В тот же день он позвонил Каринэ.
— Максуд, дорогой, наконец-то! Я уже извелась, не знаю, что и подумать. Собралась в субботу в Джизак разыскивать тебя. Откуда ты звонишь?
— Представь, из собственной комнаты, по персональному телефону!
— Не может быть, ты так хорошо устроился? Не томи, дай запишу номер.
— Только при условии, что ты будешь укладываться в собственную стипендию, платя за телефонные разговоры.
— Интересная у тебя работа?
— Скорее нужная. А вообще-то я доволен. Спасибо тебе за Джизак.
— Так я приеду в субботу? Я очень соскучилась.
— Я тоже,— сказал Гимаев.
С высоты своего крана Гимаев и стройку теперь видел как-то по-другому — изнутри, что ли. Там, на земле, когда он был прорабом, начальником участка, взгляд на стройку у него был несколько иным. А угол зрения, оказывается, ох как важен: видишь картину каждый раз по-новому. И сейчас он не особенно жалел, что так вышло с работой, потому что был уверен: опыт, возможность повариться в рабочем котле ему непременно пригодятся. А в том, что должность крановщика — временный этап в его биографии, он не сомневался, хотя пока и не знал, что будет делать дальше.
С соседками своими, крановщицами, Гимаев сдружился быстро, да и как было не сдружиться, если бегали они к нему на дню не один раз и не всегда за помощью в ремонте. Строительство, на взгляд непосвященного человека, кажется единым целым, хотя это не совсем так. Строительство — это десятки осколков, собранных вместе, для которых, однако, до сих пор не найден суперцемент. Так, кран принадлежал управлению механизации, а строила совсем другая организация. Крановщики, так получается — чужаки в больших коллективах, и строители обычно оказывают давление на них, заставляя поднимать сверхнормативный груз, иногда плохо зачаленный, а то и вовсе такие грузы, которые вообще поднимать запрещено: например, заставляют производить работы на высоте в подвесных люльках с людьми. Куда крановщику деваться? Ведь оплата почасовая, и проставляют эти часы те же люди, которые толкают на нарушение.
Но женский ум изворотлив: уже через месяц после того, как появился на ИВЦ Гимаев, они стали величать его своим бригадиром, старшим, и чуть что — бежали к нему. Надо отдать должное, по пустякам не тревожили. Гимаев от самозваного бригадирства не отказывался, понимал: только так он мог помочь задерганным крановщицам. Он выслушивал прораба или бригадира, задавал ему несколько вопросов по характеристике крана, на которые, как правило, те не могли ответить, хоть и обязаны были, а затем просил сделать запись в вахтенном журнале и лично руководить подъемом запрещенного груза, или просил вызвать инспектора «Госгортехнадзора», если уж так настаивают на своей правоте. На этом конфликт исчерпывался до следующего раза.
На рабочем месте появился у него и целый набор инструментов, мелкие неполадки на соседних кранах он устранял сам.
Как-то в день получки механик сказал ему:
— Максуд, такое впечатление, что ты все умеешь… Пожалуйста, подскажи, как мне отблагодарить тебя, я чувствую себя большим должником.
— Брось… — попытался отмахнуться Максуд.
— Да я всерьез, не перебивай. Вот ты решил проблему схода кранов — цены нет твоему предложению, и все об этом в управлении знают. Хотел оформить как рационализацию, но кто же пропустит: новый кран и без рацпредложений не должен сходить с рельсов… Пойдем дальше. Вот уже три месяца техничку почти не вызывают в ваш микрорайон, где стоят четыре крана, а раньше она там бывала чуть не ежедневно. Фактически ты высвободил единицу слесаря-ремонтника высокого разряда с гораздо большим окладом, чем у тебя. У меня есть фонд заработной платы, но как я заплачу тебе? Не положено. Просил прорабов закрывать тебе больше часов, так они тебя терпеть не могут, говорят: таких умных им на объекте не надо, хотя претензий к твоей работе и крану у них нет. А иные девчонки, которые ладят с прорабами, каждый месяц получают гораздо больше тебя… Если перевести тебя в ремонтники, где ты будешь получать больше, значит, явный ущерб моей работе, моей идее. А я хочу убедить начальство, что у крана должен быть настоящий хозяин, и тогда он будет служить долго и безаварийно… Так скажи мне, как заплатить человеку за хорошую работу, отдать то, что он явно заработал?
— Чего не знаю, дорогой Акрам, того не знаю. А насчет поощрения… Ты ведь плов организовал, как обещал, вот и спасибо.
— Так то — частная инициатива, личный жест. Меня сейчас другие формы вознаграждения интересуют: чтобы человек получал за труд действительно достойно.
…На Седьмое ноября обновляли Доску почета в управлении, и фотография Гимаева заняла место в самом центре. Кроме Акрама, с которым у Гимаева сложились приятельские отношения, благоволила к нему Алла Андреевна, всюду упоминавшая о том, какого парня она отыскала для управления. Она-то и посоветовала Гимаеву подать заявление на квартиру. Ладил он и с ремонтниками Акрама, и с монтажниками: он показал им такой удобный метод запасовки грузового троса,— а в нем сто шестьдесят метров,— что те аж ахнули: как, мол, до сих пор сами не додумались?
Вообще-то ремонтники и, особенно, монтажники зазывали Гимаева к себе в бригаду и не понимали, отчего тот держится за кран. Несколько иначе обстояли у него дела с рабочими на объекте. Нет, с бетонщиками своими он ладил, они на него не кричали, не оказывали давления, как на соседних крановщиц. Как потом они скажут, почувствовали, что пришел мужик самостоятельный. Но держались сами по себе, на перекуры не зазывали, обедали отдельно. Гимаев обедал со своими крановщицами. Но однажды бригадир бетонщиков предложил пообедать вместе, с утра уже возле подсобки кто-то из рабочих готовил в большом казане плов, и аромат его долетал высоко, до самой кабины крана.
Когда его позвали, бригада уже сидела за столом: две бутылки водки, бутылка вина, зелень, салаты, лепешки. Гимаеву предложили пройти на самое почетное место.
— Я сейчас,— сказал он и, забрав со стола бутылки, вышел во двор.
На глазах изумленного кашевара закинул специально выстуженные бутылки подальше, на свалку металлоконструкций; звон разбитого стекла был хорошо слышен в бытовке. За столом все сидели молча, опустив головы, а бригадир сказал:
— Ты что — псих?
— А что, жалко? — улыбнулся Максуд.
— Да нет, но к такому обеду, вроде, в самый раз. Да и в твою честь, в общем-то, взяли. На днях начинаем монтаж, а от крановщика наш заработок ох как зависит! Мы уж пригляделись к тебе: повезло нам с крановщиком, дело свое знаешь. Вот и решили, так сказать, личный контакт установить.
— Спасибо. Но как бы ваша доброта и уважение для меня медвежьей услугой не обернулись. He застропи кто из вас груз как следует, или не убери руку вовремя,— спьяну все бывает,— и беды не миновать: вы пили, радовались, веселились, а печалиться-то другим придется, и мне тоже. Крановщик, как и шофер, за аварию уголовную ответственность несет. Так что, если хотите со мной работать, уж поберегите меня. А я вас, ребята, не подведу, можете доверять и без бутылки.
Когда одолели плов и пили из щербатых пиал кок-чай, бригадир мирно сказал:
— Чудаковат ты, крановой. То сварщику чуть по шее не надавал за то, что он закладные детали не проваривает как следует, хотя, за это морду набить, конечно, не грех, но это — дело начальства. Сегодня вот нам выпивку сорвал. За баб своих хлопочешь, ремонтников подменяешь. Сидел бы, как все крановые, с книжкой да почитывал — книги, видать, ты любишь,— или бы похрапывал в тенечке, мы бы тебя будили, когда надо. И с начальством не лебезишь — карьериста видно за версту. Непонятно, какая тебе выгода в этом, врагов только и наживешь, а они тебе не по должности — ты человек маленький, крановой, хотя и высоко сидишь…
Гимаев ничего не ответил, только улыбнулся и, поблагодарив, вышел из-за стола. Шагая к крану, он думал: «Как же глубоко проникла в душу некоторых людей мысль, что непременно нужно халтурить, отлынивать, не вмешиваться, помалкивать, выгадывать, если обыкновенная, честная работа вызывает не только удивление, а кажется им чуть ли не аномалией».
Тарас пока не объявился, на свадьбу не приглашал, звонил редко. Возвращаясь, Гимаев с грустью посматривал на молчавший роскошный телефон. Так хотелось легким нажатием кнопок набрать нужные цифры и услышать Каринэ, но в Ташкенте ее не было. Осень выдалась ненастной, и всех студентов с первых дней занятий вывезли на уборку хлопка. И работала она от него очень далеко, в другую сторону от Ташкента, в каком-то совхозе.
Она успела приехать к нему только раз и сейчас, в письмах, жалела, что не успела показать ему Самарканд: теперь эта поездка откладывалась надолго. Каринэ уверяла, что Самарканд нужно смотреть поздней осенью или ранней весной. Самарканд был рядом, в полутора часах езды, и в свободные дни Максуд мог съездить туда сам, но ему хотелось увидеть этот древний город глазами Каринэ.
Осень была дождливой. После свинцовых ливней подкрановые пути проседали, путейцы не успевали их подштопывать, начали лететь ходовые двигатели. Акрам, мокрый, худой, злой, клял заказчиков, экономивших на щебеночном основании; теперь простои кранов обходились в сотни раз дороже, чем копеечная экономия на щебне. В такие дни, глядя на низкое, тяжелое небо, Максуд думал, что где-то далеко отсюда его хрупкая Каринэ. Не мерзнет ли, не болеет? Какие условия на хлопке у студентов — он видел, когда по воскресеньям выезжал на помощь в подшефный колхоз.
Однажды он вернулся с работы поздно, усталый, насквозь промокший. В конце смены, когда дождь хлестал как из ведра, неожиданно появились два трейлера с долгожданными плитами перекрытия. Строители только ушли, а он задержался, чтобы поставить кран на захваты: по ночам налетали неожиданные ветры. Пришлось самому стропить и самому поднимать каждую плиту. Вверх-вниз по узкой вертикальной лестнице крана — тридцать метров туда и обратно: не держать же машины до следующего дня, хотя принимать груз для строителей никак не входило в его обязанности.
В безлюдном холле общежития на столе, где всегда лежала ежедневная почта, одиноко белел конверт. Максуд ждал весточки от Каринэ и прямо-таки метнулся к столу. Письмо было для него, но аккуратный женский почерк был ему незнаком. Он подумал: наверное, что-то случилось с Каринэ. И, не решаясь вскрыть письмо тут же, поднялся к себе в комнату. Еще раз глянул на почерк — может, Наталья? Тонкий конверт почему-то вызывал смутное беспокойство.
«Мой милый, дорогой Максуд,
— начиналось неожиданное письмо,
— тебя, наверное, удивит мое послание: после стольких лет и вдруг я… Но, зная тебя, твой характер, я все-таки смею надеяться, что ты не забыл, помнишь, а, может, еще и любишь меня…
Ведь ты любил меня, это я знала, чувствовала. Даже через годы, через память меня волнуют, обжигают твои давние слова. Иногда я просыпаюсь среди ночи и не могу уже уснуть до утра, потому что снились счастливые дни, когда ты обнимал меня сильными руками, и я до сих пор помню запах твоих волнистых волос, которым завидовали даже девушки и которые мне никогда не удавалось растрепать. Боже, какое счастливое время! Даже порою не верится, что все это было со мною, и у меня был ты — сильный, надежный…»
Сквозь аккуратные, не волновавшие его строки он увидел вдруг пустой зал суда. По молодости, по уверенности в своей правоте он и о дне суда думал как о дне обязательного свидания с ней. Думал: как только введут его в зал, он увидит свою Оленьку и ни на минуту не отведет глаз от ее милого, любимого лица. Он долго глядел на распахнутую дверь судебного зала, все еще надеясь, что она задержалась и вот-вот влетит в зал — юная, красивая Оленька, его невеста. В тот день, считай, ему объявили два приговора. И если первый он еще не успел как следует осознать, то приговор предательства он ощутил сразу.
Максуд перевернул тонкий листок и услышал слабый запах духов; наверное, это были ее любимые духи, и, наверное, они должны были ему что-то напомнить, но нежный аромат никаких воспоминаний не вызывал.
«…Ты удивишься, откуда я узнала твой адрес. О, это целая история. Твой прежний адрес как-то затерялся в родительском доме, хотя я помню: писем от тебя было много; наверное, они еще приходили, когда я вышла замуж и уехала. Если бы ты знал, как мне не повезло в жизни, за какого негодяя я вышла замуж! Но, слава Богу, все позади, я — свободная женщина! Через год, когда я развелась и вернулась, я перерыла весь дом, так хотела отыскать хоть одно твое письмо, найти адрес… но, увы.
Отец, видя, как я огорчена, обещал что-нибудь придумать. Уже близился срок твоего освобождения — я ведь запомнила те ужасные дни в конце лета, — отец подключил знакомых, и вот — радость, мне дали твой новый адрес! Но Боже, как ты далеко от меня, почему не вернулся в наш город? Я дома по вечерам часто грущу в старом саду, который так нравился тебе своей запущенностью. Иногда кажется: хлопнет тяжелая калитка, ты вдруг появишься на темной аллее вечереющего сада. И я, как прежде, в нетерпении хочу броситься тебе навстречу…»
Максуд не стал читать дальше, разорвал письмо и бросил в урну для мусора, потом долго и тщательно, с мылом, мыл руки, словно притронулся к чему-то нездоровому, гадкому.
Хотелось выйти на улицу, проветриться, но дождь продолжал хлестать по-прежнему. Позвонил Тарасу, думал пригласить поужинать в ресторан, но его не оказалось дома. Наконец Максуд все-таки оделся и решил пойти в ресторан один. Оставаться в комнате было невмоготу: он так явственно ощущал присутствие невидимого неприятного человека, что, уходя, распахнул настежь окно, чтобы и дух выветрился. Пока дошел до нового ресторана,— в этом городе все было новым,— опять промок и продрог, да и письмо выбило его из привычного равновесия, уже поселившегося в душе. Он заказал графинчик водки. И тут вспомнил Алена Делона, как тот, давая ему последние наставления перед освобождением, с сожалением сказал:
— Посидеть бы когда-нибудь с тобой, Инженер, в хорошем ресторане, за столом с белоснежной скатертью, с запотевшим графином настоящей пшеничной…
Но Максуд вспомнил его еще и потому, что именно Ален Делон, успокаивая его,— было это на первом году заключения,— частенько напевал: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно — кому повезло». Это — шутя, а всерьез он сказал другое — то, что и хотелось тогда услышать: «Мужчину, который тебя предал, нужно помнить всегда, а женщину — забыть, словно ее и не было в твоей жизни».
Прошло десять дней, и таким же ненастным вечером Гимаев вернулся в общежитие. Вернулся в хорошем настроении, потому что слышал: начали, наконец-то, вывозить студентов с хлопка, и собирался позвонить в Ташкент: а вдруг вернулась Каринэ?
Вахтерша, радостно улыбаясь, сообщила:
— А к вам, Гимаев, гостья. Такая красивая, милая, модно одетая. Вызвала настоящий переполох у нас в общежитии. Я отдала ей ключ, так что поспешите: мне кажется, она очень вас ждет.
«Каринэ!» — мелькнула мысль, и он, уже не слыша вахтерши, бегом одолел лестницу, не сбавляя темпа, пробежал длинным коридором и, счастливый, рванул дверь на себя.
— Максуд! — навстречу ему кинулась от окна такая же радостная Оленька.
Комната была большая, и пока Оленька одолела эти шесть-семь метров от окна до входной двери, перед Гимаевым вновь, как в замедленной хронике, проплыл зал суда… Видел он и свои письма, много писем, на которые не получил ответа. Вспомнил, как убивался, не понимая: почему ни весточки, никакого объяснения…
И настолько было сильно отчуждение, что даже Оленька, не обладающая большим тактом и чутьем, успела остановиться в полушаге от него.
— Ты не рад мне? — пытаясь сохранить на лице улыбку, которая некогда так нравилась Максуду, спросила она.
— Нет. Я тебя не ждал.
— Я ведь написала, что буду у тебя сегодня… У меня отпуск, и я хотела провести его с тобой.
— Я не дочитал письма до конца. Нам не о чем с тобой говорить.
— Ты… ты не прочитал моего письма?!
— Ты забываешь кое о чем. Ты сама не ответила ни на одно мое письмо, ты бросила меня в трудную минуту, а ведь была моей невестой, даже и день свадьбы назначили.
— Максуд, милый,— она даже попыталась положить ему руки на плечи,— пожалуйста, не вспоминай об этом. Это родители прятали от меня твои письма, говорили: порядочной девушке неприлично получать письма из тюрьмы, а писать в тюрьму — тем более. Сказали, что никогда не позволят мне выйти за тебя. Говорили, что из тюрьмы еще никто не выходил лучшим, чем входил, уверяли, что ты уже человек пропащий…
— А что же сейчас, отчего такая крутая перемена?
— Я ведь была замужем, столько намучилась, натерпелась — родители знают. Теперь они поняли, что с тобой, наверное, мне было бы лучше. Ты не пьешь. Ты был бы хорошим семьянином. И папа с мамой сказали, чтобы я попыталась наладить отношения с тобой, годы ведь идут, женщина должна иметь семью, детей…
— Спасибо. Это просто трогательно, что твой отец нашел меня. Чего не сделаешь для счастья любимого дитяти. А ты никогда не думала, что ты меня предала?
— У тебя кто-то есть, я чувствую. И когда ты только успел? Родители правильно мне говорили: поспеши — на воле он влюбится в первую попавшуюся.
— Твои родители мудры и дальновидны. Я действительно полюбил, я ее никогда не предам.
— Как мне быть? Я ведь так рассчитывала на тебя,— сказала Оленька растерянно. — Я была уверена, стоит тебе меня увидеть, и ты простишь…
Зима подкралась как-то незаметно, Гимаев никогда не предполагал, что в Узбекистане она может быть такой снежной и холодной. Стройка сбавила темпы, за неделю теперь не делалось и того, что можно было успеть за летний день. Опять Гимаев пропадал у своих соседок: помогал стеклить и утеплять кабины, ремонтировал обогреватели. Теперь, с позиции настоящего крановщика, он сделал неутешительный вывод, что на всех кранах кабины непригодны для нормальной работы: летом духота нестерпимая, зимой лютый холод, и к тому же кабины столь хрупки и ненадежны, что при аварии на какую-то защиту рассчитывать не приходится.