— Самое время обеда, — с усмешкой сказал Баграмов, и от радости у него защипало глаза. — Хочешь мясного бульона?
Тот взглянул недоверчиво. Но Емельян уже поднес ему жестяную кружку душистого, давно позабытого пойла.
— Давай, давай покормлю! — ласково говорил он Мите.
Он поил бульоном больного, поддерживая рукою его затылок, и с умилением следил за открывающимся ртом. Когда-то с таким же чувством он кормил своего годовалого Юрку...
— Еще чуть-чуть! Ну, немножечко! — уговаривал он.
— Спать... — блаженно и слабо, по-детски, пролепетал Митя.
— Ну, спи, ну, спи, я укрою тебя получше...
Потом Баграмов сам растолкал одного из спавших. По ложечке лил ему в рот бульон — тот плевался. Тогда Баграмов заменил бульон киселем...
Он будил третьего, четвертого, пятого, пока не истощились запасы роскошных яств.
С этого дня за счет Степки-фашиста несколько человек поправляющихся получали все то, что им было нужно после долгой, тяжелой болезни...
— Ну как Степа, кушал? — ежедневно спрашивал надушенный посетитель у дверей тифозного изолятора.
— Ваш Степа жрет, как медведь,— отвечал Баграмов.— Поест да заснет. Проснется — опять за еду. Вечером начал ругаться, что мало приносят...
Баграмов сказал почти правду, Степка накануне в бреду дико кричал на какого-то Сережку; «Масла, черт, тебе, что ли, жалко?! Часы мои загони, купи масла! Ефрейтору Ваксу часы загони, купи молока да яичек!» — кричал он, сопровождая все это гнуснейшей бранью...
Баграмов так им и сказал:
— Сережка есть у вас! Вот он велел ему часы загнать ефрейтору Ваксу, прислать яиц, молока и масла...
Это было так кстати: метавшиеся до этого в бреду больные начали приходить в сознание. Пока они были без чувств, Баграмов, не отказывая в баланде Волжаку и себе, выносил обратно из изолятора почти полное ведерко и раздавал больным, лежавшим в большой палате. Но теперь здесь очнулись свои. Они с нетерпением ожидали часа кормежки и просили добавки. А где ее взять?! Правда, за эти дни накопилось немало и хлеба. Порезав его на тонкие ломтики, Баграмов на тепловатых батареях отопления насушил сухарей, однако их хватило ненадолго на подкорм оправлявшихся после тифа и оттого вдесятеро более голодных людей...
Через несколько дней в изолятор с кухни доставили в бреду того самого толстомордого парня, который таскал передачи Степке. Баграмов уже «пожалел» его, подумав, что изобилие теперь иссякнет, однако же на другой день второй франтоватый, так же разъевшийся малый принес бульон «на двоих» уже прямо в ведре. Белые сухари, молоко, сахар, яйца, кисель поступали Степке в таком количестве, что еще о десяток самых слабых больных было выделено Емельяном на «особо усиленное питание»...
...В бреду Иван Балашов вырвался из-за проволоки. Буйная мечта разожженного жаром воображения несла его в рядах победителей, сметающих с лица земли фашистских бандитов. Они мчались, гоня захватчиков из пределов поруганной и оскорбленной родины. Враг бежал, все бросая, бежал через деревни, леса, кустарники и болота...
Иван еще помнил ощущение крыльев победы у себя за плечами, когда очнулся от бреда. Во всех членах его была разлита слабость, но ясное, просветленное полусознание напоминало о свершенном подвиге. Он не мог припомнить деталей великой битвы, которая только что завершилась в его воспаленном воображении, но помнил, как грозный клич «Вперед! За родину!» — сменился громовым победным «ура» и погонею за разбитыми, бегущими полчищами фашистов... Чувство огромного счастья и сознание заслуженности спокойного отдыха теперь наполняло его.
Иван не чувствовал под собой ни жесткой доски, ни колючего ворса армейской шинели, касавшейся щеки, не ощущал душного запаха хлорной извести, камфоры и лизола. Иногда он слышал хрипловатый голос, казалось — знакомый с детства, который порождал ощущение тепла, покоя и мира. Хотелось назвать его ласковым именем — «няня», «папа»... Этот голос, обращаясь к кому-то, что-то мягко ворчал, за что-то отчитывал.
— Ну что, бока отлежал? Давай поверну, — говорил он.— Нет, так ничего не выйдет... Я, брат, сам не ахти как силен! Ты меня обними за шею. Вот так... Ну вот и ладно. Теперь тебе легче будет...
— А ты что? Опять тебе пить? — обращался он к кому-то другому.
— Алеша, Алеша, не вскакивай! Доктор сказал, что еще нельзя. Позови, я подам, что надо...
— Товарищ Суровцев, как ваш сосед? Держит градусник? Вы у него осторожно возьмите... Не стряхивайте, я сам! Разобьете, и не достанем другого. Ну как у него?
Вдруг скрипнула дверь, что-то стукнуло.
— Иваныч! Комиссия! Немцы! — испуганно выкрикнул кто-то.
Балашов в первый раз в тревоге открыл глаза, взглянул и зажмурился. Он узнал страшную обстановку пленного лазарета,— хоть это была и другая палата, но те же железные койки без тюфяков, те же недвижные кучки шинелей.
Смятение, ворвавшееся откуда-то из другого мира, тревожный возглас: «Комиссия! Немцы!..» — заставили его с содроганием окончательно все припомнить. Иван застонал, как от острой физической боли...
— Achtung! — раздалась команда невыносимо гнусным, пронзительным голосом.
Еще нигде во всем мире, никто, никогда не командовал «смирно» больным и раненым. Только фашисты могли изобрести порядок, по которому при входе в палату начальства из «высшей расы» подавалась эта команда. Ходячие должны были вскочить, а лежачие вытянуть руки вдоль тела и головы повернуть на «начальство».
Иван опять приоткрыл глаза.
Фашистский главврач, рослый и важный немец «оберштабартц», за ним гестаповский гауптман, немецкий фельдфебель, а в хвосте — угодливой походкой седой и ничтожный, похожий на гриб, старший врач отделения Коптев и за ними солдат-санитар вошли в изолятор.
— Потапянц Якоб, — вызвал фельдфебель, глядя в бумажку.
— Я, — отозвался больной, лежавший наискосок от Ивана. Вся «комиссия» подошла к нему. Коптев сдернул с больного шинель. Солдат в резиновых красных перчатках нагнулся к больному и стал его раздевать.
— Как твой фамилия? — по-русски спросил гестаповец.
— Потапянц.
— Еврей?! — крикнул гестаповец.
— Армянин.
— Юде?! — крикнул гестаповец.
— Нет... армянин...— дрогнувшим голосом произнес больной.
— Что ви, господин доктор, скажет? Это есть обрезание? — обратился гестаповец к Коптеву.
— Яволь, герр гауптман. Обрезание, — утвердительно сказал Коптев. — Какой же ты армянин? — крикливо вскинулся он на Яшу. — У армян обрезания не бывает! Армяне ведь христиане!..
— Genug!1 — махнув рукой, заключил гестаповец. — Кто есть еще юде? — громко спросил он у больных. Все молчали.
— Смотреть всех! — скомандовал гестаповец.
И дикая процедура общего «расового осмотра» обошла
-----------------------------
1 Хватит, достаточно!
весь изолятор. Врач Коптев сдергивал шинели с больных, солдат в красных перчатках копался в одежде...
— Achtung!
«Комиссия» удалилась.
Старший врач отделения Коптев с первой минуты знакомства проявил внимание к Баграмову. Узнав, что он литератор, Коптев распорядился, чтобы его положили на койку возле стены, — на этих пристенных койках больные лежали по одному, это считалось «комфортом». Коптев сам не раз осматривал его ногу, заботливо спрашивал о самочувствии, приносил ему даже книги для чтения.
Баграмов не раз разговаривал с Коптевым, хотя Чернявский предупредил его, что со старшим врачом лучше быть осторожным.
— Да что вы, Илья Борисыч! Нельзя же быть таким подозрительным! Мы все советские люди, — решительно возразил Баграмов. — Недоверие разъединяет нас, доктор, а нам надо ближе, теснее сплотиться перед врагами...
— Может быть, вы, Емельян Иванович, и правы, но мне этот мой коллега не нравится. И еще кое-кто из врачей на него смотрит так же, как я, — возражал Чернявский.
И вот теперь Коптев участвовал в гнусном осмотре, грубо кричал на больного, угодливо помогал фашистам!..
«Вот тебе и доверие и сплочение!» — с горечью думал Баграмов.
Четверть часа спустя Волжак, а за ним второй санитар с носилками вошли в изолятор.
— За Яшей, — сказал Емельяну Волжак.
— Как за Яшей?! Зачем?!
— В Белый дом. Туда собирают евреев...
— У Потапянца же сорок температура! — сказал Баграмов. — Я его не могу отправлять.
— О чем разговор?! — вдруг явившись в дверях, начальственно выкрикнул Коптев. Приниженность, которая при немцах выражалась в каждом его движении, вдруг исчезла.
— Я говорю: у больного — сорок, — отчетливо повторил Баграмов.
— Хоть пятьдесят! — раздраженно отозвался Коптев.— Командование приказало доставить «их» всех в Белый дом...
— Вы врач? — вызывающе спросил Баграмов, глядя в упор в лицо Коптева. — Вы русский, советский врач?
— Не вам проверять мой диплом! — Коптев побагровел и выкатил серые наглые глаза.
— Ни дипломов, ни фашистских партийных билетов я не проверяю. Я говорю врачу Красной Армии: у больного — сорок! Вы слышали?
— Ни дипломов, ни фашистских партийных билетов я не проверяю. Я говорю врачу Красной Армии: у больного — сорок! Вы слышали?
— Санитары, несите еврея! — сухим приказом оборвал препирательства Коптев.
— Ну, как сказал Иисус другому Иуде: «Что делаешь, делай скорей!» — с бессильным негодованием заключил Емельян.
— Забываешься! Ты, санитар! Выброшу вон! Камни ворочать пойдешь! — бешено визгнул Коптев. — Выносите еврея! — скомандовал он и, багровый от злости, напыжившись, вышел.
— Прощайте, товарищи! — дрогнувшим голосом произнес Яша, лежа уже на носилках.
Баграмов пожал ему руку, наклонился, поцеловал.
— Ничего, отец! Наше дело правое, мы победим! — силясь держаться бодро, сказал Яша.
Иван, наблюдавший все это, устало закрыл глаза. Ломило всю голову сразу — виски, затылок и темя... Он застонал.
— Ну что, Балашов, очнулся? — спросил Емельян, наклоняясь к нему.
— Лучше бы уж... не очнуться... — прошептал Иван.
— Ничего, ничего, мужчина! Терпи, не сдавайся! — сказал Баграмов бодрящим, отеческим тоном. — Держись!
Голос этого человека напомнил опять Ивану что-то далекое, теплое и родное. Захотелось ему подчиниться, ответить согласно и бодро, как тот ожидал.
— Есть терпеть, не сдаваться! — собрав все силы, шутливо ответил Иван.
— Ну вот, так-то и лучше! — одобрил Баграмов. — Что тебе? Пить?
— Пить, — подтвердил Иван,
Он приник к эмалированной кружке и поразился. Старик подал ему... Что такое?! Мясного бульона? И это не бред?.. Иван жадно выпил, а седобородый как ни в чем не бывало повернулся к другому, к третьему...
Иван опустил веки. Казалось, вот-вот что-то должно всплыть в памяти, что-то значительное и нужное, но не всплывало, и так, в напряженных поисках, он снова забылся...
У дезинфекторов, которые навещали Яшу, Баграмов выпросил из дезкамеры сотню шинелей на подстилку больным и на утепление окон. Окна были плотно забиты шинелями, но вместе с холодом сюда потерял всякий доступ дневной свет. Изолятор проветривался через коридор и круглые сутки освещался лишь лампочкой.
Баграмов и сам в течение бесконечно длящихся суток часто терял представление о времени. Обычно после обеда больные все забывались. Наступал тихий час. Емельян пользовался этим временем, чтобы помыть котелки, подмести, проветрить палату и сходить в аптеку за медикаментами. Если оставалось время, то он заглядывал к кому-нибудь из «табачных королей», которых было пять-шесть в отделении, и выклянчивал на закурку махорки...
На этот раз Емельян не пошел «на охоту» за табаком. Перевод в Белый дом евреев, вся позорная процедура «расового осмотра», гнусная роль в нем Коптева — все это взволновало Баграмова. Он сидел на койке, закрыв ладонями лицо и опершись в колени локтями... Он задумался и не заметил, как в изолятор вернулся Волжак.
— Чернявского увели, Иваныч, — таинственно сообщил он.
— Куда? — не понял Баграмов.
— А кто же их знает! Нас всех построили, стали делать «телесный осмотр». Доктора Чернявский и Крымский, глядим, побелели, а Коптев глазенками ёрз-ёрз! В лицо никому не глянет... И немцы вокруг него... Потом еще обыск сделали и обоих забрали. Илью Борисыча били прикладом в воротах, видел сам... ажно слезой глаза застелило! Говорят, у него лекарства нашли. Мол, немцы велели все сдать, а он себе приберег для евреев и для спекуляции... Какая же спекуляция, а, Иваныч?! — развел руками Волжак. — Ведь вот бескорыстна душа-то, Илья-то Борисыч!.. Да-а!.. — Волжак покачал головой. — А в Белом доме чего! На цементном полу все лежат на одних шинелях, мороз, санитаров нету... Кто больные сами еще могут двигаться, те другим пить подают. Параш и то не хватает, все по полу так и течет... Страх глядеть!.. Думали, тут, у нас, ад фашистский, ан тут еще рай, вон где самая преисподняя — у евреев! Хочется все же для своего больного местечко найти получше. Искали-искали — похуже много, а «лучшего» нет! Посмотрел на нас Яша и засмеялся. «Легче было бы, если бы сразу меня отнесли на кладбище!» Сказал да что-то запел веселое... Хотел я с ним попрощаться — не смог. Махнул рукой — да бежать! Кажись, еще слово — и сердце лопнет...
— Не лопнет! — ожесточенно ответил Баграмов.— Сердце, глядишь, еще пригодится на что-нибудь. Ты его береги!
— Я про то и сказал — берегу. Для того и сбежал оттуда, — ответил Волжак.
— Я еще почитаю. Ложись, — Баграмов кивнул на койку.
Но Волжак не лег. Он придвинул к Баграмову табуретку, свернул цигарку и закурил. Затянулся, дал потянуть Емельяну и снова, взяв от него цигарку, курил.
— Иваныч, а как ты считаешь, — осторожно шепнул он, — должен у нас тут быть парткомитет?
— По сути бы, должен, — оторвавшись от книги, задумчиво ответил Баграмов. — Должен быть всюду, где есть советские люди...
— И я так считаю. — Волжак снова дал затянуться цигаркой Баграмову и помолчал. — А как ты, Иваныч, думаешь, они меня в партию примут? — спросил он еще тише.
— А разве ты, Кузьмич, беспартийный? — удивился Баграмов.
— Да я всегда думал: «Не больно я грамотный, что с меня?» А нынче выходит, что в партию надо...
— Не откроются они нам с тобой, Кузьмич, опасно тут очень. Как же они беспартийным открыться могут! — высказал Емельян мысль, приходившую ему в голову раньше.
— Опасно, что говорить! — согласился Волжак. Он опять в свою очередь задумчиво затянулся дымком и рассудительно возразил: — И в царское время коммунистам опасно было, Иваныч. А где же партии силу брать, если она беспартийных во всем опасаться станет?! Опасаться фашистов ей надо, а мы есть ее пополнение!
Волжак помолчал, по деревенской аккуратности загасил окурок слюною и вдруг после длинной паузы заключил:
— Нет, Иваныч, должны они нам открыться!
Емельян не ответил. Волжак еще посидел, с тяжелым вздохом встал с табурета и примостился на койку.
Баграмов сидел над книгой, но не читал. Страницы шли мимо.
«Да, прав Волжак, надо найти путь к партии. Не может быть, чтобы она позабыла о пленных советских людях!..»
— Санитар! — вдруг раздался требовательный, пронзительный выкрик. — Ты что, оглох, дармоед?! Санитар!..
Степка-фашист приподнял с подушки голову и встретился с Баграмовым не бредовыми, а зрячими, сознательными глазами, как будто он не валялся в тяжелой болезни, а только все это время спал.
— Не слышишь, черт, что ли, зову! — крикнул ему Степка. — Подай сюда «утку»!
Баграмов окаменел от неожиданности. Кто бы мог думать, что Степка так вот легко очнется! Чернявский ведь был уверен, что у него не выдержит сердце. Выдержало! А как просто было его задушить, хоть подушкой... Теперь начнет поправляться на бульоне, на масле, яйцах...
— Стерва подлая, санита-а-р! — заорал Степка.
— Иван! — сам будто только очнувшись от забытья, окликнул Баграмов.
Волжак вскочил.
— Очнулся? — спросил он, подходя к повару.
— А ты что, очнулся, сволочь?! Что я, час тебя кликать должон?! Теперь обмочился!
— Обсохнешь! — равнодушно сказал Волжак.
— Посмотри, у меня под подушкой белье, что ли, есть? — командовал Степка, которому повара заботливо принесли тюфяк и настоящую перовую подушку.
Кровь ударила Баграмову в голову. Эта гадина будет лежать тут, кричать, требовать, потом доносить на людей, о чем они бредят, а он, Емельян, будет принимать для него передачи с кухни, откармливать этого людоеда, давать ему лекарства, утаенные от фашистов Чернявским. Волжак, председатель колхоза, станет менять ему мокрые подштанники и подавать судно, а потом он вернется на кухню, чтобы опять убивать черпаком пленных...
Мысль о том, чтобы не выпустить из своих рук Степку, уже приходила Баграмову. Когда она впервые мелькнула, то показалась ему самому чудовищной. Как?! Воспользоваться беспомощностью больного, чтобы его погубить?!
Но та же мысль снова настойчиво возвращалась.
«Сдохнет сам! Незачем руки марать!» — решил было Емельян.
А он вот не сдох, очнулся, вот Волжак меняет ему белье... А Яша Соловейчик, химик, лейтенант, честный боец Красной Армии, в бреду лежит в Белом доме на цементном полу, и некому подать ему кружку воды! А доктор, который спасал вот эту гадину утаенными от фашистов лекарствами, может быть даже, расстрелян...
Баграмов встал и направился в коридор. Прошелся по коридору туда и обратно, а возвратясь в палату, решительно взялся за шприц.
Волжак все еще продолжал возиться с очнувшимся Степкой.
— Кузьмич, ему доктор назначил укол камфары, — сказал Баграмов. — Иди, без тебя управлюсь...
— На что мне сдался укол? — капризно откликнулся Степка.
— Тебя не спросили! Доктор велел, — значит, надо. Иди, Иван, — строго и решительно повторил Баграмов.
Волжак с безмолвным вопросом посмотрел ему прямо в лицо, но Баграмов отвел взгляд.
Сосредоточенно, методично и деловито он щелчком сшиб длинное тонкое горлышко ампулы и вобрал в шприц ее содержимое, так же вобрал вторую ампулу. Можно было подумать, что он делает это машинально, в забывчивости, но он разбил третью...