— Ага! — позвала Анаит.
Никто не услышал ее.
Анаит дотянулась до бронзовой вазочки на тумбочке и смахнула на пол. Послышался звон.
Дверь открылась, вошел Ага.
— Проснулась? Ну, как ты? Лекарство дать?
— Включи свет, — сказала Анаит.
— Твой врач Анатас сказал: ей нужен покой, хорошее питание и никакой работы. Ни телефонных разговоров, ни переговоров, никаких выходов на демонстрации протеста, особеннно ночью, в проливной дождь. «Пусть молодежь борется за свои права! — сказал Анатас. — С нас хватит!»
— Раньше он ходил на демонстрации, — вздохнула Анаит. — Ладно, включи большой свет.
Ага включил люстру. Анаит зажмурилась, потом широко открыла глаза.
— Телефон! — потребовала она.
Ага покачал головой, но все же включил телефонный провод в розетку.
Анаит подняла трубку, гудок был.
— Мне надо позвонить.
— Кому? — спросил Ага.
— Одному человеку из министерства иностранных дел Швеции.
— Нильсу? — вспомнил Ага.
— Да. Я обещала ему позвонить, договориться, что осенью на международной конференции выступлю с докладом. Это важно.
— Нет, — покачал головой Ага. — Анатас сказал: работа через месяц-два, не раньше!
— Тогда принеси мне свой ноутбук и покажи, как послать сообщение.
— Зачем тебе ноутбук? — нахмурился Ага.
— Общаться с теми, кто далеко. Даже королева Англии, Елизавета, попросила научить ее пользоваться ноутбуком. Чтобы общаться по Интернету со своими внуками, принцами, а она ведь старше меня!
— Нунуш, королева Англии, может, и старше тебя, но она ходит в туфлях на каблуках, а ты не можешь, у тебя ноги болят. И королеву Англии лечат сто врачей, а тебя один Анатас. Твои внуки за дверью, можешь общаться с ними без Интернета.
— Почему Ануш и Айк капризничали? Чего они просили? Я слышала, — сказала Анаит.
Ага вздохнул.
— Айк хочет, чтобы ему купили виолончель, учительница из музыкальной школы сказала, что нужна хорошая. Арам Саркисян продает виолончель, готов получать плату по частям, но все равно это дорого.
— Соглашайтесь! — кивнула Анаит. — У него чудная виолончель, я помню. Если Айк научится играть на виолончели, он будет выступать по всему миру, как Мстислав Ростропович!
— Ануш говорит: если Айку купите виолончель, то и мне купите новую скрипку, я уже выступаю с концертами! — засмеялся Ага.
— Ануш выступает с концертами? — удивилась Анаит.
— В школе, — ответил Ага. — А еще Айк говорит: купите мне маленький телескоп, я хочу смотреть на звезды, как дядя Беник в Бюраканской обсерватории.
— Умница! — умилилась Анаит. — Надо попробовать достать телескоп, хоть маленький. Но хорошо, что ты напомнил мне про Бюракан. Через две недели там откроется международная конференция астрофизиков, посвященная столетию обсерваториии, со всех концов света приедут астрономы, ученые с мировым именем, они пойдут на могилу дяди Беника — ведь это он открыл «галактики Маркаряна», пойдут на могилу его сестры, твоей бабушки Маро, а у нее на могиле все еще нет памятника. Надо найти большой красивый камень и отвезти в Бюракан.
— Простой камень? — усомнился Ага.
— Простой, но красивый, какой-нибудь особенный, как метеорит. Раз памятник Маро еще не готов. Может, позвонить Гургену? Он любил Маро, ее стихи… Дай-ка трубку!
Ага поднес матери телефон. Анаит набрала номер.
— Гурген, дорогой, это Анаит. Ничего, уже дома, чувствую себя хорошо. Гурген, у меня к тебе просьба. Нет ли у тебя в мастерской какого-нибудь красивого большого камня? Мы еще памятник для Маро не поставили, а в Бюракане скоро конференция, приедут ученые, надо, чтобы на могиле Маро был хоть камень с табличкой. Есть? Лабрадорит? Черный, с цветными переливами в сине-зеленых тонах? Ой, как красиво, спасибо, родной! Ага сейчас заедет, возьмет. Большое спасибо! Привет Роксане.
Анаит положила трубку, посмотрела на Агу. — Ну, вот, поедешь сейчас в его мастерскую, с кем-нибудь из своих друзей-бездельников…
— Почему бездельников? — возмутился Ага.
— Ладно, просто так сказала, поезжай с кем-нибудь из своих друзей, забери камень, а завтра поедешь в Бюракан, отвезешь камень на могилу Маро.
— А машина туда поднимется? Может, там дорога обвалилась, по ней наверх не взобраться?
— Тогда попросишь в ближайшем селе буйволов и на них втащишь камень наверх.
— А есть ли там буйволы?
— Буйволы в Армении, те самые, которых писал Мартирос Сарьян на своих картинах, слава богу, еще есть, не перевелись. А что Шушаночка готовит?
— Мясо с фасолью.
— Шушан! — позвала Анаит.
В комнату вошла рыжеволосая Шушан.
— Что делаешь, милая?
— Мясо с фасолью. Сейчас покрошу укроп.
— Хорошо, что укроп добавишь, а то чувствую — запах не тот. И базилик добавь, хорошо?
Шушан кивнула, ушла на кухню.
На тумбочке зазвонил телефон.
Ага поднял трубку.
— Алло! Да… Госпожу Анаит Баяндур? Сейчас! — Прикрыл трубку рукой и шепнул: — Тот самый Нильс из Швеции, которому ты хотела звонить. — Сейчас! Одну минуту…
Анаит вынула из ящичка тумбочки ожерелье из пластинок, похожих на золотые листочки, накинула на шею, надела на руку серебряный браслет с бирюзой, встряхнула кудрявой головкой, после этого подняла трубку.
— Алло? Нильс, дорогой, как я рада слышать твой мужественный голос! Так и вижу перед собой твое умное лицо! Значит, конференция будет? Я приглашена? Да, готова, доклад уже отпечатан. Спасибо, дорогой, так хочется скорей увидеться! До встречи!
И Анаит, улыбаясь, положила трубку.
— Ты с ним так кокетничала! — покачал головой Ага.
— Но это же нужно для Армении! — засмеялась Анаит. — Нам нужен совместный проект с ними! И они дают гранты! Потом он действительно умнейший человек! И очень обаятельный! И симпатизирует мне! Что в этом плохого?
Ага, качая головой, смотрел на ожерелье.
— Почти как золотое! Ты в Париже его купила? Конечно, уйму денег истратила. Лучше бы пальто себе привезла.
— Но мне хотелось именно это ожерелье! Оно недорогое, это бижутерия! Но я в нем чувствую себя царицей! Знаешь, мне кажется, я уже выздоравливаю. Давайте обедать не на кухне, а здесь, в комнате. Выдвинем на середину стол, накроем праздничной скатертью и будем обедать. Айк! Ануш! Идите сюда!
В комнату вошли дети, подошли к тахте, на которой она сидела.
— Нунуш, ты выздоровела? — погладил ей руку Айк.
— Да, милый, и мы будем обедать здесь, тяните на середину стол, я поднимусь, сяду вместе с вами.
Ага и Айк притащили из угла комнаты стол на середину. Ануш вынула из комода белую с вышивкой скатерть, стала расстилать.
— А этот стол еще можно раздвинуть? — подергал Айк за столешницу.
— Можно, но сейчас не надо, нам хватит, — ответила Анаит. — Мы раздвинем этот стол тогда, когда к нам приедет из Канады Маленькая Маро со своим мужем. Хоть бы он нам понравился! Приедет из Швейцарии Анечка, надеюсь, она все-таки полюбила Швейцарию и нашла там себе друзей. Мы раздвинем этот стол, устроим пир, когда Ага наконец защитит свою диссертацию…
— По какому предмету? — спросил Ага.
— Хоть по биологии, хоть по древнеперсидскому языку, лишь бы наконец поставить точку в твоей бесконечной аспирантуре, — вздохнула Анаит. — А еще мы устроим пир, когда Ануш закончит консерваторию и будет выступать по всему миру с концертами. И когда Айк станет… кем ты станешь, Айк?
— Акробатом, — сказал Айк.
— Может, акробатом, может, астрономом, как дядя Беник, может, ты даже откроешь какую-нибудь звезду или туманность… Но только не черную дыру! Хватит с нас черных дыр, не надо, не надо!
— А ты? — спросил Айк. — Что ты будешь делать?
— Я? — сказала Анаит. — Ну, что-нибудь придумаю… Вот поправлюсь… Она посмотрела в окно и сказала задумчиво: — У вашей прабабушки Маро было одно стихотворение:
— Вот, буду ждать этот кораблик! — сказала Анаит.
Сандра Ливайн. Эплвуд, Нью-Джерси. Будний день
Я решила его убить, только исчерпав все прочие методы воспитания.
Мне казалось, что теперь-то самое трудное позади. Решение было принято, я плакала целую ночь, прощаясь с ним, только под утро успокоилась, вспомнив все хорошее, что он мне сделал, и заснула, почти простив его: если ситуацию разрешить его убийством, побеспокоившись, чтобы смерть была безболезненной, мы будем вполне квиты.
Я все подсчитала. С одной стороны — то, что я от него получила, с другой — пятнадцать лет жизни, которые я на него потратила. С одной — его намерение уйти от меня, с другой — мой план. В конце концов, он ведь тоже собирался меня в некотором смысле убить, зачеркнув эти пятнадцать лет и обеспечив мне как минимум еще пять одиночества в ближайшем будущем. Итого — двадцать. А всего проживу я, допустим, семьдесят пять. Значит, почти треть жизни он у меня отнял, то есть на треть убил. А я тоже отниму у него не больше трети, поскольку в свои пятьдесят два он уже две трети наверняка прожил. Вот и весь баланс.
— Вот, буду ждать этот кораблик! — сказала Анаит.
Сандра Ливайн. Эплвуд, Нью-Джерси. Будний день
Я решила его убить, только исчерпав все прочие методы воспитания.
Мне казалось, что теперь-то самое трудное позади. Решение было принято, я плакала целую ночь, прощаясь с ним, только под утро успокоилась, вспомнив все хорошее, что он мне сделал, и заснула, почти простив его: если ситуацию разрешить его убийством, побеспокоившись, чтобы смерть была безболезненной, мы будем вполне квиты.
Я все подсчитала. С одной стороны — то, что я от него получила, с другой — пятнадцать лет жизни, которые я на него потратила. С одной — его намерение уйти от меня, с другой — мой план. В конце концов, он ведь тоже собирался меня в некотором смысле убить, зачеркнув эти пятнадцать лет и обеспечив мне как минимум еще пять одиночества в ближайшем будущем. Итого — двадцать. А всего проживу я, допустим, семьдесят пять. Значит, почти треть жизни он у меня отнял, то есть на треть убил. А я тоже отниму у него не больше трети, поскольку в свои пятьдесят два он уже две трети наверняка прожил. Вот и весь баланс.
Согласитесь, я неплохо считаю. Причем в уме! Я даже подсчитала, что может получиться в других вариантах. Например, вполне вероятно, что я не выйду замуж не только спустя первые пять лет после его ухода — вернее, смерти, — но и все десять. Тогда получится, что он отнял у меня почти полжизни, а я у него уже никак не смогу отнять половину, потому что вряд ли он прожил бы до ста четырех…
Тут я немного запуталась и начала просчитывать третий вариант, в котором я вообще уже не выходила больше замуж. Вон сколько моих ровесниц, и даже очень привлекательных, и хороших хозяек, и все такое, не замужем. Чтобы снова не заплакать, я быстренько заснула.
А утром все оказалось гораздо сложнее. Потому что одно дело решить, а другое — действительно убить. Можете попробовать сами и убедиться. Вот специально, чтобы проверить: придумайте, как именно кого-нибудь убить, необязательно даже собственного мужа, пусть совершенно постороннего человека. Вот увидите, ничего толкового не придумаете. А мужа, причем так, чтобы на вас не пало подозрение, еще труднее! Кому еще нужно убивать мужа, кроме жены? Вообще мне кажется, что чужих людей убивают только на войне.
Я даже почти не заметила, как выжала сок из морковки и зеленого яблока, хотя обычно очень боюсь соковыжималки — она грохочет, и в нее можно засунуть пальцы. А тут настолько задумалась, что и выжала, и выпила, и ничего не почувствовала, и кофе тоже сварила как-то механически, без нетерпения, и тоже выпила, и кусок сыра съела — и хоть бы что. А ведь я очень люблю поесть, и оттого, что ем мало и считаю калории, люблю еще больше.
Но в это утро ничто меня не радовало, потому что я никак не могла придумать способ убийства.
Проще всего, конечно, отравить его.
И никто не удивился бы, решили б, что он выпил лишнего, ведь он, как всем известно, пьет много, почти не пьянеет и от этого пьет еще и еще. Вполне может когда-нибудь допиться и без моей помощи, сердечный приступ, не успел набрать девятьсот одиннадцать — и все…
Но я не могу ждать.
Следовательно, надо, во-первых, найти яд, во-вторых, растворить его в бутылке его любимого старого Jack Daniels и, в-третьих, сделать так, чтобы он выпил именно этот бурбон и в достаточном количестве. Потом надо позаботиться о том, чтобы уничтожить все улики — то есть недопитый виски вместе с бутылкой… Стоп! А то, что останется у него в желудке? Будет вскрытие, как бывает во всех фильмах, всякие анализы, обнаружат яд… И, конечно, сразу заподозрят меня. Кстати — а где же взять яд? И какой? И как его растворить — в закрытой бутылке не растворишь, а открытую — как ему подсунешь? И вообще он пьет в барах, а дома выпивает только последний стаканчик перед сном, бутылка стоит в его кабинете, на полке среди университетских призов, подмену он, с его сверхъестественной наблюдательностью, обязательно заметит…
И этот способ — отравление — был еще самый простой из всех, которые приходили мне на ум! Представляете? А когда я начинала обдумывать, как застрелить его из пистолета, или задушить его же брючным ремнем, или зарубить топором, как убили старуху в каком-то русском романе, у меня вообще голова начинала идти кругом. Откуда я возьму пистолет? Я даже не знаю, где он хранит свой. Как я стащу его пояс, не вызвав его удивления? Я же говорю, он дьявольски наблюдателен. А я, кстати, не наблюдательна вообще, не запоминаю мелочей, так что обязательно на какой-нибудь попадусь.
А топора у нас дома нет — я вообще смутно представляю себе, как он выглядит. Вспоминаются только клетчатые рубахи и бороды канадских лесорубов, которых я видела по телевизору.
В общем, получалось так, что убить его мне никак не удастся, и остается только ждать, когда он меня бросит, а он меня, конечно, бросит, и одно утешение — ждать осталось не слишком долго, хотя бы это хорошо, ждать я не люблю, все, что должно произойти, должно произойти немедленно.
Вообще-то я понимаю, что у вас уже могло составиться представление обо мне как о законченной идиотке, к тому же необразованной. Уверяю вас, что это не так. Заметьте: мне далеко не восемнадцать, и мужу моему за пятьдесят, мы вполне зрелые люди, прожившие вместе очень долго, и вообще — до замужества я закончила колледж. Просто с некоторых пор я взяла за правило, размышляя на любую тему, формулировать все очень ясно, даже примитивно, чтобы не оставалось возможностей для самообмана, ухода от прямых ответов самой себе.
Итак, что происходит? Мой муж, как я полагаю, влюбился и собирается уйти к своей любовнице, только еще не решил, когда и как именно, чтобы не вызвать с моей стороны серьезного сопротивления. Я ни в коем случае не могу этого допустить, потому что останусь не просто одна, но одна и без средств. Ну, не вообще без средств, но без тех средств, которые могла бы получить, оставшись его женой до тех пор, пока я сама не решу это прекратить. Конечно, будет развод, суд, и я получу все, что мне полагается. Но почему я должна терять то, что мне не полагается, то, что мне не выделит суд? А его будущие доходы? Он при любом естественном развитии событий умрет раньше меня, так что рано или поздно я получу все, а не часть — но только в том случае, если не появится новой наследницы.
Следовательно, он должен умереть не просто раньше меня, но не успев эту новую сделать наследницей.
Можно, конечно, заняться ею, а не им. Но, во-первых, ее еще надо определить среди сотни-другой его знакомых и коллег женского пола, потом разыскать и, главное, убить — трудностей еще больше, чем с ним. Однако и это не сняло бы проблему навсегда, спустя какое-то время снова сложится точно такая же ситуация. Он обязательно найдет какое-нибудь утешение в безутешном горе, и этим утешением буду не я… Во всяком случае, есть большая вероятность, что не я. А я не хочу оставлять ужасной судьбе даже одного шанса.
Но топора нет.
Я все еще думала о том, что топора нет, точно так же, как нет яда и пистолета, когда услышала, что по гравийной дорожке прошуршала его машина, а через минуту лестница тихо заскрипела под его шагами.
— Я дома, дорогая, — громко, чтобы я услышала, где бы ни находилась, произнес он ритуальное приветствие и прошел в свой кабинет. С некоторых пор он избегал здороваться обычным «здравствуй» — только такими же ритуальными «доброе утро, дорогая» и «добрый вечер, дорогая». И это при том, что утром он видел мое опухшее от очередной бессонной ночи лицо. И «добрый вечер» бывал часа в два ночи, когда он еле стоял на ногах от выпитого, и несло от него не только бурбоном, но и явно не его парфюмом, а я опять была заплаканная, уставшая от бессонного ожидания. Зачем я его ждала, почему стояла в дверях своей спальни, а не спала спокойнейшим сном? Волновалась за человека, которого уже решила убить? Глупость какая-то, как из юмористического телешоу…
— Я тоже, — ответила я и, переждав, пока он прошел в кабинет и закрыл дверь, — он и смолоду не любил раздеваться при мне, — пошла вниз, в столовую. Обедать вместе — это был еще один ритуал, хотя уж от этого точно надо было бы отказаться давно, потому что едва ли не каждый обед заканчивался тихим конфликтом за столом и громким скандалом наверху, когда горничная, убрав посуду, уже уходила.
Слава богу, хоть детей у нас не было.
И даже собаку я предусмотрительно не завела. Я вижу, как привязаны к своим животным мои подруги и соседки. А привязываться нельзя ни к кому, даже к себе. Потому что, если сильно любить себя, можно наделать кучу глупостей, как делают все влюбленные, и это пойдет тебе же во вред.
Поначалу я каждый раз находила другой ответ на это его дурацкое «я дома». Например «а я подумала, что это ночная пицца» или «вы не ошиблись адресом, сэр?». Вообще он считает меня остроумной, и я слышала, как он несколько раз повторял мои слова приятелям даже с некоторой гордостью. Он способен гордиться чем угодно — своим очередным унылым Nissan, удачной игрой его университетской футбольной команды в сезоне семьдесят восьмого года… И даже моими шутками, в которых самое смешное, на мой взгляд, то, что я вовсе не считаю их шутками. Просто я почти всегда — если нет практических причин врать — говорю то, что думаю, и теми словами, которые первыми вспоминаются, а многим это кажется чертовски смешным, потому что наши знакомые никогда не говорят ничего подобного…