Он задумался, как бы взвешивая еще раз про себя все доводы и данные.
– Ну? – сказал Винкич, вынимая книжку.
Маргулиес слегка поморщился.
– Ну, скажем, можно попробовать довести количество перемесов до трехсот десяти, трехсот двадцати… Даже, быть может, трехсот тридцати. Но, конечно, повторяю, нужно тщательно подготовиться.
– Скажите! – воскликнул Георгий Васильевич. – А вот, представьте себе, инженер Налбандов тоже, знаете, крепкий парень…
Винкич осторожно дернул его за макинтош. Георгий Васильевич остановился. Но уже было поздно. У Маргулиеса переменилось лицо. Оно вдруг стало непроницаемым и неприятным.
Винкич про себя выругался: дернул Георгия Васильевича черт за язык произнести при Маргулиесе это имя.
– Ну так что же, Давид, – сказал Винкич, – когда же ты будешь бить Харьков? Сегодня, что ли? Кто у тебя на третьей смене? Кажется, Ищенко? А что же, Ищенко парень крепкий. А?
– Не знаю, – сказал Маргулиес вяло. – Не думаю, чтобы сегодня.
"Ой, думаешь, собака", – подумал Винкич.
– Не думаю, чтобы сегодня. Надо посмотреть, подготовить… Вероятно, завтра, а быть может, и послезавтра…
Он помолчал.
– Знаете что, товарищи, – сказал он, – приходите-ка на участок завтра в шестнадцать часов. Может быть, завтра… попробуем… Вам это, пожалуй, будет интересно… Особенно вам, Георгий Васильевич… А пока вы меня простите…
Маргулиес притронулся к кепке и протянул беллетристу руку. Он ушел.
– Ну? – спросил Георгий Васильевич.
– Знаю я, какие у него дела, – пробормотал Винкич. – Так вот, значит, Георгий Васильевич, такое положение. Что мы имеем?
– Мы имеем два мнения: Налбандов говорит, что нельзя, Маргулиес – что можно.
– И даже нужно, – прибавив Винкич. – Я его, собаку, хорошо знаю. Он думает, что нужно, и я вам клянусь чем угодно, что именно сегодня, а не завтра или послезавтра, он будет бить Харьков. Именно сегодня. Ну, мы еще успеем. Какой осторожный, черт…
– Значит, так, – сказал Георгий Васильевич. – Налбандов считает, что абсолютно нельзя. Маргулиес считает, что можно триста тридцать. Очень интересно.
Они напрямик пошли к тепляку.
Винкич подошел к Корнееву.
– Ну, Корнеич, а ты что скажешь?
– Четыреста замесов – это уже как факт, – быстро сказал Корнеев, сразу поняв, в чем дело.
И слово замес он опять произнес так, как будто это было не русское слово, а испанская фамилия – Zamess.
– Интересно, – сказал Георгии Васильевич.
– Уж будьте уверены, – пробормотал Винкич и тут же, увидев Ищенко, подошел к нему: – Ну, а ты как думаешь, хозяин?
Ищенко тоже понял его сразу.
– Что я думаю? – сказал он сердито. – Думаю, что не меньше, как четыреста пятьдесят.
– Пятьсот! – закричал, подбегая, Мося.
Высоко в небо уходила решетчатая стрела семидесятиметровой бетонолитной башни. Для того чтобы увидеть ее верхушку, надо было задрать голову. Тогда казалось, что она косо летит в синем небе, полном быстрых и горячих облаков.
Ковш с человеком поднимался по ней, как температура.
XXXI
Просьба мистера Рай Рупа вполне отвечала тайному желанию Налбандова.
Все же он счел необходимым сухо и бесстрастно пожать плечами.
– Итак, вы хотите видеть окрестности? Прекрасно.
Действительно, здесь было слишком пыльно и знойно.
Сегодня здесь все особенно раздражало Налбандова. И он мог бы найти сколько угодно причин своего раздражения.
Излишняя мягкость Серошевского. Недостаточная квалификация монтажников. Нехватка людей. Безобразная работа транспорта…
Да мало ли!
Наконец – эти американцы. Только от дела отрывают. Впрочем, тут Налбандов немного лукавил, обманывал самого себя.
Втайне ему было чрезвычайно приятно ездить и разговаривать по-английски с этими вежливыми и культурными людьми, которые могли вполне оценить его хорошее произношение, его резкий и острый ум, его первоклассное техническое образование, всю его своеобразную, внушительную, грубоватую внешность большевика, за которой скрывались блестящее европейское воспитание и тонкая культура.
Он произвел на мистера Рай Рупа сильное и приятное впечатление. Он это знал, чувствовал.
Втайне ему это льстило. И он не без удовольствия продолжал играть двойственную роль внешней грубости и внутренней тонкости.
Эта игра несколько смягчала его раздражение. Все же она не могла его уничтожить.
Конечно, тут дело было не в дурной работе транспорта или в недостаточной квалификации монтажников.
Тайной причиной раздражения Налбандова были Маргулиес и вчерашний харьковский рекорд.
Сегодня Маргулиес будет бить Харьков. В этом нет никаких сомнений.
Это носилось в воздухе.
Налбандов предвидел это по множеству мельчайших признаков. Он почувствовал это еще вчера вечером. Сегодня это подтверждалось.
Были плакаты, разговоры, намеки, улыбки…
Он ненавидел Маргулиеса.
Он не мог простить ему славы лучшего начальника участка, любви рабочих, популярности на строительстве.
Ибо кто такой был Маргулиес в сравнении с Налбандовым? Грубый практик, скороспелый инженер, демагог и карьерист, не считавшийся с теорией ради достижения дутых производственных эффектов.
Да, Маргулиесу до сих пор везло.
Каждая его победа приводила Налбандова в ярость. Он едва владел собой.
Но вечно так продолжаться не может. Конечно, когда-нибудь Маргулиес себе сломает шею.
И этого ждать недолго. Бить Харьков – это безумие. Бить Харьков значит идти против всех традиций, нарушить элементарные требования техники, совершить грубое насилие над механизмом.
Механизм не прощает насилия.
"Строительство не французская борьба". Еще вчера вечером Налбандов пустил эту мысль по строительству. Ее подхватили. На некоторое время она овладела умами.
Налбандов сдержанно торжествовал.
Но сегодня явилась и полетела по строительству другая мысль: "Темпы в эпоху реконструкции решают все".
Две идеи: "строительство не французская борьба" и "темпы в эпоху реконструкции решают все" – вступили между собою в борьбу, и признаки этой начавшейся борьбы преследовали Налбандова всюду.
Они мучили его и подымали в нем желчь.
Переднее стекло машины было разбито. Пучок белых извилистых трещин скользил по развертывающемуся пейзажу образцовым рисунком ветвистой молнии.
Площадка строительства была громадна.
Прежде чем машина вынеслась из ее пределов в степь, мистер Рай Руп и Налбандов вполне поняли друг друга.
Между ними установились некие определенные отношения.
Эти отношения были полным взаимным пониманием и внутренним согласием людей одной культуры, формально исповедующих разные, исключающие друг друга, религии.
Но ни один из них при этом не забывал своей роли.
Мистер Рай Руп с мягкой вежливостью задавал вопросы. Налбандов предупредительно и преувеличенно точно на них отвечал.
Мистер Рай Руп делал интересные замечания, Налбандов, отдавая должное их тонкости, принимал их или отвергал.
Разумеется, мистера Рай Рупа прежде всего заинтересовали и удивили масштабы строительства.
Налбандов мотнул головой.
Белый рисунок молнии скользил по крышам и облакам.
Здесь было собрано приблизительно сто двадцать или сто тридцать тысяч рабочих, служащих, инженеров, их семейств и приезжих. Более точных сведений не имелось.
Статистика не поспевала за жизнью. Время оставляло за собой ряды выдохшихся цифр.
Но что это было?
Село? Конечно, нет. Местечко? Нет. Лагерь, рабочий поселок, станция? Нет.
Официально этот громадный населенный пункт назывался город. Но был ли он городом?
Вряд ли!
Во всяком случае, в нем отсутствовало то неуловимое, без чего почти невозможно ощущение города.
В нем не было традиции.
Он возникал слишком быстро. Он возникал со скоростью, опрокидывающей представление о времени, потребном для создания такого большого города.
История еще не успела положить на него своего клейма.
В нем не было монументов, обычаев, стилей, векового национального запаха.
Кроме того – и это самое главное из того, что бросалось в глаза, – в нем не было ни одной черты, говорящей о религии.
Мистер Рай Руп посетил на своем веку великое множество городов.
Среди них были города, возникшие тысячелетия тому назад и продолжающие жить до сих пор.
Были города-государства, города-трупы с остекленевшими глазами, великолепные свидетели древнейшей культуры, блистательных эр, жестокие памятники неповторимых архитектурных стилей, созданные руками рабов.
Были города, идущие к славе, и были города, давно достигшие своего расцвета и теперь медленно оскудевающие.
Были, наконец, города, выросшие в какие-нибудь десять – пятнадцать лет; новые американские города, индустриальные центры, заимствующие для своих дворцов, церквей, отелей и библиотек стили всех эпох и народов с бесцеремонностью нувориша, убежденного, что за свои деньги он может получить всю культуру прошлого, но получающего в действительности лишь более или менее удачные подделки, лишенные души и смысла.
Были, наконец, города, выросшие в какие-нибудь десять – пятнадцать лет; новые американские города, индустриальные центры, заимствующие для своих дворцов, церквей, отелей и библиотек стили всех эпох и народов с бесцеремонностью нувориша, убежденного, что за свои деньги он может получить всю культуру прошлого, но получающего в действительности лишь более или менее удачные подделки, лишенные души и смысла.
Но во всех этих городах, даже в самых новых и быстро возникших, торжествовала старая традиция религии, ремесел, производства, потребления, нации, социального строя.
XXXII
Они проезжали по широким улицам. Эти улицы с таким же успехом могли быть названы шоссейными или грунтовыми дорогами.
Им попадались жилые дома, магазины, кинематографы, банки, школы, редакции газет, типографии, техникумы, был – морг…
Был полотняный цирк.
Но дома не имели стиля. Дома были стандартными деревянными сооружениями, палатками, бараками, землянками.
Магазины напоминали пожарные сараи, банки и школы помещались в балаганах, кинематографы представляли отгороженные пустыри с рядами вбитых в землю скамеек.
Повсюду были железнодорожные переезды, семафоры, шлагбаумы, шипенье и пар.
Это был черновой набросок города.
Но и сейчас в этом грубом черновом наброске уже ощущалось некое деление на районы, уже угадывался характер этих районов, уже появлялся бытовой рельеф.
Все то, что находилось по правую руку главной железнодорожной магистрали, было центром производственным. Там угольной панорамой рисовались чудовищные решетчатые фигуры объектов и агрегатов.
Все то, что находилось по левую руку, было центром потребительским. Но даже и в этом потребительском центре преобладал производственный колорит.
Геодезисты всюду выставляли свои полосатые шесты.
Вдоль дороги тянули перекрученную ленту рулетки; она блестела на солнце зеркальным винтом коловорота.
Были целые улицы бондарных мастерских.
Здесь сколачивали громадные деревянные чаны – "шари", – потребные для водонапорных башен, прачечных и бань.
В воздухе стоял дубовый гул молотков.
Здесь были огромные дворы, сплошь заваленные целыми штабелями скобяного товара, железными кроватями, рукомойниками, мисками, плевательницами, ведрами.
Но были также и дворы, где на чахлых грядках тесно и бледно выращивали саженцы черного и красного леса, жалкие прутики, редко обросшие вялыми листочками. Они никли под нестерпимыми лучами солнца, отяжеленные толстым слоем душной и едкой пыли.
В витринах книжных магазинов выгорали пестрые переплеты.
У единственной парикмахерской стояла длинная очередь.
Автомобили, плетенки, автобусы, велосипеды, тракторы, мотоциклы и пешеходы двигались навстречу друг другу в косых колоннадах и порталах пыли.
Ветер относил ее в сторону.
Колоннады рушились, клубились. Пыль тянулась по вытоптанной степи, оседая седой кисеей.
Мистер Рай Руп вытирал крылья носа чистым батистовым платком. На платке оставались следы черные, как вакса.
– Здесь много всякого шума, – сказал мистер Рай Руп, слабо улыбаясь, много всякого шума, но нет "шума времени". Вы меня понимаете, товарищ Налбандов?
Налбандов прикрыл глаза и кивнул головой.
Да, конечно, здесь не было "шума времени".
Так называемый "шум времени" предшествовал и сопутствовал росту жизни, и в особенности смерти – "тех", чудесных, зарубежных городов.
Он восхищал историков, путешественников и поэтов.
"Там" история говорила каменным языком порталов, набережных, лестниц, капелл, базилик.
Медное эхо тысячекратно гудело, наполняя "те" города легендами и догадками.
"Те" города. Так сладко звучало "здесь" это "те".
Но здесь история еще только начиналась.
Здесь не было ни легенд, ни догадок. Город без "шума времени", без медного языка истории.
Это казалось невероятным.
Это разочаровывало и оскорбляло.
"Он прав", – подумал Налбандов и сказал:
– Вы не правы, мистер Рай Руп. Я с вами не согласен. – Он резко прищурился.
– Что такое шум времени? Вот над городом летит аэроплан. Сначала мы слышим шум. Заметьте себе – шум.
– Да, да. Сначала мы слышим шум. Дорогой Леонард. Послушайте. Это очень интересно, то, что он говорит. Я угадываю вашу мысль. Но дальше, дальше. Итак – сначала шум.
– Сначала шум. Вслед за шумом мы видим появившийся над ребром крыши самолет.
– Ну да. Шум предшествует и сопутствует его полету. Не так ли? И что же вы в этом видите?
– Скорость звука соперничает со скоростью полета. Техника борется со временем.
– Ах, техника… – Мистер Рай Руп поморщился. – Да, техника…
Налбандов положил обе руки на голову палки. Руки были покрыты таким густым слоем пыли, что казались в замшевых перчатках.
Он смотрел прямо перед собой тусклыми суженными глазами.
Он продолжал:
– Но звук делает тысячу километров в час, в то время как аэроплан шестьсот. Звук побеждает. Звук предшествует полету.
– А, Леонард? Правильно! Природа побеждает технику, это моя мысль.
– Но всегда ли так будет? – продолжал Налбандов. – Что невероятного в том, что самолет будет делать вместо шестисот километров в час – тысячу и больше? Это будет через год, через полгода, может быть, и сейчас… И тогда машина достигнет скорости звука.
– Это очень интересно. Слушайте, слушайте, машина достигнет скорости звука.
– И тогда, – резко и громко сказал Налбандов, – мы увидим чудо. Совершенно безмолвно появится самолет и с чудовищной быстротой, но и в чудовищном безмолвии, пронесется над нами. И лишь через некоторое время пронесется по его следу громадный шум, яростный шум времени, побежденного техникой…
– Ах, техника… Но законы природы…
– Законы природы неизменны, – отрезал Налбандов, – они косны и консервативны. Они заперты сами в себе и не могут выйти из своего заключения. Человеческий же гений безграничен.
– Вы поэт, – сказал мистер Рай Руп, улыбаясь.
– Нет, я инженер, большевик, – грубо ответил Налбандов. – Мы достигнем скорости света и станем бессмертными.
– Если выдержит ваше бедное земное человеческое сердце, – с религиозным вздохом сказал мистер Рай Руп, складывая руки на животе и хитро поглядывая на Налбандова.
"Он прав", – подумал Налбандов и сказал:
– Оно выдержит. Будьте уверены.
XXXIII
Зеленый пульмановский вагон с розеткой ордена Ленина стоял в тупике, в самой середине площадки доменного цеха.
Месяца два тому назад его подали сюда, отцепили от состава и путь закидали шпалами.
В него тотчас провели электричество и телефон.
Вагон стал домом, конторой, постоянной принадлежностью участка.
Такой вид имела выездная редакция газеты "Комсомольская правда".
Это был полевой штаб, выдвинутый на линию огня.
Здесь он остановился.
Но, остановившись в пространстве, вагон продолжал двигаться во времени.
Время неслось, ежеминутно видоизменяя вокруг него пространство.
Ощущения неподвижности не было.
Против окон вагона то подымались красные горы глины, то открывались провалы котлованов, блестела далекая вода; мелькали провозимые на платформах мосты, портальные краны; появлялись и вдруг исчезали и появлялись опять, как станции, – будки, сараи, столбы, бочки…
Стекла дрожали от не прекращающегося ни днем, ни ночью грохота проезжающих тракторов, электровозов, грузовиков, от дробного стука пневматических молотков и перфораторов.
Неслось время, с каждым днем увеличивая свою быстроту, и несся во времени зеленый пульмановский вагон с ленинским профилем, как бы еще дыша железным дымом Златоуста, папоротниками Миасса, антрацитом Караганды, сверканьем Челябы, всей свежестью и силой Большого Урала, всем своим сделанным в пространстве и времени маршрутом.
В дверях вагона стоял парень в голубой ситцевой косоворотке, с мокрой темно-рыжей головой, зеркально причесанной назад.
Он выколачивал из медного солдатского чайника старую заварку.
Это был метранпаж.
Вагонная ступенька находилась слишком высоко над полотном.
Маргулиес сильно задрал ногу.
Метранпаж протянул ему крепкую руку. Пожимая ее, Маргулиес легко и упруго взлетел на площадку.
– Давно к нам не заходил чай пить, товарищ Маргулиес.
– Вот – зашел.
– Милости вашей просим.
– Хозяева дома?
– Как же. Сидят.
Легко отпирая толстые, ладно пригнанные, массивные и бесшумные двери, Маргулиес вошел в вагон.
Желтая, рубчатая, лаковая его внутренность была приспособлена для надобностей газеты.
Первые два купе и прилегающая к ним часть коридора были превращены в довольно обширное помещение походной типографии.
Здесь стояли две наборные кассы, цинковый стол метранпажа и ручной печатный станок "американка" с толстым жирно-черным диском.
Сюда врывалось из сухих грязных окон давно перевалившее за полдень солнце.