Первым делом спросят: «Раз опыт не существует «сознательно», раз он не заключается хотя бы отчасти в «сознании», то из чего же он собственно состоит? Нам понятна материя, понятна мысль, понятно содержание сознания, но мы совершенно не знаем, что такое нейтральный и простой «чистый опыт». Скажите нам прямо, из чего он состоит, потому что должен же он состоять из чего-нибудь, или откажитесь от него!»
Это требование легко удовлетворить. Хотя в начале этой статьи я для большей ясности говорил о материи чистого опыта, мне теперь придется сказать, что такой общей материи, из которой состоит всякий опыт, вовсе нет. Материй существует столько же, сколько «природ» испытуемых вещей. Если вы спросите, из чего состоит любая часть чистого опыта, – ответ будет гласить всегда одинаково: «Она состоит из этого, именно, из того, что явствует из протяженности, энергии, плоскости, коричневости, тяжести и так далее. Здесь нечего добавлять к анализу Шадворта Годжсона. Опыт есть не что иное, как собирательное имя для всех этих ощущаемых природ, и помимо времени и пространства (и, если хотите, «бытия») нет такого универсального элемента, из которого состояло бы все.
VIСледующее возражение более серьезно и на первый взгляд кажется совершенно неоспоримым.
«Раз тот же чистый опыт, взятый два раза, служит то мыслью, то вещью», – гласит возражение, – «то отчего же в обоих случаях атрибуты его так диаметрально противоположны? Как вещь, опыт протяжен; как мысль, он не занимает ни пространства, ни места; как вещь, он красен, тверд, тяжел; но разве кто-нибудь когда-либо слышал о красной, твердой или тяжелой мысли? А ведь только что было сказано, что опыт состоит именно из явлений, а являются именно такие качества. Как же может быть, что, исполняя свою функцию вещи, опыт состоит из них, находит в них свои собственные атрибуты, тогда как, исполняя функцию мысли, он отказывается от них и определяет им другое место? В этом заключено противоречие, из которого нас может вывести лишь радикальный дуализм мысли и вещи. Атрибуты могут быть «интенционально» (по выражению схоластиков) присущи мысли только в том случае, если она представляет собою вид бытия; они могут быть конститутивно и энергетически присущи вещи, только если она представляет собою другой вид его. Простой субъект не может усвоить одни и те же атрибуты так, чтобы иногда определяться ими, а иногда лишь касаться их, как чего-то подразумеваемого, или известного».
Но чем больше вдумываешься в предлагаемое этим противником разрешение проблемы, тем, подобно многим другим теориям наивного реализма, оно все меньше удовлетворяет. Начать с того, что разве мысль и вещь действительно так разнородны, как обыкновенно принято думать?
Никто не отрицает, что некоторые общие категории у них есть. Их отношения ко времени тождественны. Кроме того, обе они могут состоять из частей (психологи обыкновенно подразделяют мысли на части), и обе могут быть сложными или простыми. Обе представляют собою виды, их можно одинаково сравнивать, складывать, вычитать, выстраивать в определенный ряд. Многие прилагательные, служащие для определения наших мыслей, кажутся несовместимыми с сознанием, которое ведь совершенно «призрачно» (diaphanous). Например, они естественны и легки, или утомительны. Он могут быть прекрасны, радостны, интенсивны, занимательны, умны, глупы, сосредоточены, рассеяны, скучны, спутаны, неясны, точны, последовательны, случайны, общи, индивидуальны и так далее. Помимо того, в главах, посвященных «восприятию», курсы психологии приводят множество фактов, доказывающих коренную однородность мысли и вещи. Если бы «субъект» и «объект» были разделены «целым диаметром бытия» и не имели бы общих атрибутов, то отчего же было бы так трудно определить, по поводу наличного и опознанного материального объекта, какая часть его приходит «из органов внешних чувств и какая выходит из собственной головы» наблюдателя? Ощущения и апперцептивные идеи спаяны здесь так крепко, что не легче сказать, где начинаются одни и кончаются другие, чем указать место, где по-настоящему соприкасаются передний план и раскрашенное полотно на недавно вышедших любопытных круговых панорамах61.
Декарт первый определил мысль, как нечто абсолютно непротяженное, и более поздние философы нашли, что это определение правильно. Но какой смысл в утверждении, что когда мы думаем о линейном футе или квадратном аршине, то нашей мысли нельзя приписать протяженность? Адекватный мысленный образ любого протяженного объекта должен обладать протяженностью, свойственной самому объекту. Различие между объективной и субъективной протяженностями заключается исключительно в отношении к контексту. В уме различные протяжения не сохраняют непременно упрямого порядка взаимоотношения, тогда как в физическом мире они между собою связаны и в совокупности составляют великое всеобъемлющее единство, в которое мы верим и которое называем реальным пространством. В качестве «внешних» они как бы враждебны друг другу, взаимно друг друга исключают и держат на расстоянии; тогда как в качестве «внутренних» ряды их расшатаны, и они представляются в каком-то Durch-einander, где единство утеряно62. Но мне кажется почти что бессмысленным выводить отсюда абсолютную непротяженность внутреннего опыта. Оба мира различаются не присутствием или отсутствием протяженности, а взаимоотношением протяженностей, существующих в обоих мираx.
Не ставит ли нас этот вопрос о протяжении на след истины и относительно других качеств? Конечно, и меня удивляет, что на это раньше не было обращено внимания. Почему, например, мы говорим, что огонь горяч, а вода мокра, и все же отказываемся признать, что наше душевное состояние, «занятое» этими (of these) объектами, мокро или горячо? Во вся-ком случае «интенционально», и когда душевное состояние наполнено ярким образом, теплота и влажность заключены в нем в той же мере, как и в физическом опыте. Объясняется это тем, что когда постепенно проясняется общий хаос всех наших опытов, мы убеждаемся в том, что один вид огня всегда сжигает палки и согревает наше тело, а некоторые воды всегда гасят огонь, тогда как другие огни и воды совершенно не действуют. Все действующие опыты, не только внутренне характеризуемые своими природами, но и проявляющие их энергетически в определенных качествах, сталкивая их между собою, неизбежно противополагаются другой группе опытов той же природы, но не проявляющих ее «энергетически». Вот я берусь за опыт с пылающим огнем: я становлюсь рядом с ним, но он меня ничуть не греет. Я кладу на него палочку, и она сгорает или остается зеленой, согласно моей воле. Иду за водой и выливаю ее на огонь, но все остается по-прежнему. Я объясняю все эти факты тем, что называю весь этот ряд опытов нереальным, мысленным рядом. Реальные палки не горят в мысленном огне; мысленная вода вовсе не обязана (хотя, конечно, может) тушить мысленный огонь. Мысленные ножи могут быть остры, но ими не разрежешь реального дерева. Мысленные треугольники остры, но углы их никого не заденут. Реальные предметы, наоборот, сопровождаются последствиями, и таким-то образом реальный опыт просеивается сквозь мысленный, вещи отделяются от верных или воображаемых мыслей о них и дают общий твердый осадок всего опытного хаоса, под именем физического мира. Воспринимаемый опыт, будучи первоначально ярким опытом, представляет собою его ядро. К нему мы прибавляем множество отвлеченных опытов, придавая им силу в нашем воображении и созидая с помощью их более отдаленные части физического мира; а вокруг этого ядра реальности, точно полоса туч, плывет мир несвязных фантазий и чистых рапсодий. В облаках нарушается много правил, соблюдаемых в ядре. Протяженности там ничем не ограничены; движение не повинуется законам Ньютона.
VIIСуществует особый вид опытов, которым, независимо от того, рассматриваем ли мы их как субъективные или объективные, мы приписываем в качестве атрибутов их многоликие природы, потому что в обоих контекстах они сильно воздействуют на своих соучастников, хотя ни в коем случае не так «сильно» или резко, как воздействуют друг на друга вещи с помощью своей физической энергии. Я имею здесь в виду оценки, представляющие собою обоюдоострую сферу бытия, так как они с одной стороны относятся к эмоциям, а с другой – имеют объективную «ценность», кажутся не совсем внутренними и не совсем внешними, как будто обособление их началось, но еще не завершилось.
Например, опыт над неприятными объектами обыкновенно весьма неприятный опыт; восприятия красоты, уродства охотно принимаются за красивое или уродливое восприятие; интуиции нравственно возвышенного суть возвышенные интуиции. Прилагательное иногда бродит как бы в нерешительности, на чем ему остановиться. Говорить ли о соблазнительных мечтах или о мечтах о соблазнительных вещах? О злых желаниях или желаниях зла? О здравых мыслях или о мыслях о здоровых объектах? О добрых поползновениях или поползновениях к добру? О чувствах обиды или обидных чувствах? Характеристики эти изменяют контекст в уме и в вещи, иные корреляты исключают, другие вызывают, то для них неизбежно, другое несовместимо с ними. Но дело здесь не поставлено на такую «упрямую» ногу, как там, где оно касается физических качеств, оттого что красота и уродство, любовь и ненависть, приятное и неприятное в иных сложных опытах сосуществуют.
Если бы предпринять эволюционное построение того, как множество первоначально хаотически чистых опытов постепенно дифференцировались в упорядоченный внутренний и внешний мир, то его можно бы признать удачным, в зависимости от того, удалось ли объяснить, как или почему некогда деятельное качество опыта утеряло свою жизненность и из состояния действенного атрибута, свойственного ему в некоторых случаях, впало в состояние инертной или исключительно внутренней «природы». Такое построение дало бы нам «эволюцию» психического из лона физического, в которой эстетический, нравственный и остальной эмоциональный опыт оказались бы на полпути.
VIII«Non possumus», вероятно раздастся отчаянный возглас многих читателей. «Все» это очень хитро придумано, скажут они, «но наше собственное сознание служит интуитивным возражением вам. Что касается нас, мы знаем, что мы сознательны. Мы чувствуем, что живой поток мысли внутри нас резко отличается от объектов, которым он так неизменно сопутствует. Мы не можем отречься от этой непосредственной интуиции. Дуализм есть основная данность. Что Бог разлучил, того человек да не сочетает».
Я закончу возражением на эти слова. Мне очень жалко, что многие увидят в нем материализм, но тут уже ничего не поделаешь, и у меня есть свои интуиции, и я должен покоряться им.
Пусть другим вопрос представляется в совершенно ином свете, но что касается меня, то я убежден, что во мне поток мышления (я настаиваю на том, что он представляет собою явление) – лишь легкомысленное название для того, что при ближайшем расследовании оказывается в сущности потоком дыхания. «Я мыслю», которое по Канту должно сопровождать все мои объекты, не что иное, как «Я дышу», сопровождающее их на самом деле. Правда, известно много других внутренних факторов, помимо дыхания (например, внутренние мозговые, мускульные приспособления, о которых я говорил в своей пространной «Психологии»), увеличивающих область «сознания», поскольку ему свойственно непосредственное восприятие; но я убежден в том, что именно дыхание, всегда бывшее прообразом «духа», дыхание, исходящее наружу, промеж гортани и ноздрей, и есть та сущность, из которой философы построили субстанцию, известную им как сознание. Субстанция эта фиктивна, тогда как мысли, пребывающие в конкретном, вполне реальны. Но мысли, пребывающие в конкретном, сделаны из той же материи, что и вещи.
Мне хотелось бы верить, что мне удалось выяснить это в настоящей статье. Я постараюсь другой раз еще лучше осветить общее понятие мира, состоящего из чистого опыта.
Перевела Маргарита ГринвальдТеодор Липпс. Пути психологии63
Существуют различные пути психологии. К тому пункту, откуда все они расходятся, ведет один только путь, которым должен идти всякий психолог. От того, как далеко он пойдет по этому пути, и насколько полно он увидит то, с чем ему придется на нем столкнуться, зависит то, что он сможет сделать на одном из остальных путей.
Этот первый путь психологии есть путь описания или установления и расчленения всех переживаний нашего сознания. Предстоящая здесь задача с первого взгляда как будто бы проста, но на самом деле это одна из труднейших задач, когда-либо поставленных уму человеческому.
Френсис Бэкон обращается ко всем, стремящимся к познанию, со следующим библейским изречением: будьте как дети, если вы хотите попасть в царство небесное. Это изречение с особой силой может быть приведено против тех, которые хотят попасть в царство небесное психологического познания. Они должны стать как дети, т. е. они должны забыть до известной степени все, чему они научились до этих пор. Яснее выражаясь, они должны постараться выражать факты сознания в таких и только в таких понятиях, из которых исключено все, имеющее своим происхождением какую бы то ни было другую сферу, кроме сферы фактов сознания. Они должны научиться судить о понятиях по этим фактам, а не о фактах по понятиям. Конечно, такое требование предъявляется всякой науке. Но в психологии особенно велика опасность, что в изучение фактов сознания вы введете понятия чуждые, например, естественнонаучные или естественнонаучно-биологические, без проверки их прав на существование в психологии, что приведет к искажению фактов сознания. Слишком легко забывается то, что при жизни нашего сознания, который изучает психология, и всякий другой мир, составляющий предмет изучения какой бы то ни было другой науки, абсолютно между собой различны и даже не поддаются никакому сравнению. Все другие науки занимаются изучением предметов, различных от нашего Я. Психология же, и только она одна, занимается изучением этого Я.
Я здесь не хочу пойти этим путем описательной психологии. Но да будет мне позволено в кратких чертах указать на некоторые пункты, на которые должен направить в настоящее время прежде всего свое внимание всякий, кто идет по этому пути.
Первый пункт мы затронули уже выше. Во всех переживаниях нашего сознания непосредственно переживается вместе с тем наше Я, переживаниями которого они являются. Это Я есть объединяющий пункт сознания, без которого слово «сознание» было бы пустым звуком. Назовем это непосредственно переживаемое Я «Я-сознания». Это Я не возникает в процессе жизни сознания, а оно налицо, как безусловно первое и последнее, как абсолютная предпосылка всякой жизни сознания. Как такое абсолютно первое и последнее, оно не поддается также и описанию; еще менее оно может быть сведено к чему-нибудь другому.
Так как это Я имеется во всяком переживании сознания, то психология везде и всегда является наукой об этом Я. Когда психология говорит о переживаниях сознания, об ощущениях и представлениях, например, и наконец, даже о чувствованиях, будто таковые существуют вне непосредственно переживаемого Я, то она говорит о вещах, которых нет нигде в мире. Всякая попытка понять жизнь сознания так, будто она состоит или складывается из таких элементов, всякая даже вообще мысль, что в нашем сознании что-либо «складывается», свидетельствует о полном незнакомстве с тем, что является истинной сущностью сознания. Уразумение этого положения вещей, коротко говоря, преодоление всякого психологического «атомизма» может быть признано первым более специальным условием всякой здоровой психологии.
Но отношения различных переживаний сознания к этому Я-сознания различны. Содержания ощущений и соответствующие им содержания представлений представляют собой нечто, отличное от Я. Когда я вижу или переживаю красное, то я переживаю это всякий раз, как мое ощущение или представление красного. Я переживаю это в этой связи со мной, с Я-сознания. Но я не вижу, не переживаю себя, как красное. Другое дело – мои стремления, акты, действия и чувствования: в них я непосредственно переживаю себя самого. Первые суть объективные переживания сознания, а вторые – субъективные. Субъективные переживания сознания суть непосредственные переживания нашего Я. Резкая граница между первыми и вторыми есть второе основное требование описательной психологии. Уразумение необходимости этой границы приводит к абсолютному отказу от всякой попытки сводить какие бы то ни было стремления, действия, чувствования к содержаниям ощущений, в особенности к содержаниям органов нашего тела или так называемых органических ощущений.
Но важнее еще, чем эта противоположность, существенная и основная противоположность в жизни нашего сознания, именно противоположность между имением содержаний ощущений или представлений, короче, содержаний сознания с одной стороны и мышлением о предметах – с другой. Предметы – не содержания, а они то, что противополагается мне и моим содержаниям, как трансцендентное. Предметы образуют мир, абсолютно отличный от всяких содержаний. Это становится ясно самым непосредственным образом, если принять в соображение, что известные среди этих предметов, именно те, которые мы называем действительными, ведут свое существование независимо от всякого сознания. Содержания суть представители или символы предметов. В этом заключается их истинное значение для сознания.
И подобно тому, как предметы – не содержания, так и мышление не есть жизнь представлений, которая могла бы быть даже сведена к механике процесса представления, а есть нечто совершенно новое, которое и носит именно название мышления. Когда наше Я мыслит предметы или противополагает себе мир предметов, оно поднимается в совершенно новую сферу. Душевная жизнь становится духовной жизнью; в мышлении дух наш или наше духовное око выходит за пределы сознания и полагает тот трансцендентный мир. Вся и всяческая духовная деятельность распространяется на сознательно мне противополагаемые предметы. Но в мышлении эти предметы возникают для меня. В акте мышления наше Я преступает «духовный порог».