки. Он оставил дома некрасивую жену и детей.
В Америке было трудно найти работу.
Он был страшно беден. Он оставил семье пятьсот долларов. Но он был неплохой инженер. Он дал себе слово вернуться обратно не раньше, чем у него на текущем счету соберется двадцать тысяч долларов. С этими деньгами уже можно начинать жизнь: открыть строительную контору, войти в дело, положить первый камень будущего богатства. Двадцать тысяч долларов плюс многолетний опыт и воля – этого достаточно. Через десять лет у него будет сто тысяч.
Он отправился странствовать. Он не отказывался ни от каких условий, ни от каких контрактов.
Он работал в Китае, в Индии, в Португалии, в Советском Союзе.
Ему было все равно, где и для кого работать, лишь бы аккуратно платили деньги. Он делил жалованье пополам. Одну половину переводил на текущий счет в банк, другую посылал семье, оставляя себе на жизнь лишь ничтожную часть.
Он отказывал себе в самом необходимом. Но это ничуть не отражалось на его настроении. Наоборот, он был всегда и везде весел, бодр, жизнерадостен, здоров.