— Аргументы? — спросил его Грех, не переставая жевать и попивая портер длинными глотками.
— На месте определимся, — ответил Лыков, часто моргая веселыми глазками. — Может, замирим ситуацию…
— А может, перекроим и пошьем все по-новому, — продолжил Шорох, памятуя о наказе командира.
— А чего остается? — ухмыляясь, спросил Грех в горлышко пустой пивной бутылки. — В тюрьме мне делать нечего.
Я было зацепился за это «мне», а не «нам», но тут же отвлек себя: не приставай, велел себе, не надо.
Дома я разоспался до такой степени, что когда пацаны за мной заехали — в моей голове стояла теплая, бесшумная, мягкая, с привкусом густого портера тьма, в которой неожиданно, как стекло, рассыпался звонок.
Я вскочил и полуголый поспешил к дверям. Распахнул их, не спросив, кто там — а там был Шорох, чесавший щетину на лице.
— Типа, так пойдешь? — спросил он, кивнув на мои трусы и тапки, в которые не помню, как успел влезть, — ну не спал же я в них.
— Щас, — пообещал я, имея в виду, что скоро на мне будет чуть больше одежды.
Некоторое время разглядывал себя в ванной, просыпаясь.
Когда вышел — в квартире уже были Лыков и Грех.
— Че снилось? — спросил Грех.
Я скосился на свое одеяло и подушку, будто пугаясь, что там рассыпаны остатки моих снов, содержанье которых никак не мог вспомнить.
— Темно… — ответил я про свои сны, все еще не вернувшись в сознание целиком.
Гланька точно не снилась. Как может сниться то, к чему я не имею никакого отношения и чего не понимаю.
«Какая еще тюрьма, — все думал я в полутьме „восьмерки“, привалившись головой к стеклу. — Не может этого быть!»
Возле «Джоги» это ощущенье еще больше усилилось, потому что: вот клуб, вот тут пацаны первый раз избили буцевских, вот там мы подрались — ну и что? При чем тут судья, решетка и сроки — мы же просто жили, а за жизнь не сажают. С тем же успехом нас можно посадить за то, что мы умываем лицо, носим ботинки, произносим слова.
…Нет?..
«Восьмерку» мы поставили подальше от клуба, хотя буцевское место опять пустовало.
Однако в клуб вошли по-хорошему веселые, сильные — не с чего нам было так разом ослабеть.
Мы скромно пристроились за пустой столик, у Лыкова опять нашлись деньги, и мы тоже обнаружили в карманах какую-никакую мелочь, в общем, уставили стол так, чтоб слегка дребезжало, когда его случайно тронешь.
Не скажу, что вокруг нас кружилась вся публика, но точно ощущалось: в зале есть несколько внимательных человек, понявших, кто мы, и ждущих продолжения.
Мы покуривали, — Лыков выложил на стол свою пачку подороже, а Шорох свою — подешевле, — и мне порой казалось, что дым над нашим столиком висит как знак вопроса.
К полночи в клубе появились несколько буцевских, и тот, что с моим невкрученным болтом в голове — тоже. Мы никак не отреагировали, и они заняли свой столик в другом конце… впрочем, сначала один из них, а потом другой прошли по своим делам мимо нас — и, да, это подавалось ими игрой челюстей и походкой как большое достиженье: вот ходим туда и сюда, и вы нам ничего не сделаете.
Потом они стали изо всех сил смеяться за своим столиком — пасть можно порвать и глаз выронить на стол, когда так смеешься.
— Болт принес? — спросил у меня Грех.
Ему не нравилось все это.
Лыков будто ждал чего-то.
А Шорох качал себе ногой.
Вослед за буцевскими явилась Гланька. Не снимая шубки, которой я на ней никогда не видел, стояла у входа, оглядывая публику.
Шорох сидел спиной к выходу и Гланю не заметил, Лыкову с Грехом было не до нее, но я все-таки остался на месте, решив дождаться, когда она сама ко мне направится.
Не знаю, рассмотрела Гланька меня или нет, но направилась она к буцевским: рука на ходу отбивала ритм, подбородок был высок и строг.
Наклонившись к их столику, она что-то спросила, выслушала ответ, кивнула и еще постояла, чуть, в своем стиле, пританцовывая на месте.
Потом, не оглядываясь, — чтоб не встретиться со мной взглядом, решил я, — вернулась к выходу.
Какой-то местный клоун в расстегнутой до живота рубахе раскрыл пред ней дверь, сияя пьяным, вспотевшим лицом.
Гланя эдак двумя издевательскими пальчиками тронула его за подбородок — поощрила.
Клоун оглянулся на Гланьку, все еще сияя, и, неосознанно, поскорей ладонью стер ее пальцы с подбородка — наверняка, касанье было ледяным.
Он пошел по залу, будто потеряв свой столик и, пока искал себе место, еще несколько раз повторил умывающее движение ладонью.
Я совсем забыл про буцевских и все поглядывал на этого парня — он догонялся в своей наконец обнаруженной компании, некрасиво шумел, размахивал мясными руками, но иногда вдруг умолкал и несколько секунд сидел с отсутствующим видом, глядя куда-то под потолок.
— Буц, — толкнул меня ногой Грех.
Тихо появившийся Буц сел к своим, к нему тут же услужливо прибежал старший официант. Через минуту буцевским организовали новое место — в дальнем углу клуба, возле кожаного дивана, на который Буц немедленно упал и лежа закурил.
Двое поспешливых официантов перенесли бутылки и фисташки его лобастых корешей на новое место.
Не пролежав и минуты, Буц легко поднялся и пошел прямо к нам. Быстро переглянувшись, вослед потянулась бригада — их человек семь уже было.
Грех взял со стола бутылку пива и, поставив на колено, сжимал в руке.
Буц, на ходу, не глядя, махнул своим — не надо, сидите на месте. Они остановились, со значением смерили нас глазами и вернулись к дивану и фисташкам.
Придвинув себе стул от соседнего столика, Буц подсел к нам.
Улыбаясь, осмотрел всех, задержав на мне взгляд чуть дольше.
— Хорошо, что не ходишь к ней, — сказал, коротко кивнув.
Я хотел было приврать, что как раз хожу, — но осекся: ее же и подставлю.
— А ты чего свою «восьмерку» так далеко припарковал? — тем временем спросил Буц у Лыкова. — К машине идти — как до твоего дома. Ты бы ее около дома тогда и поставил. Чтоб твой папа не волновался и посматривал на нее в окно.
— Зажила губа? — спросил в ответ Лыков, подняв палец и почти ткнув им в свежий, с подсохшей корочкой рубец на лице Буца, — тот едва успел отстранить голову, не ожидая подобной наглости; в то же мгновенье двое из его ребят снова поднялись с мест, оправили кожанки, задрожали ноздрями своими.
— Не знал бы твоего отца — давно б твоя «восьмерочка» сгорела, — сказал Буц, все еще держась на расстоянии и чуть пошевеливая губой, как будто Лыков до нее все-таки дотянулся пальцем.
— А ты случайно не набираешь «02» на телефоне, когда у тебя проблемы? — спросил Лыков и начал радостно икать, часто моргая глазами. — Может, нам твоей братве рассказать, кому ты жалуешься на нас?
Шорох то прекращал качать ногой, то начинал качать чуть быстрее. Грех озирался по сторонам, все сильнее сжимая бутылку.
Буц повременил секунду, потом резко встал — наш столик пошатнулся, упала какая-то посуда, полилось пиво.
К нам уже бежали буцевские — но Буц шел им навстречу, снова подняв руку с раскрытой ладонью: спокойно.
Лыков, не поднимая бутылки на столике, отправился за Буцем. Нагнав его, чуть задел плечом и проследовал мимо — голова посажена прямо, походка слегка враскачку.
Буц понял, что так Лыков его приглашает.
Они почти одновременно вышли на улицу.
Следом высыпали все мы вперемешку с буцевскими. На каждого из нас приходилось по двое лобастых недругов, хотя дело было даже не в числе, а совсем в другом, о чем думать совсем не хотелось.
Завидев всю эту ораву, Буц сказал громко:
— Наш разговор! Наш! — и мы остановились на ступенях.
Может быть, я ничего не понимаю в людях, но мне точно виделось, что Буц не хочет драки с Лыковым, знает, чем она закончится, и успокаивает своих только для того, чтобы сохранить лицо… ну, или решив немедля задавить Лыкова базаром.
Не пройдя с Лыковым и пяти шагов, Буц тут же, кривя лицо, заводясь, жестко жестикулируя, начал говорить что-то грубое и жестокое. Говоря, он придвигался все ближе — так что Лыков наверняка чувствовал дыхание Буца.
Грех, видел я боковым зрением, был весь на нервах — все потому, что мы не придумали, как себя вести.
Лыков, показалось мне, тоже чуть растерянно, со слабеющей улыбкой, отвечал, пытался отступить шаг назад, но Буц тут же придвигался ближе, наседая телом, дыханием, речью.
Сколько я ни прислушивался, слов было не разобрать, но даже по совсем обезволенной щеке Лыкова становилось понятно, что он теряется, не может ответить — наш друг никогда не умел ни так быстро говорить, ни столь скоро думать.
Но, должно быть, одна мысль все-таки настигла сознание Лыкова, и в ту же секунду он с криком «Да пошел ты!» схватил Буца за грудь и бросил на капот его же иномарки.
— Стоять! — заорал Буц своим, едва удержавшись на ногах. — Стоять! — еще раза прокричал он, и только в третий раз добавил негромким голосом: — Стоять.
Оправил на себе куртку и громко объявил:
— Война так война. До завтра отдыхаем — а с шести утра — всё. Хотели войны — будет.
— Какие шесть утра? — спросил Лыков. — Давай сейчас! — но мы уже сбежали со ступенек к нему, и Грех быстро повторял:
— Хорош, Лыков, хорош, на хер. Хорош, Лыков, на хер, хорош.
К Буцу тоже подлетели его ребята, но он отмахнулся и пошел куда-то пешком, один.
— Не надо за мной ходить! — сказал, не оборачиваясь.
Лыков проводил Буца взглядом и вдруг перевел раздраженные глаза на нас троих:
— А чего мы стояли? Чего не вписались?
— Не в нашу пользу расклад, — сказал Грех. — В другой раз надо.
— Какой другой раз? — удивился Лыков. — В другой раз они нас за сигаретами будут посылать!
— Не в нашу пользу расклад, — опять повторил Грех сквозь зубы.
— Да пошли вы! — сказал Лыков и, оттолкнув нас, двинул к своей «восьмерке». С полпути вернулся, забрал свою борсетку, которую Шорох не забыл на столике в клубе.
«Восьмерка» завелась, Лыков тут же со взвизгом вырулил с парковки и, дав по газам, метнулся куда-то во дворы, оставляя черные полосы на резком повороте.
— Пойдем за ним! — позвал нас Грех, и мы с некоторой даже поспешностью пошли.
В «Джоги» оставаться никак не хотелось.
Уже по дороге я заметил, что Грех без куртки — на улице, между тем, стоял натуральный ночной холодок, и Грех, чувствуя его, время от времени обнимал себя длинными руками.
Я-то свою успел надеть, а Шорох и не снимал никогда — у него свитер был изношенный донельзя.
Стал думать, где лыковская куртка, — и вспомнил, что он ее оставил в машине, когда мы в клуб пошли.
— Может, вернемся за твоей курткой? — предложил я Греху.
— Вернемся за курткой — и точно уедем в тюрьму, — ответил Грех.
Наконец я догадался, о чем он все последние часы думает.
— Куда идем-то? — спросил я.
Грех скривил лицо и по-новому перехватил себя руками.
— Может, Лыков к себе поехал? — предположил Шорох.
Мы дошли до лыковского дома, побродили вокруг, но ничего похожего на белую «восьмерку» не обнаружили.
Оттуда двинули дворами в сторону ночных ларьков, где порой закупались пивом и сигаретами, и спустя минуту услышали знакомый гул.
Лыков несся, как будто за ним гнались, но почемуто без дальнего света, на одних габаритах.
— Эй! Стой! — заорал Грех, когда «восьмерка» явно нацелилась нас передавить — оставалось кувыркаться с узкой дорожки через забор.
Водитель наконец увидел на своих приборах трех пешеходов, дал по тормозам, машина встала.
Лобовуху «восьмерки» украшала свежая, яркая, как зимняя ветка, трещина — того и гляди стекло посыплется.
Лыков выпал из двери напрочь очумелый, глаза его смотрели во все стороны сразу, губы танцевали.
— Я его сшиб! — бешеным шепотом проорал он.
Дверь «восьмерки» Лыков оставил открытой, в салоне загорелся свет, и все мы увидели Буца на переднем сиденье — он будто спал.
Я подошел ближе.
Сиденье было откинуто назад, под головой раскрывшего рот Буца была лыковская куртка.
— На хер сшиб? — спросил Грех, побледнев.
— Я случайно! — все тем же шепотом, раскрыв глаза, проорал Лыков. — Он выбежал на дорогу под колеса!
— Где сшиб? — спросил Грех, не сводя с Лыкова взгляда.
— Здесь близко! Не выезде из города! Возле объездной! — и Лыков махнул рукой сначала в одну сторону, потом в другую, никак не соображая, где мы находимся.
— Он жив? — все допрашивал Грех.
— Не знаю! Дышал! — отрывисто ответил Лыков, оглядываясь на Буца, словно тот мог подать знак, кивнуть.
Шорох беззвучно прошел к машине.
— А на хер ты уехал с места? — спросил Грех.
— Ты дурак? — почти беззвучно проорал Лыков. — А чего, вызвать милицию? Или оставить его на дороге?
— И оставил бы! — сказал Грех уверенно.
— Не знаю, может, к отцу? — спросил Лыков. — Папка мой посмотрит его?
Грех медленно озирался по сторонам со странной и болезненной гримасой на лице — так он раздумывал.
Открывший правую дверь «восьмерки» Шорох вдруг негромко подал голос:
— Он, типа, умер.
Никто не двинулся с места. Лыков переводил взгляд с меня на Греха.
— Точно? — наконец, спросил Грех.
— Сердце не бьется, — спокойно ответил Шорох.
Пошарив в карманах, я нашел лыковские сигареты.
«А ведь я тоже совсем не волнуюсь», — подумал, медленно и со вкусом закуривая.
«Ха! — с натуральной брезгливостью усмехнулся я сам над собою, — Да потому что Лыков угробил человека, а не ты! Ничего тебе не грозит! Но посмотрел бы я, когда б на месте Лыкова стоял сейчас ты сам…»
— Идет кто-то, — сказал Грех.
Шорох закрыл дверь со стороны Буца, легко обошел машину, захлопнул вторую — и мы, не сговариваясь, схоронились в ближайший подъезд.
Я стоял крайним, долго смотрел в щелку, пока не увидел Гланьку — даже отпрянул лицом от неожиданности.
Она прошла было мимо «восьмерки», озабоченная чем-то, но потом остановилась — хорошо хоть с левой стороны — и внимательно посмотрела на машину.
Я тут же вышел на улицу.
Грех пытался поймать меня за рукав, шепча: «Куда ты, бля?», — но я выдернул руку.
Гланька перевела взгляд на меня.
— Ты что тут? — спросила удивленно.
Я пожал плечами.
— А ты? — поинтересовался глухо.
— Где Буц, не знаешь? — спросила она чужим, неприятным голосом. — Мне сказали, что он ушел куда-то в эту сторону…
— Это ж твой Буц, — ответил я. — Может, он у тебя дома. Ты же с ним спишь.
Гланя несколько секунд смотрела мне прямо в глаза.
— Я всем вам даю от силы, — раздельно сказала она. — И только ему — от слабости.
— Да тебе показалось, Гланя, — сказал я, вдруг озлобившись и забыв про все на свете. — Что в нем за сила? Нет ее, не было никогда!
— Это вы там орали ему в окно, чтоб он варежки надел и шел на улицу? — спросила Гланька презрительно. — Благодари, что я его не пустила — он бы зарыл вас всех! Он вас зароет!
Она даже притопнула ножкой.
Грех позади меня приоткрыл дверь, но, к счастью, сам не показался.
— Буц! — неожиданно позвала Гланька, оглядывая деревья, дома, вечно покореженные лавочки, залежавшийся грязный снег в палисаднике. — Буц! — с детской требовательностью еще раз воскликнула она.
Снова скрипнула дверь подъезда.
— Пошла вон! — крикнул я и даже, кажется, замахнулся на нее — по крайней мере, я точно помню, как она по-детски прикрылась от меня рукой.
Гланька развернулась и побежала.
Пробежав почти до конца дома, оглянулась и крикнула:
— Скоты! Вы скоты просто!
— Кто это? — спросил Грех, почти скатываясь на скорых ногах по ступенькам подъезда.
Он смотрел в сторону Гланьки, отошедшей совсем далеко, но все еще видной.
— Это подруга Буца, — сказал Шорох, тоже глядя вослед Гланьке.
— Она видела труп? — спросил меня Грех.
— Нет, — ответил я, не понимая, чего он так дрожит.
— А хули она его звала? — в голос заорал Грех. — Я слышал: она его звала вся на истерике!
— Да нет, — ответил я.
— Ты не спишь, эй? — подошел ко мне ближе Грех. — Может, ты забыл, где Буц? Вот он в машине лежит и остывает! Или что, она звала какого-то другого Буца?
— Нет, этого, — сказал я.
— Ты же говоришь, что она его не видела!
— Она не его видела! — крикнул я.
— Иди ты к бесу, сука глупая! — сказал Грех и толкнул меня в плечо.
— Ты ошалел? — заорал я и вцепился ему в грудки, услышав, как затрещали пуговицы на рубашке под его свитером.
Меж нас, твердый, как перемороженное мясо, вклинился Шорох и уже спустя секунду упирался левой рукою мне в грудь, а правой — удерживал за плечо Греха.
— Не орите! — рычал Шорох; я впервые услышал, как он рычит.
— Ее надо грохнуть! — пролязгал зубами Грех. — Она видела Буца и скажет, что это мы его замочили!
Лыков смотрел то на Буца, то на всех нас, пытаясь осознать, что происходит.
— Да отпусти! — сорвал руку Шороха Грех и встал поодаль, оправляя свитер.
— Ее надо срочно грохнуть, — еще раз повторил он, обращаясь только к Лыкову.
— Он рехнулся! — прокричал я, показывая на Греха всей пятерней.
— Догнать на машине и грохнуть! — снова повторил Грех, ненавидяще глядя мне в глаза. — Иначе она сдаст нас всех! И эту суку глупую тоже! — и Грех ткнул в меня пальцем.
Я задохнулся и, не закрывая рта, оглядел внимающих Греху пацанов, отчетливо, по буквам, спросив у себя: кто это?
«Кто это? — спросил. — Твои друзья? С чего ты взял? Если вы жрали с одной тарелки по утрам в раздевалке — это называется друзья?»
— Ты, хорош гнать! — сказал вдруг Шорох, повернувшись всем телом к Греху. — Чего за гон, ты?
В одну секунду они сцепились и, с тяжелым стуком мясных оледеневших туш, перекинулись через невысокий забочик вдоль тротуара.