— Не столько создаю мастерскую, — признался я, — сколько переоборудую. Мастерская уже есть — на двух валунах, с полным набором каменных орудий. Работает в ней невероятно трудолюбивый старикан Бир. Хочу ему помочь. И заодно выполнить вчерашнее указание Совета. А попутно и себе верстачок поставлю. С детства приучен всё по дому ремонтировать.
— Список велик! — Армен покачал черноволосой головой. — Часик нам на это выделишь?
— Сколько надо!.. Я ещё в киберлабораторию загляну: соскучился по ребятам… Топливную трубку в ранце сменю — много налетал… Действуйте!
Мы вышли с Розитой из диспетчерского корпуса, отнесли к вертолёту свои два ящика и ранец, и Розита задумчиво произнесла:
— Вообще-то у меня тоже есть плановое задание. Надо посмотреть, как строится дорога на Порт. Хотя бы общий взгляд… Давно об этом ничего не говорилось — ни по радио, ни по телеку. А тут всё рядом!
— Ну, давай зайдём к ребятам, а потом — на дорогу.
— Потом они наверняка увяжутся тебя провожать, — возразила Розита. — И на дорогу мы уже не вырвемся. И придётся мне одной… А тут всё-таки ра ходят. Их зона! Хоть сейчас и мир… Не очень-то верю я пока в этот мир… Да и стрелять в них не хочется.
— Хорошо, давай наоборот! — согласился я. — Сначала на дорогу, потом — к ребятам. Чтоб не бродить тебе тут одной.
Мы нырнули в биолёт, путь был не очень долгий, и вскоре послышался треск падающих деревьев и гул моторов. А в биолёт сквозь полуоткрытые окна набился густой запах горелой древесины, расплавленной смолы и горячего железа. Четыре громадные лесодорожные машины — почти всё путевое богатство землян! — медленно вели параллельные «нитки» на запад, к будущему морскому порту. Они подминали под себя девственный лес, прожигали путь в редких и невысоких скалах и выпускали из-под трамбовочных катков горячее, местами полупрозрачное янтарно-серое дорожное полотно. Оплавленные гранит, песок и глина перемешивались в нём со смолой и древесиной. Всё, что попадало под машину, становилось гладкой, слегка выпуклой вечной дорогой. Производство было безотходное.
Горячий воздух высокой стеной поднимался над свежим дорожным полотном, и лес за прозрачной, колеблющейся стеной дрожал и дробился.
Потом, после того, как выйдут дорожные машины к морю, они вернутся в Заводской район и потянут отсюда шоссе на север — через ферму и железо-марганцевый рудник к Нефти. Пока же тут чисто воздушная трасса.
Подъехать близко к лесодорожным машинам невозможно. Горячее шоссе сожгло бы биолёт вместе с нами. Мы остановились поодаль. Розита вышла, записала на магнитофон треск деревьев и шум машин, поснимала издалека щебечущей камерой падающие деревья, дрожащие от напряжения лесодорожные машины, парящие горячие полосы шоссе, и после этого я развернул биолёт обратно. Всю остальную информацию Розита намеревалась получить в Городе, у дорожно-строительного начальства. Цифры были там. И разговаривать с операторами и механиками там удобнее. А здесь — только шум да пейзажи. Да ещё запах, который по телевидению не передашь.
В середине обратного пути Розита попросила:
— Останови!
Я приказал киберу биолёта свернуть к обочине, выключил его и, на всякий случай, затемнил стёкла. Хотя никто тут не ездил — по неоконченной-то дороге… Кроме разве операторов лесодорожных машин — в начале и в конце рабочей смены. Да ещё механиков, при поломках.
— Каждое наше свидание кажется мне последним, — как бы оправдываясь, произнесла Розита. — Я как моряцкая жена… Жила среди них на Кубе, наслышалась, насмотрелась… Только не думала, что сама такой стану.
— Не оправдывайся, — попросил я. — Именно такую и люблю.
— Бирута была не такая?
— Не надо…
— Конечно! Ты прав! Потом всё это… А сейчас…
* * *Киберлаборатория встретила нас гулом голосов. Грицько Доленко, Нат О'Лири и Ружена Мусамба выключили свои аппараты, окружили меня и засыпали вопросами. Один Бруно стоял в сторонке и молча улыбался. Свои вопросы он успел задать раньше и ответы получил порой наглядные.
Розита села в кресло у стены и демонстративно выставила на ладони магнитофон — опять записывала шум. Потом к нему подверстается репортаж.
В лаборатории размножали роботов-геологов для Южного полуострова и одновременно готовили новый образец — для Зелёной впадины, своеобразного заповедника племени ра. Решили понемногу, осторожно изучать её. Там ожидалось немало геологических находок. Пора брать их на учёт. Хотя бы для начала.
Два робота стояли рядышком в одном углу — эталон для Южного полуострова и его новенький, почти законченный двойник. Один робот стоял в другом углу, и в нём полностью заменяли блоки местной памяти. Этому предстояло бродить по Зелёной впадине. Нат О'Лири терпеливо объяснял это — не столько мне, сколько Розите, которая впервые попала в киберлабораторию.
На этом, собственно, закончилось просвещение гостей и началось просвещение хозяев. Их интересовало в моей новой жизни всё — от устройства собственного жилья до отношений с местным прекрасным полом. Как мог, я старался удовлетворить их любопытство. Розита это тоже добросовестно записывала. Репортаж у неё должен получиться шумный. Потому что разговор шёл, как говорится, не по протоколу.
А потом все двинулись провожать меня. Розита многое знала наперёд…
Вместе с Бруно мы сменили топливную трубку в ранце. Из диспетчерской я включил новенький синий пеленгатор, установленный на контейнере в пойме Кривого ручья. Со всеми равно перецеловался возле раскрытой двери вертолёта. И простить бы себе не мог, если б не было той прощальной, мимолётной и сладкой остановки на безлюдной дороге к будущему морскому порту…
Всё Розита знала наперёд. Может, даже и то, что эта остановка будет для нас последней.
Впрочем, если б знал это и я, — что мог бы я изменить?
38. О каннибализме и человеческих жертвоприношениях. Размышления в пути
Море подо мной было спокойным. Только узенькие белые барашки торопливо бегали по верхушкам небольших волн. А сами волны всё катили и катили с юго-востока на северо-запад. Значит, ветер переменился. Утром, когда мы вышли из звездолёта, ветер гнал облака с запада на восток.
Курс выдерживался автопилотом строго. Фосфоресцирующая зелёная стрелочка на компасе точно закрывала ярко-фиолетовую полоску пеленга и почти не качалась. Можно думать не только о полёте.
На Земле, наверное, светила бы Луна, поблёскивала бы серебристая полоска на волнах, прочерчивали бы тёмное небо светлые стрелы ионолётов. Здесь ничего этого нет. Только чёрное, безлунное небо с непривычно расположенными звёздами. Да ещё белые барашки на чёрных волнах… Ориентироваться по здешним звёздам я пока не умею. Надо учиться…
«Кошмарное племя!» — сказала вчера на Совете Мария Челидзе. Действительно: стариков своих ели, женщин чужих крадут и на свежий воздух не выпускают, больных детей приносят в жертву богам, агрессивны, нахальны и, к сожалению, неутомимы.
Что же с ними делать?
Однако ведь и в древнегреческой Спарте больных детей бросали в пропасть. Ради того, чтобы спартанцы, как нация, были идеально здоровы. С начальной школы приучали нас восхищаться спартанцами. И нигде ещё не читал я хулы древним спартанским порядкам.
Между прочим, в давней Спарте, как и в племени купов, дети и подростки долго ходили голенькими. Строгости нравов это не нарушало.
Нравы таитянских маори вообще очень долго казались европейцам почти идиллическими. Прелестный народ на прелестной сказочной земле! Издали, конечно…
Но и у маори, ещё задолго до прихода европейцев, зловещая правящая каста Ареои убивала всех своих детей, кроме перворождённых. Даже и здоровых! Ареои внушали народу, что человеческие жертвы угодны богам и приносили им в жертву прежде всего своих детей. Кто после этого возразил бы против любых других человеческих жертвоприношений?
С потрясением душевным прочитал я о касте Ареои ещё в «Малахите», когда проглядывал книгу великого художника Поля Гогена и посредственного поэта Шарля Мориса «Ноа Ноа». Книга эта значилась у нас в дополнительном списке по курсу первобытной культуры. Многое из этого списка удалось прочитать. «Дополнительные» книги сплошь и рядом оказывались интереснее «основных». Всё было как у Пушкина: «Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал…»
Впрочем, единственное, чего так и не смог я переварить в «Ноа Ноа», — это стихи самого Шарля Мориса. Ни одной строчки не запомнилось!
Кстати, тогда же, в «Малахите», поразил меня откровенный рассказ Поля Гогена о его недолгом «гражданском браке» с тринадцатилетней таитянкой Техааманой, которую он называл Техурой. Я покопался в других книгах о Гогене и узнал, что после Техуры, во второй приезд на Таити, была ещё тринадцатилетняя же Пауура, которую художник по инерции называл Пахурой. А ещё позже, на Маркизовых островах, была ровесница двух таитянок Ваеохо, которую Гоген называл Роз-Мари. Эти девочки позировали для знаменитых впоследствии картин, скрашивали одиночество художника, рожали ему детей. Впоследствии положение «дети Гогена» приносило не только известность, но и некоторый доход… Колониальные нравы…
От них, однако, мысль снова возвращалась к проблеме «мы и каннибалы», к тому, что мне известно о каннибализме и человеческих жертвоприношениях на Земле.
О массовых убийствах и пленников и соплеменников в государствах американских майя, тольтеков и ацтеков слыхал и читал я не раз. Тысячами резали своих же людей на религиозных церемониях, и черепа деловито сохраняли. Когда отряд Кортеса добрался до ацтекского города Хокотлан, испанцы обнаружили там тринадцать жертвенников с грудами человеческих черепов. Священник отряда насчитал их сто с лишним тысяч и отказался ставить крест в таком жутком месте.
Порой ацтеки буквально подряд, непрерывным потоком приносили в жертву тысячи рабов и пленников. Знаменитый император Монтесума убил сразу двенадцать тысяч пленников в честь победы над восставшей провинцией. Дядя Монтесумы и предшественник его на престоле принёс в жертву двадцать тысяч человек в честь окончания стройки великого храма.
Со временем выяснилось, что массовые эти жертвоприношения сплошь да рядом сопровождались массовым же поеданием убитых. У многих тысяч воинов и жрецов это входило в привычку, и человеческое мясо они начинали предпочитать любой другой пище. От такой информации — а в правдивости её не приходилось сомневаться! — детский мой романтический ореол вокруг жертв конкисты — долгой и кровавой испанской агрессии — постепенно рассеивался и сменялся ужасом перед теми кошмарными цивилизациями, которые существовали в Центральной Америке до прихода европейцев.
Какие бы ни были у них удивительные астрономические или архитектурные достижения — всё это меркнет перед реками крови сотен тысяч невинных жертв. Даже командиров своих собственных спортивных команд правители майя приносили в жертву — то ли за то, что выиграл, то ли за то, что проиграл… Ну, не могут и не должны держаться вечно такие людоедские цивилизации! А уж какая там сила их разрушила — не всё ли равно?.. Не вмешалась бы внешняя сила — они неминуемо рухнули бы под напором внутренней, под тяжестью своих собственных преступлений.
Людоедство в тех местах было первым, что вызвало ужас и отвращение европейцев, открывших Америку. Ещё Колумб застал на Кубе самых «чистых» и неутомимых дикарей-людоедов, которых называли caniba. Откуда и пошли «каннибалы», впервые собственноручно написанные в дневнике тем же Колумбом. И, по-моему, сопротивление каннибализму в любом нормальном человеке так же естественно, как желание жить.
Мы летели сюда, на эту далёкую планету, с надеждой избавить здешних дикарей от кровавых ужасов земной человеческой истории. Посильная ли для нас задача? Хватит ли наших сил да и просто жизни на «исправление» целой планеты? Ведь и сегодня бегают по западному побережью Восточного материка те энергичные и многочисленные людоеды-рулы, от которых вплавь спасались племена гезов и ра. Никакого нашего укорота кровожадным рулам нет. Не до них!.. Но кого-то они и сейчас пожирают. Может, добрались уже до племени леров, которые живут севернее?
Да и на Западном материке тоже отыщется наверняка не одно бывшее каннибальское племя урумту. Двинусь когда-нибудь на юг или на запад — глядишь и упрусь в сегодняшних каннибалов, как Колумб на Кубе…
А нас ждут ещё двенадцать материков и тысячи островов. Что на них? Кто кого поедает? Кто кого угоняет? Какие люди на других людей охотятся, потому что у них мясо вкусное?
Если обо всём этом думать часто — руки опустятся. Кажется, никаких сил и никакой жизни не хватит на то, чтобы остановить на этой планете непрерывное, бессмысленное и зверское уничтожение людей.
Но ведь и на Земле было так же. Десятками тысяч лет! Докатилось до мировых войн, до войн на полное, тотальное уничтожение целых стран и народов. Германские фашисты подчистую истребляли цыган и евреев. Через полвека девятнадцать «передовых» стран сообща безжалостно и методично уничтожали маленькую Сербию. И при этом ежедневно твердили о «гуманизме». Жуткие эти события, завершавшие второе тысячелетие, получили в следующем веке устойчивое название «самой позорной войны в истории»…
Но всё-таки войны остановили! В основном… Уже не убивают, не пожирают, не приносят людей в жертву — в масштабах целой планеты!
Значит, возможно?
Значит, и здесь есть такой шанс?
Ну, пусть я не доживу — доживёт какой-нибудь другой Тарасов. Внук, правнук, праправнук…
…— Тарасов! Тарасов! — раздаётся в динамике рокочущий баритон Армена Оганисяна.
— Тарасов слушает.
— Добавь скорость. До пятисот. Ветер на юге усиливается. Тебе надо добраться до берега в полчаса.
— Выполняю. Скорость — пятьсот.
— Успеха! Или «ухр» по-вашему?..
39. Чем я обидел Лу-у?
Вертолёт я разгружал целый день, почти до сумерек, ибо груз был в основном не контейнерный. Когда всё было закончено, сообщил Армену:
— Можете забирать машину.
— Не можем, — отозвался Армен. — Шторм! Если утихнет, утром заберём. Ухр!
Всё я мог оставить в пойме Кривого ручья, кроме карабина. Открыть ящик никто на этом материке не сумел бы. Но унести — запросто. Поэтому, захлопнув вертолёт, я взял в руки ящики с карабином, патронами и поднялся на ранце — над поймой, над ручьём, над лесом.
Костры купов остались на месте. Я видел их ещё с вертолёта, перед посадкой. И палатка моя стояла на месте. И вход был заклеен плёночкой — как я оставил. Почему-то только сейчас заметил я, что мой вход глядит совсем не в ту строну, куда остальные входы здешних хижин. Все они глядят на восток. А мой — на юг. И даже парашютный купол Тора развёрнут входом на юго-восток. Только мой — невпопад. Так уж они встали, когда выпали с вертолёта, эти затвердевшие купола парашютов. Хорошо хоть не на север развернуло мою палатку…
Надо бы отметить это в описании для Вебера: все входы — на восток.
Шумной встречи не было. Приняли как обычно — сдержанно. Встретилась налитая здоровьем, с пышной грудью Нюлю — дочка-жена вождя — и улыбнулась. Подбежала Лу-у, уже в мыслеприёмнике, потёрлась носом о моё плечо, сказала, что соскучилась, и я привычно погладил её по голове. Подошёл Тор, пристально поглядел на нас обоих, снял с Лу-у мыслеприёмник, надел на себя и поинтересовался, не видел ли я из своей летающей хижины разведку Сара. Она ещё не вернулась из Глубокого оврага. А пора бы…
Лу-у я сообщил, что привёз ей новый «са-тин», поскольку старый истрепался. Тору пообещал слетать завтра к Глубокому оврагу, если утром Сар не вернётся.
Сатин я не возил. Он лежал стопками в куполе парашюта и в вертолёте на полянке. Привезти Лу-у я надеялся стеклянные бусы, которые делали в стекольном цехе специально для Марата. Наши женщины их не носили. А он раздаривал их прекрасному полу в племенах гезов и ра, и завоевал тем самым стойкую к себе симпатию. Поскольку общественное мнение везде, даже у дикарей, это прежде всего мнение женщин. Отношение к Марату в обоих племенах становилось всё лучше, и об этом говорили мне и ребята в киберлаборатории, и дочка Тушина по пути на кладбище, и Розита обмолвилась в биолёте.
Из-за неё-то, собственно, я те бусы и не взял. После её пророчества о том, что именно на Лу-у мне предстоит жениться, брать для дочки вождя специальные подарки было неловко. И так у нас с Розитой что-то неожиданно надломилось в эту поездку. Ничего такого не было ни сказано, ни сделано, но ощущение какой-то наметившейся трещины у меня осталось. Зачем увеличивать её?.. Как только Розита сказала, что поедет со мной в Заводской район, я молча решил, что перебьётся Лу-у пока без стеклянных бус. Авось и не заметит…
В эту ночь, как обычно, уснул я в суперЭМЗе и с открытым входом. Как провалился в черноту — две ночи не спал в нашем звездолёте… И приснилась мне Бирута — впервые с тех пор, что погибла. Всю ночь она сидела возле меня, тихо качалась и пела какую-то грустную песенку. Будто оплакивала непутёвые наши с нею судьбы.
Страшные сны я умел прерывать волевым усилием — заставлял себя проснуться. И потому они были у меня короткими. А этот сон был приятен, длился долго и растаял лишь вместе с ночью, на рассвете.
Утром вернулся Сар, вместе с Кыром и Щуром — здоровые, невредимые, весёлые, с тушами двух молодых косуль, которых подстрелили по пути с Глубокого оврага.
У костра Сар рассказывал что-то Тору, Биру и нескольким женщинам. Увидев меня, он сбегал в свою хижину, вернулся в мыслеприёмнике и сообщил, что видел через овраг, на другой его стороне, того самого вонючего хура, который лежал связанным в моей хижине. Видел его два раза — в самом начале и в самом конце разведки. И хур тоже видел Сара. Они долго глядели прямо в глаза друг другу. И не стреляли. Сар знал, что стрела потеряет силу, когда долетит до другого края оврага. И не убьёт. И хур, наверное, знал то же самое. Поэтому посмотрели друг на друга и исчезли в высокой траве.