Поверх бумаг на столе оперативника стояла пластиковая бутылка с газированной минеральной водой. Она была почти полна.
Присев на стол, опер бережно открыл ее и отпил полглотка. Потом старательно закрыл бутылку и, перехватив ее поудобнее, очень сильно ударил Новикова по голове.
Ощущения были такие, словно новиковскую голову раздавили, как битое теплое яйцо всмятку. Мозг потек, весь рот наполнился липким и противным.
Едва придя в себя, Новиков что-то вскрикнул, взмахнул, защищаясь, рукой и, кажется, опять попытался улыбнуться — ему все казалось, что это шутка: бутылкой же бьют — не табуреткой, это почти забавно, только, как выяснилось, ужасно больно… — но опер снова изловчился и нанес два удара по черепу, по уху, с разных сторон.
— Вас опознали, ублюдки! — заорал опер. — Опознали и тебя, и подельника! И орудие убийства нашли в мусорном баке в соседнем дворе! Все есть! Осталось только твое чистосердечное признание! Все, блядина, приехал! Готов рассказывать?
— Чего? — едва выдохнул Новиков, потому что опер держал его за волосы и смотрел в упор, глаза в глаза — дышать на таком расстоянии значило бы оскорбить правоохранителя. — Что за чушь? — спросил Новиков одними губами.
— Чушь, блядь? — спросил опер, и дальше Новикову снова стало больно и страшно, и все вокруг громыхало и подпрыгивало. Бутылка, наконец, вырвалась из рук опера… ударилась об стену, упала, пробка сбилась, раздался шип, полетели брызги… некоторое время бутылка крутилась на месте, как готовая взорваться мина.
Новиков осознал себя снова, когда лежал почему-то на животе, глядя в упор на бутылку, которая перестала крутиться, но продолжала шипеть, будто сдерживая злобу. Новикова приподняли за шиворот — теперь он сидел на полу, некрасиво выгнув ноги.
— На стул, — сказал ему опер.
Чертыхаясь, Новиков встал рядом со стулом, не решаясь присесть.
— На стул, — тем же тоном сказал ему опер.
— Объясните мне, пожалуйста, в чем дело? — бережно произнося слова, сказал Новиков и тут же физически ощутил, как быстро от ударов бутылкой опухло его лицо: казалось, что ему пришили лишний слой липкого, вислого мяса к щекам. Слова поэтому все равно получились неряшливые и расхристанные.
— Позавчера вечером вы и ваш любимый товарищ — или кто он вам, подруга? — в два часа ночи, совместно, во дворе по адресу Сретенский переулок, дом девять, совершили убийство с целью ограбления. Такого же голубка, как вы, кстати, и замочили — уж не знаю, были вы знакомы или нет. Ваша проблема только в том, что есть свидетельница убийства, которая в упор из окна смотрела, что вы там вытворяете. Как вам вообще в голову это пришло, я хер его знаю.
— Подождите, — скривился Новиков, борясь со своими щеками, которые становились все больше и тяжелее. — Подождите! Какая подруга? Какой голубок?
— Вы друг друга можете сношать! — снова заорал опер и, ухватив в кулак ворот новиковского пиджака, усадил его на стул. — Друг друга сношайте! А мне ты мозги не еби, у меня другая ориентация!
— Я не… — начал Новиков, поворачиваясь на стуле вослед оперу, который пошел за бутылкой, поднял ее, раскрутил, глотнул и снова закрутил. Газировки осталось гораздо больше половины.
Новиков это отметил. Он даже успел подумать, что если б газировки осталось меньше — его б не стали бить пустой бутылкой: не больно же.
Впрочем, вид у опера был настолько спокойный и отстраненный, что Новикову все равно показалось: его больше не будут бить. В ту же секунду опер взял Новикова за волосы и с силой ударил бутылкой по уху.
Ухо завопило. В голове снова разгорелся тошнотворный костер.
— Прекратите! — заорал Новиков, пытаясь выставить вперед руки, но тут же словил бутылкой по губам; причем опер, обходя Новикова, так и держал его за волосы, скручивая их в жгут.
Держа в ладони создавшуюся косицу, опер, примериваясь и с оттягом, трижды ударил Новикова по одной и той же щеке.
— А-а-а! — дуром закричал Новиков. — Спасите! — он попытался избежать нового удара, толкнулся ногами и, услышав чавкнувший хруст собственных волос, упал на пол.
Опер на секунду остался стоять с потным клоком в руке, — но тут же присел на колено, спокойно признав:
— Так даже удобнее!
Он уселся Новикову на грудь и, меняя руки, еще какое-то время бил его бутылкой по щекам.
Вокруг летали новиковские волосы, налипая на бутылку, на стул, на руки и щеки опера, на лоб Новикова.
— Что, чмо голубиное, готов к даче показаний? — кричал иногда опер, и когда Новиков не отвечал или отвечал не так, как требовалось, лицо опера вновь становилось почти спокойным, лишь немного раскрасневшимся от усилий.
Новиков чувствовал свою голову как огромный мясной шар, рыдающий всем своим мясным существом — ежесекундно ему казалось, что от следующего удара лопнет щека и в трещину вытечет глаз, лимфа, всякая иная телесная жидкость.
Во рту при этом было сладко, как от леденца. Как от нескольких разных леденцов.
Новикова никогда в жизни так не били. Он ужасно хотел заплакать.
— Слушайте, пожалуйста… — просил он. — Я расскажу вам всю свою жизнь, все подробности, только не надо уже больше…
— На хер мне нужна твоя пидорская жизнь, — отвечал опер совершенно обыденным голосом, он сидел у Новикова на груди и зачем-то выправлял деформированную бутылку, она хрустела у него под пальцами. — Будешь писать добровольное признание по поводу убийства в Сретенском?
— Я же сказал вам, я клянусь — я никого не убивал, я не был там!
— А где ты был позавчера вечером?
— Не знаю, не помню, гулял… Подождите, не бейте. Не помню! Но там не был точно!
— А друг ваш был? — спросил опер, хмуря лоб.
— Не знаю, откуда мне знать, — ответил Новиков, чувствуя быстрый и ужасный стыд, что словно бы предает Лешку, — хотя сам наверняка знал, что Лешка не мог никого убить.
— Врешь ты все, голубня, — сказал опер и влепил Новикову по лбу, но тут бутылка, наконец, лопнула и все вокруг окатила обильной теплой водой.
— Тьфу ты, — сказал опер, вставая и стряхивая воду с рук.
Новиков шевелил и кривился щеками, чтоб скорей отекла вода, но рот открыл — хотелось пить, пить, пить — все кругом было в газировке, а в рот не попало.
Опер задумчиво посмотрел Новикову прямо в рот.
— Я не голубня… у меня девушка есть, — сказал Новиков.
Опер стоял расставив ноги, и Новиков видел его набрякший, странно обильный пах, живот, заметный в чуть выпроставшейся рубахе, подбородок с плохо сбритой щетиной и следом пореза.
— Девушка, да, — согласился опер и пошел к своему столу. — С хером в сорок сантиметров, — добавил он, шелестя бумагами на столе.
Новиков перевалился на бок.
— Вставай, хули ты улегся тут? — вполне равнодушно сказал опер, возвращаясь к Новикову.
По пути опер поднял разорванную бутылку и бросил ее в ведро у входа.
«Неужели он совсем не боится, что я вцеплюсь ему в лицо, в глотку?» — снова спросил себя Новиков. Сам-то он знал, что никуда не вцепится и даже напротив — подтолкни его ноготком, скажи, что нужно поблагодарить опера за старанье и волнение, — он, наверное, поблагодарит. Почти наверняка.
— Иди в коридоре подожди, — сказал опер. — А я пойду еще газировки куплю, — хохотнул опер своей шутке и подтолкнул Новикова к выходу.
Новиков потрогал свои щеки и не узнал ни щек, ни рук.
— Тут сиди, — уже в коридоре опер показал Новикову на скамейку.
Он ждал на скамейке в коридоре — почти свободный человек.
Можно было подняться, пройтись.
Мысли перепутались, даже думать их до конца оказалось болезненно и противно.
Новиков медленно опускал и поднимал ресницы. Облизывал кончиком языка губы. В механическом движении лицевых мышц было куда больше смысла, чем в попытках осмыслить что-нибудь.
Из-за угла коридора раздавались иногда хлопки дверей, шаги, невнятный шум.
«Неужели оттуда не слышно, что тут происходит?» — подумал Новиков.
Он смотрел на синюю решетку, в которую вышел опер минуту назад.
«Может быть, там обычный язычок, который всего лишь надо отодвинуть и все?» — подумал Новиков, никак не решаясь встать.
«Разве я могу быть опасным преступником, раз меня посадили тут в коридоре, никак не связанного?» — еще раз попытался успокоить себя он.
Раскрылась дверь соседнего кабинета, и оттуда вышел другой хмурый опер, Новиков узнал его — этот сидел на переднем сиденье.
Опер молча смотрел на Новикова.
— Здравствуйте, — сказал Новиков, как будто они виделись когда-то очень давно.
Но не прошло и получаса с тех пор.
Совсем близко послышались многочисленные шаги, и Новиков вдруг увидел Лешу — его тоже подвели к решетке. Непонятно только, где все они были эти проклятые полчаса.
Рядом с Лешей стояли двое незнакомых оперов.
Рядом с Лешей стояли двое незнакомых оперов.
За ними топтался его, Новикова, мучитель — действительно, с двумя бутылками воды в руках.
Дверь открылась, Леша заулыбался во все лицо, увидев Новикова.
— Ну, как ты? — спросил так, словно обращался к сдавшему экзамен сокурснику.
Новиков смотрел на Лешку, не в силах открыть рот.
Опер, вышедший минуту назад из своего кабинета, неожиданно нанес подошедшему близко Лешке очень сильный удар ногой в пах.
Лешка как стоял — так и обрушился, выпучив глаза.
Его подхватили под руки и вбросили в тот кабинет, откуда вышел опер.
Новиков вжался в стену, но его и не думали трогать — все опера быстро разошлись кто куда.
— Надо? — успел спросить новиковский опер, протягивая кому-то из напарников в той комнате, где оказался Лешка, бутылку минералки.
— Без газа? Невкусная! — ответили ему и захлопнули дверь.
Сначала было тихо, а потом начал глухо вскрикивать Лешка.
Когда он замолкал, раздавались невнятные вопросы, какое-то мычанье. Потом Лешка опять вскрикивал — жалобно и просительно, как мальчик.
Новиков встал, снова сел. Опять поднялся и минуту стоял у того кабинета, где били Лешку, взявшись за ручку двери.
— Адвокат! — выкрикивал одно и то же слово Лешка, — Адвокат! Адвокат!
Одно было удивительно в этом крике: Лешка произносил «адвокат» тем же голосом, каким кричат слово «мама».
Новиков отпустил ручку, его вдруг повело, как пьяного, и он почти упал на скамейку.
Поднял руки, разглядывая их, и увидел, как туда упала капля воды.
Ни щека не чувствовала слезы, ни рука. Он просто видел, что плачет в свою ладонь.
Через тридцать минут из кабинета, где был Лешка, вышел распаренный опер и, не глядя вокруг, юркнул в кабинет напротив.
Еще минут десять не раздавалось ни звука.
По лицу Новикова все время стекал пот, огромными и тяжелыми, будто кровяными, каплями. Лицо опухало — голову словно надували.
Когда Новикова снова позвали во все тот же кабинет, где его били по голове, подняться у него не нашлось сил.
Сидел и смотрел на дверь, которая осталась открытой.
В кабинете как раз зазвонил телефон, и некоторое время опер разговаривал на отвлеченные темы.
«Пусть этот разговор никогда не кончится, пусть ему позвонят еще, — просил Новиков. — Пусть его разыщет пьяный армейский друг, пусть у матери потечет раковина на кухне, пусть жена стукнет машину, пусть ребенок забыл ключи от дома…»
Но разговор быстро закончился.
Через минуту опер снова вышел и, увидев Новикова, на мгновенье будто даже удивился.
— Тут еще… — констатировал он. — Вы у нас пока свободны… Можете идти.
Опер прошел к железным дверям и, не оборачиваясь, позвал:
— На выход. Я вас провожу.
Новиков поднялся так, словно все это время у него на коленях лежал чугунный блин — и вдруг исчез.
Он почти бежал за опером, который странным образом никуда не спешил; на бегу Новиков отряхивал то брюки, то рубаху.
Подумал: надо спросить про Лешку, но сам же испугался этой мысли и пообещал себе, что спросит на улице, обязательно.
Но на улицу опер не вышел: кивнул офицеру в застекленном КПП, располагавшемся в фойе, — и Новикова выпустили в город.
Там еще были такие железные рычаги — как на входе в метро. Офицер за стеклом КПП нажал кнопку, и они раскрылись.
И все.
Мимо здания полицейского управления шла девушка с мороженым, семенила бабушка, топотали три веселых парня, ехали многочисленные машины.
Новиков сбежал вниз по ступеням — нестерпимо хотелось быть не видным из окон.
Он спрятался за угол и стал смотреть на двери, ожидая Лешку.
«Может, он все-таки виноват?» — спросил себя Новиков, вдруг почувствовав, что не только говорить, но и думать можно тихо. Эту мысль он подумал тихо. И сам себя же застыдился, и постарался поскорее забыть, что посмел такое помыслить о друге.
Когда кто-нибудь выходил из дверей, Новиков сначала прятал голову и спустя секунду выглядывал. Потом перестал прятаться — и начал просто вздрагивать, когда грохотали двери. Потом прекратил и вздрагивать — и просто моргал.
Лешка не появлялся. Выходили какие-то в штатском, как правило, очень озабоченные, бегом спускавшиеся по ступеням.
Когда прекратил моргать, вдруг, ни о чем не думая, с пустым и бледным лицом, направился обратно к зданию.
Рывком распахнул дверь, шагнул к большой будке КПП.
Несколько минут смотрел на железный рычаг, в котором отсвечивала лампа, висевшая на потолке.
Наклонил к окошечку голову и разом забыл слова.
Долго двигал опухшим лицом, потом, вдохнув, сказал равнодушному офицеру:
— У меня друг там.
Офицер поднял лениво-вопросительные глаза, но рта не раскрыл.
— Я могу узнать, когда он выйдет? — спросил Новиков.
— Откуда? — спросил офицер.
— Из здания, из кабинета! — сказал Новиков, не узнавая свои губы и свой язык.
— Какой отдел? — спросил офицер.
«Он издевается!» — подумал Новиков.
Мимо Новикова кто-то прошел, задев его боком.
Он высвободил голову из окошечка и увидел Лешкину спину — Лешка медленно, как замороченный, двигался к выходу.
— Леша! — бережно окликнул его Новиков на улице — но Лешка все равно вздрогнул.
— Это я, — сказал Новиков, подходя.
Лешкино лицо оказалось таким же опухшим — хотя синяков вовсе не было видно.
С минуту они шли молча. Лешка время от времени трогал свои щеки, шмыгал носом, сплевывал, вытирал губы — и смотрел потом на руку, не кровит ли слюна.
— Ну, твари, — сказал Лешка шепотом. — Твари, бля…
— Леша, что это такое, ты понял? — спросил Новиков.
— Откуда я знаю, — сказал Лешка, не глядя на Новикова. — Твари, это твари просто…
Через десять минут стало понятно, что сейчас им трудно и неловко друг с другом. Этот взаимный стыд был почти неизъясним — но мучительно осязаем.
Кое-как договорившись созвониться, они поскорей расстались, разъехались.
«Это какой-то ужас, — Новиков неотрывно смотрел в окно автобуса, ничего толком не видя. — Надо кому-то об этом рассказать… Что-то сделать. Это же нельзя так оставить. Это же нельзя. Это же нельзя».
Он так и ехал, а затем шел к дому с этим «нельзя» в зубах.
Новиков жил с родителями.
Отец его был геологом, когда-то — когда в том была необходимость — уезжал в командировки, раскапывал что-то там в земле, трудился со вкусом и страстью, затем необходимость в подобной работе пропала, и теперь он ходил куда-то в институт, участвовал в каких-то никому не важных исследованиях.
Но и в этой ситуации отец привычной бодрости не терял. Принимал холодный душ по утрам, вечером пил молоко и насвистывал песни, которые, кроме него, не помнил никто.
Новиков умудрился прожить всю юность, толком не узнав, чем занимается отец.
Отцу к тому же самому было все равно, интересуется сын его деятельностью или нет.
По большому счету, между ними не было никаких личных отношений. Мать это объясняла сыну просто «…ну, отец — он такой, его не переделаешь». И еще один раз обмолвилась: «Пока ты рос, он все по командировкам ездил — толком и не видел тебя. Ты заговорил без него, пошел без него… Все без него. Да и время было такое, никудышнее. Все дети росли как Маугли. Мы только бегали за рублем…»
Несмотря на все это, у Новикова сохранилось традиционное детское восприятие родителя: он был уверен, что приключившегося с ним сейчас — с отцом произойти не могло бы никогда. Его никто не стал бы бить пластиковой бутылкой по лицу и называть голубем.
То, что он ничего не скажет отцу, Новиков знал заранее.
Можно было б построить ситуацию так, что обо всем узнает мать — и уже она расскажет отцу… Но мать — зачем это все знать ей.
Она была тихая, аккуратная, чистоплотная. С белыми, какими-то застиранными пальцами. Если Новикову нужно было зачем-то вспомнить мать, то сразу представлялись маленькие материнские руки, которые не знали покоя и вечно что-то протирали, перебирали, гладили и подшивали.
Что мать будет делать этими руками, если он скажет ей?
Старшая сестра давно съехала — вышла замуж раз, вышла два, вышла три, в общем, ни разу не скучала. Последний муж, уроженец гор, — у которого рот, лоб и подбородок удивительным образом отражали суровый горный рельеф, — и так с некоторым презрением относился к Новикову, а тут еще сестра наверняка ему все расскажет, женщины имеют обыкновение делиться с мужьями всем, чем не следует.
Короче говоря, оставалась одна Ларка.
Придя домой, Новиков не включил свет в прихожей и, когда мать вышла ему навстречу, сразу присел, якобы затем чтоб расшнуровать ботинки — в то время, как до сегодняшнего дня вылезал из них, наступая носком на пятку.
— Что-то вы быстро, — сказала мать. — С легким паром!