Забыть не получалось долго.
И та давняя обида вдруг проросла ядовитым плющом, заставила сжать кулаки, отвернуться, чтобы не видеть своего отражения в черной мутной воде.
— А я мамы никогда не знала, — просто ответила Кэри, она забралась на край каменной чаши и сидела, опираясь руками на спины резных дельфинов. — Сначала я на деревне росла… папа кормилицу нанял. Я ее не очень хорошо помню. Что теплая была. И добрая очень. Я ее мамой считала.
Она вздохнула.
— В пять меня забрали. Леди Эдганг сказала, что надеялась, я умру, а я выжила и всех позорю.
— Кого?
— Всех, — Кэри повторила то, что слышала, должно быть, неоднократно.
— И меня?
Она кивнула и кивок этот был серьезен.
— Все ведь знают, что я ублюдок… выродок…
— Забудь.
Желтые глаза сделались светлы, прозрачны. Солнечный свет, собранный в бокале. И пепельные ресницы длинны, Брокк касается их осторожно, смахивая снежинку. А он и не заметил, что снег пошел. Первый. Редкий.
Пляшут крупные снежинки, ледяные мотыльки, они ложатся на землю, на волглую траву, на ковры листвы, чтобы моментально истаять.
— Кто бы это тебе ни сказал, он сам был выродком.
Снежинки ласкают щеки Кэри. Истаявшие, они похожи на слезы.
— Но… моя мама…
…бросила ее при рождении.
Брокку было двенадцать, когда мать ушла. А может, ее не стало много раньше? Сколько ей было, когда ребенок появился? Шестнадцать?
Сама дитя.
Раньше он не думал о таком, вовсе старался не думать, не тревожить давние болезненные воспоминания. А теперь вдруг…
Небо сделалось сизым, с прозеленью. Белые нити облаков протянулись жилами небесной породы. Нынешняя зима будет похожа на прошлую, и все-таки отлична от нее.
— Иногда я пыталась представить себе, какая она… думала, что найду и спрошу, почему она меня отдала? — Кэри устала играть с водой и выставив ладошку, ловила снежинки. — А ты… думал о таком?
Девочка с желтыми глазами подошла слишком близко.
Всего за один день.
Даже не день. Вечер. И утро.
— Думал. И спросил… она ведь вернулась, не насовсем, а просто, чтобы… помириться.
Не с ним, Брокком, но с дедом, который ждал этой встречи, злился, раздражался, но давил в себе и раздражение, и злость. Он стал вовсе невозможен.
— Она любила меня, — Брокк протянул руку, и Кэри, приняв ее, шагнула навстречу. — Я был ее ребенком, но в то же время я был… чужим? Меня рано забрали, решив, что она не сумеет воспитать правильно. Дед…
…всегда и все стремился контролировать.
— Отец опять же. Рано появились учителя. Расписание, в котором для нее не осталось места. А потом и вовсе меня отправили в школу. Мы виделись едва ли раз в полгода. Потом был Каменный лог… и я в ней не нуждался, так она сказала.
…а она нуждалась в ком-то, чтобы жить дальше. И ушла.
Было ли обидно?
Да. До слепых глаз. Прокушенной губы, потому что плакать нельзя, он взрослый.
Райгрэ.
И должен вести себя соответственно.
— Она вышла замуж за альва. И у меня появилась сестра.
Снегопад усиливается.
Холодает. И порывы ледяного ветра пронизывают ткань. Пора заканчивать прогулку, но Брокк оттягивает момент расставания, которое неизбежно по возвращении домой.
— Ей было четыре, когда мы встретились впервые. Смешная девчонка. Любопытная. Непоседливая. Дед ворчал, но…
…он сразу полюбил ее. И зная свою сухость, жесткость, боялся подойти, напугать, оттолкнуть ненароком.
— А ты?
— Я… — его жена умеет задавать неудобные вопросы. Солгать легко, Кэри не заметит лжи, но Брокк не желает обманывать ее. Да и самому нужна правда. — Все было неоднозначно.
Длинноносая девчонка, от которой пахло вереском.
И мамина неприкрытая к ней любовь, нежность, раздражающая забота. Девчонка от нее сбегает и прячется, а Брокк давит в себе зависть.
— Я не мог отделаться от мысли, что она украла у меня мать.
Запоздалое признание. А тогда… ревность. Приглушенная голосом разума, спрятанная за хорошими манерами, но все же проглядывающая. И просьба деда не натворить глупостей.
— Все ж одной крови, — сказал он, отводя взгляд, словно стыдно стало перед Брокком.
И Эйо, любопытная, вездесущая, не способная и минуту усидеть на месте. Брокк прятался от нее, а она находила, не приближалась, видимо, чувствуя его раздражение, но лишь смотрела… и грызла ногти. Трогала стены старого дома, выискивая трещины. С восторгом расковыривала позолоченную резьбу на старом кресле…
…и уснула на полу. А мама, словно не замечая его ревности, попросила отнести Эйо в комнату. Стоило взять ее на руки, как она проснулась, окинула Брокка настороженным взглядом и поинтересовалась:
— Не уронишь?
— Ни за что.
Кажется, тогда он понял, что больше не один.
— Мы с Эйо виделись не так уж часто. А потом началась война и…
…она шла по обе стороны перевала. И продолжается во снах Брокка.
— Мама погибла. Дед за ней ушел. Сердце не выдержало.
…сухой изможденный старик, который упрямо цеплялся за жизнь, словно понимал, что не должен бросать внука. Он до последнего дня сам вставал с постели, одевался, всегда тщательно, не позволяя в одежде и малейшего беспорядка. Дед спускался в столовую и занимал место в кресле с высокой спинкой. Он вешал трость на ручку его и складывал руки на груди.
— Ну? — седые брови хмурились. — Пусть подают. И не надо мне говорить, что я должен себя беречь. Поздно уже.
Он хмурился, когда подавали диетический завтрак, ворчал, а Брокк боялся, что однажды у старика не хватит сил на это ворчание.
…дорогие люди уходят. Больно думать об этом. А не думать — невозможно.
И ледяной порыв ветра подымает влажную листву, раскатывает снежную шаль. Нет больше пуха, но есть ледяная крупа, которая царапает кожу, но прикосновение это, злое, зимнее, успокаивает.
— Мой брат, — Кэри молчала до самого порога и лишь остановившись у подножия лестницы, потемневшей, с потрескавшимися ступенями, заговорила. — Утверждал, что любит меня. А порой мне казалось, что он меня ненавидит… и это тоже сложно.
— Расскажи, — попросил Брокк, хватаясь за тонкую нить слов.
Сегодня он не был настроен на тишину и одиночество.
Глава 21
Рассказать?
С ним неожиданно просто разговаривать. Или дело в том, что Кэри слишком долго молчала? Быть может и так. А ее муж оказался совсем не таким, каким она себе его нарисовала.
Хмурым?
Пожалуй. Он сам не замечал, что хмурится всегда, даже когда улыбается, то улыбка выходит натужной, словно нарисованной. А вертикальные складки на лбу не разглаживаются, Кэри очень хочется стереть их. И тонкие морщинки, что разбегаются от уголков глаз. А ямочку на подбородке просто потрогать. Смешная она, отпечатком чьего-то тонкого пальца.
Задумчивым?
Он порой запинается в разговоре и замолкает, сам того не замечая. Пальцы железной руки сжимаются и разжимаются, а после замирают безжизненно. Но они живые, Кэри чувствовала тепло их прикосновения…
Раздражительным?
Ничуть. Он внимателен. И в чем-то даже нежен, совсем как Сверр, когда у него случалось настроение на нежность. Только Брокку настроение не нужно.
У него забавная привычка трогать кончик носа.
Светлые волосы слегка вьются и на концах вовсе добела выгорели. Его кожа смугла, а родинки на ней выглядят нарисованными. И Кэри вновь сдерживает желание прикоснуться к ним, проверить, настоящие ли… если и не настоящие, она не огорчится.
И позволяя себе ненадолго забыть о родинках, она опускает взгляд на руки. Замерзли, и под ногтями опять грязь собралась. Не надо было воду трогать, но…
…в усадьбе, куда Кэри выезжала летом, не было фонтана, зато имелся пруд, глубокий и с топкими пологими берегами, на которых прорастала осока. Каждый год садовник засевал берега газонной травой, но прорастала все равно осока, и острые листья ее ранили. Вода пруда была черной, и оттого сам он казался бездонным. Кэри подбиралась к самому краю — у нее ни разу не получилось не вымочить ног — и вглядывалась в воду, пытаясь рассмотреть дно. Когда-то давно в пруду разводили зеркальных карпов, и несколько рыбин, древних, с крупной чешуей, осталось. Они были неторопливы, и порой подплывали к берегу, и тогда Кэри пятилась.
А Сверр рыбин не боялся.
…рассказать о нем?
Почему бы и нет. Быть может, если Кэри поделится памятью, то ей станет легче?
— Мне было пять, когда отец забрал меня из деревни, — кажется, об этом она уже упоминала. — У нас с ним небольшая разница, два года всего, но…
…тогда Сверр казался ей недостижимо взрослым. И упоительно отважным.
В тот вечер Кэри снова пряталась.
Она сидела в кровати, под одеялом и не спускала взгляда с огромного гардеробного шкафа, дверь которого была приоткрыта. И из щели на Кэри смотрел… кто?
Она не знала.
Он жил в шкафу все время, но показывался только по ночам. Кэри рассказала о нем няньке, а та отмахнулась, велев не придумывать себе глупостей. Нянька спешила на кухню, где давно был готов ужин, а к нему старая повариха, которая сошлась с нянькой, почуяв в ней родственную душу, припасла бутыль сливовой наливки. Нянька предвкушала неспешный ужин и беседу, благо, в доме всегда хватало поводов для сплетен. А Кэри все не желала укладываться.
— Спи, а то леди Эдганг пожалуюсь, — рявкнула нянька и, задув свечу, ушла.
Тотчас с тихим скрипом приотворилась дверь шкафа, и Кэри ощутила на себе пристальный внимательный взгляд.
— Уйди, — попросила она, но тот, кто наблюдал за ней, уходить не собирался. Напротив, она вдруг услышала дыхание, близкое, частое. И словно бы тень по полу мелькнула, подбираясь к кровати.
…если закричать, то кто-нибудь услышит.
Прибежит.
Спасет Кэри.
Но как она ни пыталась, не сумела открыть рта. Сколько она просидела в темноте? Долго, как показалось ей самой. И ответом на молчаливый призыв, открылась дверь в комнату.
— Ты спишь? — спросили ее шепотом.
— Нет, — также шепотом ответила Кэри.
— А что делаешь?
— Боюсь.
Она щурилась, пытаясь разглядеть того, кто вошел в комнату, но видела лишь белое пятно ночной рубашки.
— Кого боишься? — деловито осведомился он и прикрыл за собой дверь.
— Того, кто живет в шкафу…
— Сколько тебе?
— Пять.
Сейчас он скажет, что Кэри уже взрослая и все придумала…
— В пять еще можно бояться шкафа, — он шел к ней и, добравшись до кровати, велел. — Подвинься. Когда вдвоем, оно не так страшно.
— А ты кто?
Кэри подвинулась, подумав, что нянька точно разозлится, когда обнаружит в постели этого мальчишку. Он же, забравшись в постель, нашел ее руку и сжал.
— Твой брат. Меня Сверром звать.
— Кэри, — его пальцы держали крепко, и Кэри, наконец, смогла дышать.
Кто бы ни таился в темноте, теперь он до Кэри не доберется.
— Я знаю, — ответил Сверр, сдавливая ее руку. — Ты выродок. Так мама сказала.
Он обнял ее и поправил одеяло, которое почти съехало на пол. Сверр был худым и очень горячим.
— А твоя мать была шлюхой. Мне нельзя с тобою разговаривать.
Кэри всхлипнула.
Она не поняла многих слов, но звучали те обидно.
— Ты еще боишься? — Сверр вдруг обнял ее и носом в волосы зарылся. — Не бойся. Я никому не позволю тебя обидеть. Я всегда хотел, чтобы мне сестру родили.
Он остался на ночь, и нянечка, заглянувшая в комнату Кэри утром, лишь головой покачала, пробормотав что-то неразборчивое, но наверняка неодобрительное…
— Сверр был хорошим…
Лестница для двоих. Старые ступени и козырек, защищающий от колючего снега. И где-то у подножия ступеней начинаются темные лужи и листвяные ковры, успевшие напитаться осенними дождями, подгнившие, скользкие. Они глотают манное крошево первого снега, не способные напиться.
Брокк вновь поглаживает нос, кончик которого побелел от холода.
И волосы его растрепались.
А на темной ткани пальто виднеются темные же пятна, не то еще от дождя, не то уже от снега. И Кэри осторожно касается шершавого рукава.
— Замерзла?
— Немного, — не настолько, чтобы уходить, пусть бы и дверь была совсем рядом. Темный дуб. Тяжелая бронза вычурной ручки. Патина налетом времени. И непривычное ощущение надежности, словно за этой дверью и вправду дом Кэри.
— Тогда, пожалуй, стоит завершить прогулку.
Брокк толкнул дверь, которая отворилась совершенно беззвучно.
Высокий порог и сумрак холла. В первое мгновение темнота кажется непроглядной, но она отступает, оставляя лужи теней на паркете. Холл огромен и пуст. Он играет с тишиной, то разрушая ее неосторожным звуком, то напротив, гасит их пустотой.
— Неуютно? — Брокк держался рядом. Кэри не нужно было оборачиваться, чтобы ощутить его присутствие.
— Нет… просто… вы не думали, что дома похожи на своих хозяев?
— Продолжайте, — попросил Брокк. — Как вам мой дом?
— Замкнутый.
Заперты шторы, словно дом боится впускать солнечный свет, пусть бы и такой робкий, осенний. Он защищается от мира тонкой тканью гардин, и мутными старыми стеклами, бережет себя от сквозняков, но те все равно проскальзывают, вьются по елочке паркета, тревожат пламя в очагах. А вот оно, запертое, отгороженное коваными решетками, мечется, норовя вырваться из плена. И если это произойдет, дом вспыхнет…
— Замкнутый, — Брокк стянул перчатки, обе, но опомнившись, вновь спрятал руку.
Стыдится ее?
Пожалуй.
— Скорее дом просто-напросто старый…
— И тот, в котором я жила раньше, был немолод. По-моему, все родовые дома стары.
…и в чем-то похожи друг на друга, но в то же время и различны.
— И каким он был?
Брокк сам снял с Кэри шапочку и ее муфту, мягкую, но совершенно не греющую. Только здесь, в доме, Кэри поняла, насколько продрогла. И выглядит наверняка отвратительно…
…а его любовница, должно быть, красива.
— Двуличным.
Брокк попросту вытряхнул ее из пальто и волосы пригладил неловким жестом, и сам же смутился, отступил.
— Объясните?
— Подделки… под позолотой — латунь. Под серебром — железо. Фальшивые картины… и вещи тоже… вазы… статуэтки… когда-то все было дорогим, настоящим, но отец много играл и много проигрывал. Сверру тоже нужны были деньги. Но леди Эдганг не могла позволить, чтобы пошли слухи о… непростом положении рода. Она приказывала делать копии с картин, а оригиналы продавала… или драгоценности… оставалась оправа, а камни заменялись на дешевые. Весь дом был таким. Понимаете?
— Понимаю.
Вечером он вновь уйдет, сославшись на неотложные дела, а то и вовсе не сказав ни слова. И будет ужин в пустой столовой, нарочитая вежливость прислуги и собственное притворство.
— Что-то не так?
— Все в порядке, — солгала Кэри, отстраняясь.
Если попросить, Брокк останется, но… имеет ли она права мешать ему? Он же не спешит уходить. Разглядывает и вновь хмурится.
— Вам надо согреться.
— Вином? — улыбка вышла зябкой.
— Вам не понравилось?
— Нет, но… просто…
Сверр не разрешал Кэри пить, разве что на ее день рожденья, до которого осталось два дня… целых два дня. И еще один, обыкновенный, ничем-то от прочих не отличающийся. А потом снова год… или годы…
— Есть кларет. И яичный ликер. Кофейный, опять же. Моя мама его любила.
Она ушла, когда Брокку было двенадцать, и наверное, это тоже предательство, куда как болезненное. На собственную мать Кэри не держала зла, хотела, но не получалось. Иногда Кэри принималась рисовать себе ее, женщину необычайной красоты, ведь иначе отец не взглянул бы на нее. Но женщина, несмотря на все усилия, получалась безликой.
— Садись.
Брокк передвинул кресло к огню, а когда Кэри села, набросил на колени плед и бокал подал.
— Белое. Попробуй.
От вина исходил мягкий аромат винограда и, пожалуй, свежескошенной травы.
Кисловатое.
Легкое.
И оставляющее пряный привкус, который долго держится на языке. И Кэри наслаждается им, чувствуя себя совсем взрослой. А Брокк сквозь линзу бокала разглядывает пламя. Он стоит вплотную к камину, и огонь почти касается его одежды, но Брокк не замечает опасности. Пауза длится, но оборвавшийся разговор не тяготит, скорее уж нынешнее молчание естественно. И Кэри наслаждается им, вином и теплом, не-одиночеством.
И когда бокал пустеет, она решается задать вопрос:
— Почему вы стали мастером?
— Потому что хотел сделать мир лучше, — Брокк пропускает ножку бокала меж пальцами, и стеклянная чаша его ложится в ладонь. — Мне казалось, что у меня получится создать что-то по-настоящему значимое. Великое. Дед не одобрял, но и мешать не мешал, говорил только, что мне следует о другом думать. А у меня не получается. Это как зуд, только в голове.
Он зажал между пальцами прядь волос и потянул.
— Все время то одно, то другое… иногда и видишь что-то… не знаю, как объяснить. Бывает, что сутки напролет не отпускает, пока работать не начну. И только тогда становится легче. Я сумасшедший?
— Разве что совсем немного.
…он не знает, что такое настоящее безумие.
Светлые глаза, которые наливаются кровью. И темные ленты сосудов прорастают в белках. Зрачок суживается до черной точки. И пульс ускоряется неимоверно. Сердце грохочет в груди, и каждый толчок его слышен.
Запах зверя.
И мокрой шерсти.
Дыма.
Влажные волосы и живое железо, которое пробивается сквозь кожу. Капля к капле, причудливая вязь. Сверр трясет головой, пытаясь сдержаться. Его губы кривятся, и нижняя выворачивается. Десны белы, и челюсть меняется, вытягиваясь. В белых волосах прорастают тонкие иглы, которые ранят ладонь. И Сверр трясет гривой, пытаясь успокоиться.