«Ведь она мне была как мать!» — с нахлынувшей теплотой подумал Бурнин.
Ему так захотелось помочь этой старой и одинокой женщине дотащить до дверей мешок. С поспешностью он отвернулся, чтобы не выдать себя ни взглядом, ни восклицанием, но слезы затуманили взор, и он вытер глаза жесткой варежкой, сшитой для него Силантием из шинели убитого на работе товарища...
Теперь Анатолий стал наблюдать за старухой день за днем. Неоднократно она проходила мимо него, почти рядом, и каждый раз он с особым ожесточением бросался долбить ломом промерзшие массы щебня...
«Узнала она меня или нет?» — думал он.
Только один раз ему показалось, что старуха смотрит на него сострадательно-ласково...
«А может, и не узнала. Может, просто жалеет пленных!» — ответил себе Анатолий, силясь дыханием согреть застывшие пальцы.
В декабре настали такие морозы, что немцы на несколько дней прекратили гонять пленных на работы. Зато убавили и норму питания.
— Вот катюги клятые! Не стужей, так голодом насмерть хотят заморить! — говорили пленные.
Мороз лютовал с метелями. Ветер пронизывал неплотно заткнутые окна, стекла в которых были заменены во многих местах фанерой да клочьями солдатских шинелей. Свет проникал в гараж слабо. Люди сбивались в тесные кучки возле горящих коптилок. Две на все помещение крохотные электрические лампочки зажигались только по вечерам, и света их не хватало ни для какой работы.
Кирпичные стены, особенно под окнами и у двери, были покрыты морозным пушком, и при свете полутора десятков трескучих лампадок, баночек и пузырьков, в которых горел у кого тавот, у кого солидол или деготь — что кому удалось «подшибить» — этот пушок инея сверкал блестками.
Такие едва мерцающие огоньки горели, как тусклые свечки в бедной и тесной церкви. Вокруг них копошились десятки и сотни людей.
У каждой коптилки сидели своим «колхозом» — кто с кем работал, питался и делил любую добычу.
В морозные нерабочие дни и длинные зимние вечера люди пытались привести в порядок истрепанную одежду и обувь.
Силантию как-то раз посчастливилось: среди развалин он нашел клубок несопревших, крепких суровых ниток. От шинели каждого умершего товарища он срезал с подола широкую полосу и шил из этих обрезков варежки. За каждую пару он получал закурку. И этих закурок хватало на весь их «колхоз». Коротышка Курский оказался мастером художественного плетения из соломы. Он делал корзиночки, за которые полицейские давали по «пайке» хлеба, освобождая его за это от всяких работ и зачислив писарем в помощь новому «комбату» — усатому военинженеру, который и сам умело мастерил детские игрушки по заказу немецких солдат. Из любого обрезка дерева военинженер мог вырезать кузнеца с медведем, курочек, ванек-встанек. Особенно к рождеству солдаты охотно заказывали игрушки. Они принесли инженеру краски и даже настоящего керосина в коптилку. За ванек-встанек, за курочек и медведей немцы платили хлебом и табаком.
— Зверье зверьем, а тоже детишек рожают, любят, игрушки им посылают! — вслух высказал удивление Силантий, надев себе на руку и разглядывая только что сшитую варежку.
— А как же им не рожать детишек! У них ведь свой «план»: остальные народы все к ногтю, а землю заполнить чистопородным арийством, — с серьезным видом растолковывал самый молоденький из всего «колхоза», лейтенант Митя Скуратов. — Ведь им, понимаешь, Собакин, за чистоту породы, им от Гитлера премию даже дают за ребят, как все равно за овчарок!
— Врешь небось? — критически и спокойно спросил Силантий, принимаясь за новую варежку. — А как же узнать чистоту породы?
— Мерка такая есть. Меряют по ушам, — нашелся Скуратов.
— Вот брехун! — отозвался Курский. — Слышь, Силантий, — окликнул он, — тебе все равно работать, давай с тобой сядем спина ко спине. Ты ко свому огню обернешься, а я ко свому.
— Ну тебя, кулака! Я лучше с кем со своими дружками спина ко спине стану греться! Сережка, хочешь? Садись! — позвал Собакин сержанта Логинова, который работал в одной с ним команде.
Слесарь Логинов из алюминиевых котелков мастерил портсигары, покрывая их искусной гравировкой.
Логинов пересел спиною к Силантию.
Все жались друг к другу, но это не помогало согреться. Пар от дыхания многих людей висел туманом, сгущая смрад от коптилок. Обметанные инеем кирпичные стены все страшнее дышали морозом.
— Тьфу ты, дьявол! — выбранился Силантий, отчаянно скребя ногтями за пазухой, и азартно стал с себя сбрасывать все, до рубахи.
— Жарко стало? — насмешливо спросил бородач Дукат, который на весь их «колхоз» чинил обувь, подбивая подметки из полос приводного ремня.
— Как огнем, проклятые, жгут! — подтвердил Собакин. — Ну-ка, братцы, пустите поближе к огню. На ощупь их, диверсантов, не схватишь. Тут надо как следует местность прочесывать!
Вокруг потеснились, и Силантий расположился в середке, ближе к свету, для охоты на паразитов.
На иссиня-желтой, сухой и одрябшей коже у него на груди и руках выскочили «пупырки» от холода. И все-таки он делал свое невеселое дело с шутливыми приговорками:
— Ядреные! Вот уж истой арийской породы! Митя! Знаток! Иди уши им мерить — не получу ли я хоть закурочку в премию?! Экие черти повыросли, как бараны!
— Не могу равнодушно смотреть на это! — воскликнул «комбат» барака. — Завидно стало мне на Силантия, так и тянет в бой!
Он убрал в вещмешок незаконченного ваньку-встаньку и, живо раздевшись, принялся за ту же работу, что и Силантий.
— И черт его знает, ведь на танки, на всякие бомбовозы изобретательской хитрости столько люди находят, а нет чтобы выдумать вошеловку: запусти под белье, а она там автоматически, как самоходный комбайн, их коркует! — заговорил инженер, рассматривая швы своей гимнастерки.
— Есть такая хитрющая штука под названием мыло «КА»: вошь как почует ее, так бежать! Скачет — прямо не вошь, а блоха или как лошадь, спасается, — отозвался Скуратов.— Говорят, что косой Адольф обещал миллион тому, кто советский секрет мыла «КА» откроет.
— Накося выкуси! Нам на что его миллион! — вставил Федя Седой, усердно работая ногтем.
— А, значит, и их воши точат, что миллион объявил! — подал голос Дукат.
— Как же не точат! Вошь — ведь он несознательный, он и арийца грызет! — утвердительно сообщил Седой.
— А мы, ей-богу, как чисто индейцы! — сказал, нагишом пристраиваясь между товарищами, Сергей Логинов, который тоже не выдержал и прикрыл свою «портсигарную мастерскую». — Константин Евгеньевич, скрутите на всех «трубку мира»!
«Держатся, шутят, смеются... До чего же мы, русские, крепкие люди!» — думал Бурнин, слушая балагурство товарищей.
Он сидел в стороне, прижавшись спиной к батарее центрального отопления, которая время от времени становилась чуть теплой, настолько слабо, что сидеть прислонясь к трубам называлось «греть батарею».
Митя Скуратов, стягивая с себя гимнастерку, чтобы присоединиться к занятию прочих «индейцев» возле коптилки, выронил из ее карманчика фотографии, подобрал их и не удержался, чтобы еще раз не посмотреть на лица близких — матери, братьев, сестры и отца. Анатолий не раз видел эти его карточки.
«Нет, лучше быть одиноким, как я, — подумалось Бурнину. — Они в семье друг друга так любят, что все одинаково плачут теперь из-за пропавшего Митьки... А паренек-то слаб, не вынесет он здешней каторги!..»
Бурнин возвратился мыслью к своему потерянному на этапе другу Варакину. Подумал, как он обманул ожидания его жены Тани.
«Вот небось, бедная, мучилась! Ведь я ей сказал — через два-три дня...»
Он вспомнил на платформе возле вагона ее поцелуй «на счастье... за всех, кто в жизни вас прозевал...».
Значит, она считала, что его «прозевали», что он мог и не быть таким одиноким. А он никогда ни на чем не настаивал перед жизнью, потому что считал, что военному лучше быть одиноким... И вот они тут, не военные, не кадровые, инженеры, врачи, колхозники, учителя, рабочие, — всех постигла одна судьбина. «Пропавшие без вести» — ни письма, ни могилы!..
Барак гудел спорами, шутками, говором. Слышались выкрики картежников, чья-то тихая песня; до слуха Анатолия, в равной мере не трогая его, доносилась русская, украинская, татарская, грузинская речь, сливаясь в однообразный гул.
И вдруг в эту минуту — то ли он впал во мгновенный сон — Анатолию представился летний лес. Он лежал на траве и смотрел в вершины деревьев, а высоко над ним шумел ветер и качал лукошки грачиных гнезд...
«Убегу, и дойду до своих, и драться с фашистами буду, и на фашистскую землю стану твердой ногой и крикну им: «Руки вверх, сукины дети, сдавайтесь!» — подумал с уверенностью Анатолий.
Эх, как хотелось ему расплатиться с фашистами за погибших во время этапа, за этот гараж, за баланду, за тех, что висели на фонарях, за все муки своих товарищей!..
Кто-то тронул его за плечо.
Кто-то тронул его за плечо.
— Товарищ майор, — шепотом обратился к нему незнакомый человек, — как вы скажете, писаться нам в офицерский список? — Незнакомец ждал от него ответа, заглядывая в глаза, как собака, ожидающая подачки.
— Я не майор, а рядовой. И вас я не знаю, товарищ, — осторожно отозвался Анатолий.
— А помните капитана, когда военврач выводил санобоз вяземским лесом? Я был командиром батальона охраны. Вы мне сделали замечание за непристойную ругань, а я сказал, что в опасном деле нельзя без этого...
— Так что вы хотите? — спросил Анатолий, силясь припомнить этого человека. Он вглядывался в сумраке в его лицо, словно какое-то слинявшее и покрытое струпьями от ожогов мороза, но не припомнил.
— Да вчера переводчик ведь разъяснял, что на работы гонять офицеров не будут. Сил моих больше нет от этой анафемской жизни! — тихо сказал человек и молящим взглядом блеклых, несмелых глаз уставился на Бурнина.
— Ничего не могу посоветовать. Я лично фашистам не верю, — жестко ответил Бурнин. — Смысл офицерских списков, я полагаю, таков, во-первых, без командиров фашисты рассчитывают на более легкое подавление массы; во-вторых, командиров в «особых» лагерях будут, конечно, караулить покрепче. Ну, а в-третьих, думаю, немцы дадут такой «офицерский» паек, что и без всякой работы ноги протянешь... А там уж смотрите! Я рядовой боец, командиром не был...— спохватился Бурнин, поняв, что слишком увлекся речью.
— Я и сам рядовой. Извиняй, землячок, обознался! — заключил капитан, заметив, что к их разговору прислушиваются вокруг.
Капитан скользнул в гущу людей.
В какой команде работал, с кем жил, с кем дружился этот человек, которого Анатолий так плохо запомнил, он не знал, да на этом и не задержал своего внимания. Человек отошел и затерялся в сотнях других в этом нелепом таборе...
Анатолий помнил — в Октябрьскую годовщину Зубов рапортовал, что в бараке девятьсот тридцать семь человек. За этот месяц и несколько дней их осталось менее семисот — одни умерли тут же, в бараке, другие были застрелены, третьи выбыли в лазарет, из которого носили на кладбище столько трупов, что удивительным было одно: кто же там остается, откуда берутся еще какие-то люди?!
Дня через три мороз приутих, и их опять повели на уличные работы. И в первый же день вечером, по возвращении в лагерь, Силантий не сел к коптилке шить рукавицы, а сразу лег. Ночью он начал бредить. Утром хотел встать на работу, но Бурнин удержал его:
— Отлежись денечек, Силантий. А то станет хуже. Хочешь, закурку добуду?
Но Силантий не стал и курить.
— Медведь, как в берлогу ложится, не курит, лапу только сосет. Должно быть, она и есть здоровая пища. Пососу, как медведь, подымусь! — пошутил Собакин.
Вечером инженер рассказал, что врач и фельдшер при обходе, измерив температуру, забрали Силантия в лазарет.
В тот день с Бурниным на работе за напарника оказался Сергей Логинов. Им удалось найти вмерзший между обломками кирпича холщовый мешочек с мукой... Не беда, что она была слежавшейся, слипшейся, затхлой, — они, возвратясь, варили в большом котелке «клецки».
— Эх, накормить бы горяченьким вволю Силантия! Сразу пошел бы на поправку! — сказал Анатолий. Но Силантия не было.
— Константин Евгеньич! Садитесь к нам похлебать горяченькой! — позвал Бурнин инженера, с которым неохотно разговаривал после их резкого столкновения по поводу должности «комбата».
— Спасибо, товарищи. Мне ведь моей «комбатской» добавки хватает, — откликнулся инженер. — Как поедите, тогда табачком угощу.
Это был час коптилок, возни с приварком — кто что раздобыл, — час новостей и слухов.
— Слыхали? Уже второй рабочий барак на карантин закрыли, сыпняк вовсю косит, — сообщил инженер. — Их «комбат» сказал, что утром у них восемь покойников было. Больных человек пятьдесят лежат, а лазарет переполнен.
— В лазарет по железной дороге откуда-то привезли человек пятьсот, — объяснил огромный взъерошенный бородач из команды железнодорожных грузчиков. — Из них полтораста в вагонах умерли, а остальные в тифу. Подо вшами даже одежды не видно!..
— Эх, мыльце «КА», советское мыльце! Обещал мне один земляк,— сказал Логинов — Раздобудем — спасемся, а нет — погибать!
— Да, товарищи, — продолжал «комбат» барака, — невеселые новостишки, в могильщики набирали сегодня еще двадцать пять человек, на двойной паек — ямы копать... И как ее рыть — ведь нынче двадцать четыре градуса. Земля-то как камень! Я и на вас удивляюсь, — сказал он Анатолию.
— Хватит веселеньких разговоров! Ложиться, братцы! — призвал всех Дукат, за которым эта кличка так и осталась, хотя после гибели Зубова табаком он больше уже не владел.
Меркли и гасли коптилки, раздавались храп, стоны...
Наутро в бараке случилось необычайное происшествие — на оконной решетке ночью повесился человек. Самоубийства его обнаружили до подъема. Все вскочили прежде свистков побудки, прежде появления полицейских.
Повесившегося обступила толпа. Называли его фамилию, Она неожиданно оказалась какой-то азиатской, хотя облик его был русский. Анатолий, как и другие, приблизился, посмотрел на труп и узнал капитана, который спрашивал у него, писать ли свою фамилию в офицерский список.
«Сил моих больше нет от этой анафемской жизни!» — как бы вновь послышались его слова Анатолию.
Высунутый язык покойника был прикушен, голова удивленно склонилась набок, как будто он к чему-то прислушивался...
— Царство небесное... Царство небесное... — оторопело глядя на труп, бормотал Курский и мелко крестился, забыв снять пилотку.
— Началось, Анатолий Корнилыч! — прошептал на ухо Бурнину инженер.
— Что началось, Константин Евгеньевич?
— Номер первый! — значительно сказал инженер.— Боюсь, что пойдет психическая зараза. Очень страшусь, что за ним другие пойдут по той же дороге. Морального сплочения недостает. Коммунистам надо сплотиться, а не сделаем этого, то пойдут предательства и самоубийства.
— Да что вы?! — с возмущением воскликнул Бурнин.
— Фашисты ведь этого и добиваются, — настойчиво сказал инженер, — не только тела — души губят. Это ведь признак истощения души человеческой, вот это что! Чувствует человек, что свалился, а встать не может, — тут и конец души...
— Паникер вы, Константин Евгеньевич! — оборвал Бурнин. — Посмотрите на лица. Никто не сочувствует, не одобряет. Мало ли что там фашисты хотят, чего добиваются!..
Послышались свистки полицейских, крики, пошла кутерьма с построением, и «комбат» отошел от Бурнина.
Вечером Анатолий успел захватить в бараке врачебный обход. Он спросил у фельдшера о Силантии.
— Веселый-то?! Как же, знаю! Редкой души человек,— сказал фельдшер. — Температура за сорок, нечем дышать, кровь горлом, а он все шутит!
— Кровь горлом?! — испугался Бурнин за товарища.
— Вчера была кровь, перед самой смертью... Скончался ночью, — сообщил фельдшер.
Анатолий поник. Сергей едва уговорил его взять ложку, поесть горячей мучной затирки.
И не одного Анатолия эта смерть повергла в печаль. Зажурились вокруг все, кто знал Силантия, кто коротал вечера, усмехаясь его шуткам. С грустью все вспоминали его сипловатый басок...
С этого дня Анатолий с Сергеем стали постоянными напарниками в работе. И хотя их свела беда и неволя, но Бурнин был доволен своим новым товарищем: тренированный, неунывающий, выносливый и бесстрашный. Сергей представлялся таким сообщником для побега, какого только можно было пожелать. Бодрый и бойкий в общении с людьми, он легко умел сговориться с конвойным солдатом о какой-нибудь «коммерческой» сделке, умел и отвлечь и надуть конвой, ловко припрятав добычу, чтобы не отняли при возвращении в лагерь ни немцы, ни полицейские...
Перед войной Сергей уже был водителем танка, сержантом. В начале войны два раза горел, прошел по лесам от Белостока почти до Смоленска. Потом служил в истребительной части в лесах между Калугой и Смоленском, пока не попал в окружении сравнительно легко раненным в плен...
Опасаясь, что немцы могут по какому-нибудь внезапному поводу отменить работу в заветном районе, Бурнин показал молодому другу домик Прасковьи Петровны и сказал, что в этом домишке будет их явка, если придется по обстоятельствам побега на время расстаться.
Если бы товарищи Бурнина знали о Прасковье Петровне, не простили бы Анатолию, что он не ищет более тесных связей со своей неудавшейся тещей. Ведь любое знакомство в запроволочном, внелагерном мире было облегчением голода. Все искали таких знакомств для «торговли», для какой-нибудь мены.
Однако Бурнин решил использовать близость с Прасковьей Петровной только в тот час, когда удастся бежать.
С каждым днем все больше слабел Митя Скуратов. Приходя с работы, он сразу валился и спал, хотя в их «колхозе» еще не иссякла мука, найденная в холщовом мешочке в день смерти Силантия.