Оно жгло стены, усиливало типографский запах керосина и цинка, доводя его до чада.
Следы поливки блестели на полу темно-лиловыми глянцевыми восьмерками.
Капля сверкающей воды катались и сворачивались в пыли, как пилюли.
В соседнем купе послышался голос, кричащий в телефон. Там находилась собственно редакция. Оттуда валил сиреневый табачный дым.
Маргулиес вошел.
Ответственный редактор – Вл. Кутайсов – лежал ничком на лавке, застланной серым байковым одеялом.
Уткнувшись головой в тощую подушку, он разговаривал по телефону.
Он держал трубку обеими руками, пытаясь в то же время закрыть как-нибудь плечом свободное ухо. В купе было слишком шумно. Ему мешали.
Колотя носками расстегнутых сандалий в пол, косо двигая спиной, оправляя задравшийся пиджак, мотая развалившимися на стороны желтыми семинарскими волосами, он грубо и напористо кричал в трубку:
– А я тебе еще раз заявляю, дорогой товарищ, что это дело не выйдет. Не выйдет это дело, дорогой товарищ. Заявляю категорически: не выйдет. Не выйдет. Нет, нет, ты мне лучше ничего не говори. Не выйдет. Понял? Точка. Не выйдет…
Не глядя, Кутайсов протянул руку назад, поймал Маргулиеса за рукав и потянул вниз.
– Будь здоров, Давид. Седай. Сейчас я кончу. Мы уже кое-что наметили. Да нет, ну тебя, это я не тебе, – продолжал он, смеясь, в телефон. – С тобой, друг, кончено. Что? Только ты нас, главное дело, не пугай. Пожалуйста. Хоть в Политбюро жалуйся. Не выйдет. Ну, точка. До свиданья. Точка, точка. Не выйдет. Иди знаешь куда!..
Под окном на скрипучей корзине, заткнутой щепкой, сидел очень маленький аккуратный секретарь редакции Тригер. Это был совсем почти мальчик.
На нем был серый пуловер в черных ромбиках и тоже сандалии, но аккуратно застегнутые.
Он держал на коленях тетрадку. Опустив выпуклые, несколько воспаленные еврейские глаза, он старательно писал, но вместе с тем слушал и то, что говорил в телефон Кутайсов, и то, что говорил третий и последний член редакции, поэт Слободкин.
Ищенко сидел на другой лавке, тоже застланной одеялом, но не байковым, а стеганым, малиновым.
Он сидел, подобрав под лавку босые ноги, накручивал на палец и раскручивал чуб и изредка сумрачно перебивал Слободкина.
Слободкин – высокий и юный, с молочно-голубой свежевыбритой головой, коричневым лицом, в очках, но не пылевых, а обыкновенных маленьких стальных увеличительных очках, – сутуло стоял перед Ищенко, положив ему на плечи свои большие пористые руки.
Он говорил густо и неторопливо, окающим волжским говором:
– Вот что тебе скажу, друг мой Ищенко. Только ты не волнуйся, не волнуйся. На Челябе натолкнулись мы на такой факт. Приходит к нам в вагон тоже такой вот, как ты, бригадир. Бетонщик тоже. И заявляет…
Ищенко, не слушая, упрямо смотрел в пол.
– А я тебе, Слободкин, говорю одно. Не будет того, чтоб ваш Ханумов всю жизнь над нами смеялся. Не будет того.
– Вот чудило… Да при чем Ханумов!..
– Все равно не будет этого.
Маргулиес присел рядом с бригадиром на малиновое одеяло.
– Ты уже тут, Ищенко. Поспел. Забежал вперед.
– Все равно не будет этого, – пробормотал Ищенко еще раз.
Кутайсов повесил трубку.
– Что скажешь, Давид?
– А ты что скажешь?
– Какие у тебя новости?
– А у вас какие?
Они хитро и пытливо посмотрели друг на друга.
Маргулиес был неузнаваем. Куда делась его вялость, нерешительность, шепелявость! Он был сдержанно весел, легок и точен в движениях, общителен.
Совсем другой человек.
Он хлопнул себя по карману, вытащил исписанные карандашом листки и разложил их на лавке.
– Ну-с, дорогие товарищи. Десять минут внимания. Мотайте на ус. Небольшая статейка, называется "Ускорить изготовление и дать высокое качество бетона". Из номера от сегодняшнего числа газеты "За индустриализацию".
Он голосом подчеркнул слово "сегодняшнего" и победоносно блеснул очками.
– Каким образом от сегодняшнего?
– Святым духом. У меня в Москве специальный корреспондент. Сестренка. По телефону.
– Вот собака! – с восхищением воскликнул Слободкин. – Ну и соба-ака!
– Так читать, что ли?
Маргулиес прикрыл ладонью листки.
– Или не стоит?
– Читай, и так теряем время, – серьезно сказал Тригер, закрывая тетрадь.
– Так вот-с, – сказал Маргулиес и стал быстро читать, изредка запинаясь и приближая листки к очкам на неразборчиво или сокращенно написанных фразах.
Пока он читал, в купе вошло еще несколько человек.
Сначала заглянуло возбужденное, неистово сверкающее глазами лицо Моси.
Мося всюду разыскивал Маргулиеса. У него, видно, было неотложное дело. Он увидел Маргулиеса и уже открыл рот, но Кутайсов показал ему кулак. Мося скрючился, зажмурился и хлопнул себя по толстым губам.
Он насунул на нос кепку, поджал ноги и бесшумно сел в дверях прямо на пол.
За Мосей появилась неодобрительная фигура Семечкина, голубая футболка Шуры Солдатовой, синие халаты наборщиков.
Маргулиес кончил читать.
– Какие же из этого выводы? – сказал он, не делая передышки. – Выводы те, что можно попробовать бить Харьков.
– Верно! – закричал Мося.
– Подожди, не ори, – сказал Кутайсов.
– Только не Ханумов, – сумрачно и сосредоточенно заметил Ищенко.
– Вот заладил…
– Этого не будет, – еще сумрачнее и сосредоточеннее сказал бригадир.
Желваки двигались возле его скул.
Мося жалобно посмотрел на Маргулиеса.
– Давид Львович, честное слово. Дайте распоряжение Ищенко. Пускай товарищи редакция будут свидетели. Как раз самая подходящая смена. Поскольку уже переставляют машину и через час кончают установку.
– По-моему, то же, надо молодым дать ход, – посмеиваясь, сказал Кутайсов. Он раскинул ноги в расстегнутых сандалиях и, заложив руки под голову, мотал длинными волосами.
Маргулиес серьезно посмотрел через плечо на Мосю. Улыбнулся томно. Но все же сухо сказал, как бы в пространство:
– Я уже сказал прорабу.
Ищенко быстро повернулся.
– Кто: я или Ханумов?
– Твоя смена сейчас?
– Моя.
– Ну, ты и будешь, в чем дело.
Ищенко и Мося обменялись молниеносными взглядами.
– Только без трепотни, – строго заметил Маргулиес.
– Есть, капитан! – восторженно крикнул Мося.
Он вскочил на ноги, вытянулся и отдал по-военному честь.
XXXIV
– А вы что скажете, товарищ редакция?
– Мы одобряем.
– Мало, мало…
Слободкин притворно захохотал басом:
– Хо-хо-хо. Ему мало одобрения такого авторитетного органа печати на колесах. Чего ж тебе еще от нас надо?
Слободкин мигнул маленькому Тригеру.
– Со всякими претензиями обращайся к нему.
Маргулиес быстро и крепко потер руки.
– Во-первых, дорогие товарищи, – сказал он, – карьеры, во-вторых транспорт, в-третьих – водопровод, в-четвертых – ток. Довольно с вас?
– Хватит.
– Остальное мы с Корнеевым берем на себя.
Маленький Тригер открыл тетрадку, сверился с написанным и поднял серьезные выпуклые глаза на Маргулиеса.
– Значит, карьеры, транспорт, водопровод, ток, и больше ничего? А слесарный ремонт вам не надо?
– Совершенно верно, – сказал Маргулиес. – Слесарный ремонт. Обязательно надо.
Все засмеялись.
Засмеялся громко и Маргулиес. Еще бы. Он упустил такую важную вещь, как слесарный ремонт. Он – инженер, начальник участка. А маленький, тихий Тригер, секретарь редакции, – не упустил.
– Ты с малюткой Тригером не шути, – сказал Кутайсов. – Он у нас на этом деле собаку съел и щенком закусил…
– И керосином запил, – добавил Слободкин.
Тригер полуулыбнулся, но покраснел, как девочка.
Он действительно довольно хорошо изучил бетонное дело. Он пристально и настойчиво наблюдал работу бетонщиков на всех новостройках, где побывал вагон. Он прочитал все, что только можно было достать по бетону на русском языке.
К знаниям, почерпнутым из книг, он прибавил еще свою собственную теорию темпов.
Она заключалась в том, что повышение производительности одного хотя бы механизма автоматически влечет за собою необходимость повышения производительности других, косвенно связанных с ним механизмов.
А так как все механизмы Советского Союза в той или иной степени связаны друг с другом и представляют собой сложную взаимодействующую систему, то повышение темпа в какой-нибудь одной точке этой системы неизбежно влечет за собой хоть и маленькое, но безусловное повышение темпа всей системы в целом, то есть в известной мере приближает время социализма.
Он выбрал эту точку. Он специализировался на бетоне.
Он был убежден, что убыстрение работы хотя бы одной бетономешалки повлечет за собою убыстрение темпа работы всех машин, косвенно связанных с производством бетона.
А косвенно были связаны водопровод, подающий воду, железная дорога, подвозящая цемент, песок и щебенку, и электрическая станция, вырабатывающая ток.
Затем увеличивалась суточная потребность в песке, цементе и щебенке, то есть должна была усилиться работа песчаного и каменного карьеров, камнедробильных машин и грохотов, производительность цементного завода.
Если же принять в расчет, что, для того чтобы усилилась работа водопровода, электрической станции, камнедробилок и так далее, необходимо должна была со своей стороны усилиться работа и связанных с ними механизмов и, кроме того, механизмов, связанных с этими механизмами, – то становилось совершенно ясно, что к маленькому, на первый взгляд, делу увеличения производительности одной бетономешалки причастна вся огромная, сложная, важная взаимодействующая система пятилетнего плана.
В капле дождя Тригер видел сад.
Он тщательно изучал эту каплю.
Он построил схему. Он ее нарисовал.
Это был чертеж сада.
Это была пятилучевая звезда, в центре которой находилась бетономешалка. От бетономешалки шли радиальные линии.
Две из них соединяли центр с песчаным и каменным карьерами. Одна – со складом цемента. Две остальные – с электрической станцией и водопроводной.
Линии эти были: три первые – транспортом, железнодорожными путями, две остальные – электрической проводкой и водопроводными трубами.
Это было грубое изображение той нервной и питающей системы, от которой зависела точная и бесперебойная работа механизма бетономешалки.
Кроме того, вблизи центра была нанесена точка – слесарный ремонт.
Этого пункта могло и не быть, но Тригер хорошо знал состояние ручных тележек, стерлингов, имевшихся на участке. Их было мало, и они были крайне изношены. Каждую минуту мог потребоваться летучий ремонт.
Это была схема механического взаимодействия силовых точек и линий.
Но без горячей человеческой воли, без живой, быстрой мысли, без творческого воображения, без острого человеческого глаза, без тонкого нюха, без центра, где бы все эти человеческие качества могли соединиться, какую пользу могла принести эта расчерченная с точностью до десяти метров схема?
Без всего этого она была бы пустой и мертвой.
Маленький Тригер кропотливо и обдуманно населил ее людьми.
Он выбрал их, взвесил их достоинства и недостатки, оценил их так и этак и расставил по точкам и линиям. Он исписал свою схему именами людей. Имена людей стояли рядом с цифрами, давая им душу и смысл.
Во всех пунктах: на обоих карьерах, на водопроводной и электрической станциях, на складе цемента, в диспетчерском управлении, на летучем слесарном ремонте, – всюду сидели свои, надежные ребята.
Но этого было мало.
Нужно было создать и точно распределить по обязанностям центральный аварийный штаб, готовый по первому требованию послать на место своего члена, чтобы на месте добиться устранения возможной задержки.
В этот штаб входила вся редакция.
Слободкин предназначался для электрической станции, Кутайсов – для цемента, Тригер взял на себя оба карьера.
Не хватало подходящего человека для водопровода.
Это был один из самых надежных участков, о нем, в общем, можно было не беспокоиться. Но все же оставить его без наблюдения было нельзя.
Тригер зажмурился, как будто у него заболели глаза.
– Семечкин, берешь на себя водопровод?
Тригер не доверял Семечкину. Но на худой конец мог пригодиться и Семечкин.
Семечкин солидно и басовито покашлял.
Ему польстило неожиданное предложение Тригера. Значит, все-таки кое-кто ценит его, Семечкина. Значит, все-таки кое-кому может он, Семечкин, понадобиться.
Семечкин выступил из-за двери в купе. Он даже слегка порозовел. Конечно, это было совсем не то, на что он рассчитывал утром, но тоже недурно. Во всяком случае, поближе к рекорду.
– Что же, – сказал он, – это можно. Отчего же.
Тригер вписал в схему под точкой водопровода: "Семечкин".
Маргулиес обнял за плечи Ищенко. Близко заглянул ему в глаза.
– Ну, успокоился, командарм?
Ищенко хотел нахмуриться, но против воли щеки его разлезлись в улыбку. Но он тотчас же овладел собой и сурово сказал:
– За меня не беспокойся. Я за своих хлопцев отвечаю.
Брызнул телефонный звонок. Кутайсов поднял руку и лениво поймал трубку:
– Да. Вагон "Комсомолки". Слушаю. В чем дело?
Он уткнулся вместе с трубкой в подушку (ша, ребята!).
– Ну? В чем дело? Я слушаю!
Он некоторое время лежал молча, носом в подушку, с трубкой возле уха. Потом сказал:
– Бригадир Ищенко? Тут. Сейчас передаю.
И к Ищенко:
– Бери трубку. Тебя.
– Меня?
Ищенко тревожно оглянулся. Его еще никогда не вызывали по телефону.
– Тебя, тебя. Из конторы. Бери трубку.
Бригадир неумело, с грубой осторожностью взял трубку, повернул ее и аккуратно приставил к уху.
– Альо, альо! – закричал он преувеличенным голосом. – У телефона бригадир Ищенко. Что надо?
Как бы предчувствуя нечто необыкновенное, все замолчали.
В окно ударила короткая пулеметная очередь пневматического молотка на домне.
Ищенко стоял, напряженный, с трубкой у виска, и слушал. Он побледнел и, не говоря ни слова, положил трубку на койку.
– В чем дело?
Ищенко растерянно оглянулся.
– Нашла самое подходящее время, – произнес он глуховато.
– Что такое?
– Баба моя… – сказал Ищенко. – Скаженная женщина…
Он беспомощно, мило, застенчиво и общительно усмехнулся.
– Представьте себе – родить начала, что вы скажете!
Он некоторое время постоял среди купе, не зная, что lелать. На его темном лбу сиял пот.
– Надо отвозить. Все расступились. Он вышел.
XXXV
Никто в этот особенный день не заходил далеко от барака.
Скоро собралась вся бригада.
– Значит, так, – сказал Сметана, садясь на землю.
Он обхватил колени руками, положил на колени голову и закачался.
Из окон барака слышались негромкие, правильно чередующиеся крики: "А-а-а… А-а-а-а… У-у-у…"
Это стонала Феня.
Она с утра была на ногах, ни разу не присела. До десяти часов она переделала все дела.
Больше делать было нечего. А день только начинался.
Феня томилась, не зная, куда себя девать. Ей все казалось, что еще что-то не доделано, не устроено, не окончено. И надо было торопиться, и некуда было торопиться.
Тогда она увязалась с бабами на собрание женского актива.
Оттуда женщины пошли на субботник – строить ясли. Феня включилась в актив и пошла с ними.
Ее отговаривали. Она не слушалась.
"Когда это еще будет!" – говорила она.
И шла.
Среди женщин было много беременных. Она не хотела от них отставать. В этом было столько же упрямства, сколько и хитрости, хозяйственного расчета.
Феня еще с утра решила остаться здесь при муже навсегда. Ей здесь нравилось. Продукты хорошие, и ударная карточка, и мануфактура бывает. Но, оставаясь здесь, она не предполагала оставаться без работы. Нет. Она будет работать.
Работы сколько угодно, только давай-давай. Пойдет на рудник откатчицей, пойдет в столовую подавальщицей, пойдет к грабарям землекопкой. А так, без дела сидеть дома – мужней женой – это от людей совестно и скучно.
И, опять же, одна ударная карточка хорошо, а две – лучше.
Но будет ребенок…
Куда его девать? В яслях всюду полно. Если же актив участка построит свои ясли, то, поскольку она сама строила ясли и была в этом активе, – ее ребенка туда в первую очередь. Это уж верно.
И она шла, и таскала доски, и утирала пот, и хозяйственно суетилась, распоряжалась, тяжело ступая на пятки и оступаясь и обливаясь потом, и подписывала какое-то заявление, и пела песни…
Но Феня не рассчитала сил. Силы вдруг пропали. Ей стало худо.
Ее кое-как довели до барака.
А идти было километра два. Пыль, зной, духота, ветер упал.
Побежали за Ищенко. Ищенко нигде нет. Позвонили в контору участка. Оттуда в "Комсомолку". Там нашли. Сказали.
А Феня лежала меж тем на койке, стонала:
– А-а-ай, Костичка… У-у-уй, Костичка…
Соседи мочили ей полотенцем голову, давали пить. Под окнами шумела бригада.
– Значит, так, – сказал Сметана. – Ходил я на участок. Маргулиес молчит, пока ничего не говорит. Выжидает. Корнеев не против. Мося, конечно, роет носом землю. Ну, ясно. Сейчас Ищенко придет – будет докладывать. Стало быть, все в полном порядке. Да…
– Теперь слово за нами, товарищи! – закричала вдруг Оля Трегубова пронзительным, митинговым голосом, выкатывая свои небольшие голубые глаза, и без того сильно навыкате.
– Ша! – крикнул Сметана. – Закройся. Я тебе слова не давал.
Он изловчился, молниеносно схватил Трегубову за ноги и дернул. Она ахнула и со всего маху, с треском, села на ступеньку.
Прикусила язычок.
– Ух, ты!
– Значит, такая картинка, – спокойно продолжал Сметана. – Теперь, как совершенно правильно заметила товарищ Трегубова, вопрос за нами…
Он остановился.
По улице вскачь неслась бричка. Ищенко на ходу вылезал из ее маленькой плетеной люльки. Он запутался в соломе. Он вырывал из соломы ноги. Наконец он выпростался и выскочил.