— Я слушаю вас, господин главный врач, — с подчеркнутой сухостью произнес Баграмов.
— Меня зовут Дмитрий Иванович, — мягко сказал Тарасевич, налив кофе себе и придвинув стакан Баграмову.
Он открыл и подставил полную сахара сахарницу, хлеб, масло, яйцо.
— А меня — санитар Баграмов, — вызывающе произнес Емельян.
— Что делать! Конечно, вам нелегко, — сочувственно и по-прежнему мягко ответил врач. — Я слышал, вы там самоотверженно работаете с больными, не жалея здоровья и сил...
— Какое там, к черту, самоотвержение! Люди в беде! Тысячами ведь люди гибнут. Что вы, не знаете?!
— Но вы и сами не так уж здоровы! Вы говорите, что вам тридцать восемь, а на вид пятьдесят или больше! Прошу вас кушать, — любезно напомнил Тарасевич, заметив, что Баграмов не прикоснулся к предложенному завтраку.
Близость еды мешала Баграмову думать и говорить спокойно, как он хотел бы. Он инстинктивно чувствовал в Тарасевиче врага, но стоило больших сил не поддаться ему.
— Благодарю! Мы с товарищами уже получили свой завтрак. И я на свое здоровье не жалуюсь: люди вокруг умирают, а я еще ничего, держусь! — отказался от угощения Емелъян.
— А нервы? Мне говорил старший врач отделения...
— Имел удовольствие сказать ему несколько слов от души! — усмехнулся Баграмов. Он подумал, что именно Коптев, как и грозил, теперь требует его отчисления из лазарета в рабочий лагерь.
— Всех издергали нервы, у всех могут быть столкновения,— примирительно возразил Тарасевич. — Но вас здесь все уважают, в том числе доктор Коптев. Мы знаем вашу профессию и ценим ее... Вы читали газету? — внезапно спросил он.
За несколько дней до этого в лазарете действительно появилась фашистская газета «Клич», вероятно рассчитанная немцами не только на пленных, но также и на гражданское население захваченных фашистами областей. Что-нибудь более гадкое трудно было себе представить.
— Газету?! — возмущенно переспросил Емельян — Вы, кажется, называете газетой фашистский листок, где выступают предатели?!
Тарасевич поморщился. Резкие выражения были не по душе ему.
— Емельян Иванович, позвольте сказать вам прямо,— вкрадчиво заговорил он, прихлебывая кофе, — с вашим характером вам не выжить. А между тем остаться в живых совершенно возможно. В нашем лагере, — может быть, вы слыхали, — над кухней живет в отдельной комнате очень крупный русский инженер. Он, как и вы, прошел тяжелую школу. Но недавно, взвесив все обстоятельства, все же решил, что факт земной жизни в конечном счете важнее всего. Он, как практик и реалист по профессии, не верит в загробное существование. Раз обстоятельства заставляют приспособляться или погибнуть...
— Какую же подлость он сделал? — перебил Емельян.
— Расценивать вещи как подлость или не подлость — личное дело каждого, — снова поморщившись, возразил старший врач. — Этот инженер согласился отдать свои знания... — Тарасевич замялся.
— Фашистам, — помог Баграмов. — Ну-с, а что же вы предлагаете мне?
— Я не хочу вам навязывать, но поймите: лицо печатного органа зависит во многом от того, кто в нем работает...— Тарасевич затруднялся в подборе слов. Резкие реплики Баграмова сбивали его с намеченного пути. — Я только хотел сообщить, что если бы вы пожелали заняться любимым трудом и писать... в газету... — Тарасевич запнулся, тонкими пальцами потер висок и вдруг нашелся: — Ну, знаете, просто сценки, рассказы, без всякой тенденции... не против своих убеждений, а... Просто... ну, просто... Ведь, скажем, Чехов писал же без всякого направления...
— Чехов?! Без направления?! Как вы смеете так про Чехова! Всю жизнь он сражался с подлостью и темнотой! — воскликнул Баграмов.
— Тем более! — обрадовался Тарасевич. — А здесь разве не темнота? Оглянитесь — какая вокруг позорная деградация русского человека! Ведь наши люди нисходят на низший и низший уровень, неумыты, грязны, опущенны. Что ни слово, то ругань... Надо будить умы, способствовать оживлению мысли... — Тарасевич взглянул на собеседника. Тот слушал, опустив глаза и глядя на скатерть перед собою. В голосе Тарасевича послышались нотки уверенности. Он решил, что нашел ключ к этому колючему, нетерпимому человеку. — В плену мы не будем иметь другой прессы... Но ваше участие превратило бы вас в благородного деятеля русской нации тем, что дало бы направление этой печати...
— А что бы я получил за это? Мне тоже дадут отдельную комнату? — спокойно спросил Баграмов.
— Все условия для работы, — бодро отозвался Тарасевич.
— А такой, как у вас, пропуск в город?
— Я думаю, это не исключается... наоборот!
— Пианино, гитару, кофейник... — со сдержанной яростью перечислял Емельян то, что видел вокруг.
— Вы насмехаетесь? — насторожился его собеседник.
— Нисколько. Я просто хочу знать цену... Что же мне с вами кокетничать, я человек по натуре грубый, как вы заметили, резкий, прямой...
— У вас будет питание, удобства, возможность поправить здоровье, работать по специальности, — не решаясь поверить словам Баграмова, осторожно перечислял Тарасевич.
— Спать на пружинной кровати и с сытенькой девочкой?! — прервал Емельян и резко поднялся с места. — Благодарю. Мне не подходит!
Он шагнул к двери.
— Подумайте, господин Баграмов! — выкрикнул вслед Тарасевич.
— Спасибо, — бросил Баграмов с порога. — Нам с вами не по пути, господин благородный деятель нации!..
Он вышел. Одышка сдавила грудь, когда он почти взбежал к себе на третий этаж.
Из общей санитарской комнаты, где по стенам были устроены нары и помещались двадцать два человека, никто не спешил в этот день на работу. Всем было известно, что писателя вызвал «Паша», как прозвали Тарасевича за его отношение к женскому персоналу — к пленным санитаркам, медсестрам и молоденьким женщинам-врачам, очутившимся в его власти.
Товарищи обступили Баграмова.
— Ну что? Для чего звал Паша, Емельян Иванович?
— Предлагал продаться фашистам, — с негодованием, громко сказал Емельян. — Хотят купить...
— Тс-с-с! Тише вы! Разве так можно! — остановил учитель-математик, который, работая санитаром, все свободное время решал алгебраические задачи по задачнику, найденному среди книг в лазарете, и отчаянно боялся политических разговоров.
Но Емельян не мог успокоиться:
— Писать для фашистской газетки! Сволочь!
— Успокойтесь, Баграмов, — вмешался другой санитар, инженер-плановик из Саратова. — Конечно, нельзя принять его предложение, но лучше все-таки не кричать.
— А почему не кричать?! — возмущенно кипел Емельян. — Все должны знать, что Тарасевич — изменник, подлец!
— Емельян Иваныч, мы все это знаем, — настаивал инженер,— успокойтесь. Помните, где вы!
— Мы все изме... менники, раз мы в п... п... плену! — неожиданно выпалил их товарищ, которого все называли по званию, но уменьшительным именем — «капитан Володя».
— Не болтайте-ка чушь, капитан! — взорвался Баграмов. — Если лично вы перебежчик, то лично вы и изменник. Нельзя всех судить по себе!
Накипевшая на сердце Емельяна злость распаляла его всё больше и вырвалась в этом несправедливом упреке.
— По... по... ос... себе?! — воскликнул Володя, побелев от гнева. — Я п... п... перебежчик?!
— Почем я знаю! Вы повторили подлую мысль фашистов. Зачем?! По чьему приказу? Геббельс старается нас убедить, что в СССР всех пленных считают изменниками. А вы для чего хотите в этом уверить советских людей? Тарасевич и вам обещал колбасу и жирную бабу?!
— Да вы сбесились, т... товарищ Б... баграмов! Я — командир Красной Армии. А вы меня обвиняется ч... черт знает в чем! Хоть вы и ст... ст... ста... арик, я вам мо... орду набью! — Голос капитана дрогнул от незаслуженной горькой обиды.
Баграмов увидел лица обступивших их санитаров — Сашки-шофера, Андрея-татарина, саратовского инженера, Яшки, Юзика, — все они смотрели на Емельяна с укором. Володю любили и уважали.
«Что это я?! Разозлился на Тарасевича, а на кого нападаю?!» — опомнился вдруг Баграмов.
— Вы, Володя, меня извините, я вас не хотел оскорбить. Уж очень этот стервец распалил меня, — взяв себя в руки, виновато обратился он к капитану. — Но подумайте сами: только враг может такими, как ваша, «теориями» долбить по башке и без того убитых людей! Вы слышали про ноту советского правительства о фашистских зверствах над пленными?
— Н-ну, с... с… слышал, — сказал капитан.
Об этой ноте еще в декабре рассказывал сбитый вблизи Смоленска советский летчик. Многие передавали из уст в уста ее содержание.
— Вот о чем мы громче должны говорить! Пусть все знают, что родина помнит о нас и тревожится нашей судьбой. А проповедью, что все мы изменники, фашисты хотят разложить и морально убить того, кого еще не убили физически.
— Агитпункт закрыть! — повелительно скомандовал в дверях Коптев. — Санитары, марш на работу! А вас, господин Баграмов, покорно прошу — зайдите ко мне, — приказал он сухо.
Только тут Баграмов заметил, что во время его столкновения с капитаном все двадцать санитаров сгрудились возле них. По приказанию Коптева все бросились вон — кто захватив рукавицы и ремни для носилок, кто — с черпачком и ведром, кто со шваброй...
— Господин Баграмов, — оставшись наедине в комнате врачей, интимно сказал Коптев, — я думаю, что России будет очень нужна после войны интеллигенция. Мы, врачи, и Дмитрий Иванович, и я, и другие, стараемся сохранить вашу жизнь. Мы даем вам возможность работать при лазарете, а не идти ни в каменоломню, ни на разгрузку угля, ни в шахту, куда вас отправят, если мы вас отчислим. Я, как русский интеллигент, от всей души вам желаю добра. У нас с вами могут быть разные взгляды, но я считаю, что России нужны люди разных воззрений...
— А я вот считаю, что люди ваших воззрений ей ни на что не нужны, — отрезал Баграмов.
— Емельян Иванович! У меня тоже есть нервы и самолюбие, — сдержанно сказал Коптев. — Я сам страдаю, глядя, как гибнут русские люди, — добавил он, понижая голос. — Но обстоятельства плена сильнее нас. Не будьте же близоруки: Россия почти разбита, капитуляция перед Германией неминуема — три месяца раньше, три позже... Я всею душой хочу сохранить вашу жизнь и талант, но увольте от этой чести, если за это меня повесят! Я тоже хочу возвратиться к семье. А вы тут устроили сталинский агитпункт. Хотите в петлю? Ваше личное дело. Возьмите веревку и удавитесь. Но вы же тянете за собою других!
— Я считаю, господин Коптев, что вам удобнее всего не шпионить, — тогда ваша совесть будет чиста, — возразил Баграмов.— Когда ваши хозяева спросят, как вы допустили такого вредного человека мыть в лазарете полы и выносить параши, то вы скажете, что ничего про этого типа не знали. Понятно?!
— Я забочусь не об одном себе. Как русский интеллигент...
— Бросьте дурачиться, Коптев! Где, к черту, вы русский?! — оборвал Емельян. — Однако я вам за совет отплачу советом: не верьте фашистам. Советский народ победит! Год раньше, год позже!.. Хотите вернуться домой? Значит, не суйтесь, куда не зовут, а то вас не дома, а здесь же удавят наши! Я, русский советский интеллигент, считаю, что люди слишком уж «разных взглядов» России не нужны — ни до, ни после войны. Понятно?
— Относительно меня лично вы ошибаетесь, — настойчиво возразил Коптев.
— Ладно. Хватит. По-моему, между нами всё сказано! — отрезал Баграмов и вышел, теперь уже совершенно уверенный, что после столкновений с Тарасевичем и Коптевым он так или иначе будет отчислен в рабочий лагерь.
«Что же, пожалуй, оттуда будет удобнее бежать, не говоря уж о том, что в рабочей команде легче и затеряться, скрывшись с глаз этих бдительных «доброхотов»!» — подумал Баграмов...
Когда после работы сошлись санитары с разного рода съестным уловом, один из самых «оборотистых», Сашка-шофер, подошел к Емельяну.
— Отец, где ваша коробка? — спросил он.
— Что за коробка? — не понял Баграмов.
— Коробка, ну, понимаете, для табаку... Или у вас кисет?
— Ни того, ни другого, — усмехнулся Баграмов. — А у тебя что, кисет или коробка?
— Кисет.
— А, кисет! Значит, есть и табак! Оставь покурить.
— Да нет, я хотел вам в коробку насыпать, — смущенный тем, что привлек внимание окружавших, сказал Сашка. — Ну, в бумажку, что ли, отсыплю...
На следующий день другой санитар, Иван-белорус, возвратясь с обхода рабочего лагеря, молча сунул Баграмову в руку какую-то влажную тряпицу — в ней оказался кусочек сала.
Емельян был растроган этим внезапным проявлением братской заботы. Но вскоре заметил, что это относится не только лично к нему, что в последнее время вообще во всей санитарской комнате произошло какое-то общее сближение. Прежде бывало, когда ночные, вернувшись с дежурства, ложились спать, в комнате стоял постоянный шум: стучали костяшками домино, спорили из-за карт, ругались... Теперь же, если кто-нибудь вел себя шумно, ему напоминали:
— Ты что, человек?! Видишь — спят!
И голоса утихали.
Баграмов числился старшим ночным санитаром и бессменно дежурил все ночи подряд. Это устраивало его: в ночные часы он мог выбрать время, чтобы читать и писать, а днем отсыпался. Это устраивало и дежурных врачей, которые были уверены, что Емельян не заснет и при серьезной нужде тотчас же разбудит врача.
Засыпать после завтрака стало уже привычкой Баграмова.
Дней через десять после столкновения с Тарасевичем Емельян только успел заснуть, сменившись с дежурства, не услышал команды «ахтунг» и проснулся уже тогда, когда в санитарское помещение вошли немец-оберштабарцт, комендант лагеря, фельдфебель, унтер, Коптев и Тарасевич.
— Wer ist dieser Mensch?l — спросил немецкий начальник при взгляде на лежавшего лохматого человека со встрепанной седой бородой.
— Der ist russisch Schriftsteller. Er arbeitet als ein Nachtsanitater2, — живо пояснил Тарасевич.
Баграмов успел в этот момент подняться, как остальные.
«Сукин сын! Вот он со мною и рассчитался! — подумал Баграмов. — Мог бы сказать «санитар» — и все, — так нет, подчеркнул, что «шрифтштеллер»!»
— Schriftsteller?! — удивился немец и обратился прямо к Баграмову.
— Как вы попали в плен? Вы были на фронте? — перевел Тарасевич его вопросы.
— Я был военным корреспондентом, — ответил Баграмов.
— Корреспондентом из плена! — засмеялся немец.— Война не для старых людей, — поучающе сказал он.
— Herr Bagramoff ist nur achtunddreiBig Jahre alt3,— возразил Тарасевич.
— О! AehtunddreiBig!4 — высоко держа брови, воскликнул немец и повернулся к двери.
-------------------------------------------------------------------------
1 Что за человек?
2 Это русский писатель. Он работает ночным санитаром.
3 Господину Баграмову только тридцать восемь лет.
4 О! Тридцать восемь!
Команда «ахтунг» прозвучала для Емельяна как выстрел в лоб.
Его окружили товарищи, негодовали на предательство Тарасевича. Всем было ясно, что теперь уж его непременно отчислят из санитаров и «упекут» куда-нибудь в офицерский лагерь. Ночные санитары с возбуждением обсуждали этот вопрос, когда в помещение вошел Коптев.
— Господин Баграмов, знаете, что приказал оберштабарцт?! — спросил он с выражением торжества.
— Отчислить меня из санитаров и направить в рабочий лагерь, — уверенно ответил Баграмов.
— Вы всегда, Емельян Иваныч, видите в людях плохое и ошибаетесь! — укоризненно сказал Коптев. — Оберштабарцт сказал, что германский рейх довольно богат, чтобы прокормить одного большевистского писателя. Он приказал вас зачислить на врачебную добавку к пайку.
— Великая честь! — усмехнулся Баграмов.— Продукты награблены ведь у нас же, чего ему их жалеть!
Коптев выкатил свои круглые глаза и посмотрел на него как на сумасшедшего.
— Ну, знаете что!.. — Коптев не закончил фразы, раздраженно пожал плечами и вышел.
— Вот так номер! — радостно воскликнул саратовский инженер.— Сорвалось! Хотел вас Паша подсидеть, да не вышло!
Неожиданная прихоть немецкого главврача была воспринята в лазарете пусть как случайный, но все же провал предательской выходки Тарасевича.
— Сорвалось у прохвоста! — с удовольствием приговаривали врачи, санитары и фельдшера, пересказывая друг другу случай с Баграмовым.
Если не было особенно беспокойных больных, Баграмов, пристроившись у дежурного столика, часто писал в своей тетради, которая мало-помалу обрела для него новый смысл: теперь это было не просто лирическое отвлечение от действительности, не письма, а заметки для будущей книги, может быть, даже не его, а для чьей-то еще книги о жутких месяцах фашистского плена. Это были показания живого свидетеля. Они должны были дойти до людей независимо от того, останется ли жив или погибнет их автор. Иногда в воображении Баграмова еще туманно, но рисовался и профиль книги. Однако главное сейчас было другое — факты, портреты людей, детали, слова, замечания...
Когда приходилось подняться на зов какого-нибудь больного, Емельян, засунув тетрадку в карман, подходил к нему, делал, что требовалось, а возвратясь на место, опять принимался писать.
Приземистый и коренастый санитар по пленной кличке «Андрюшка-татарин», скуластый и рябоватый, несколько молчаливый парень лет двадцати пяти, пекарь из Казани, который часто дежурил ночью с Баграмовым, вдруг подсел к нему, предложил покурить и сказал?
— Мильян Иваныч, ты не вставай к больным. Ты пиши. Кто больной зовет, я сам подходить к нему буду, а твой работа такой уж — писать. Ну ты и пиши!
Баграмов выслушал с удивлением. Никто из его товарищей санитаров не спрашивал у него, что он пишет.
— Ты, Андрей, ко всем больным подойти не успеешь,— сказал Баграмов, — вон ведь сколько!
— Когда не успеем, тогда вставай. Сам увидишь! Твой дела — писать. Ведь я понимаю — война кончатца, народ тебя спросит: какой судьба в плену был, как наших людей фашисты губили. — Андрюшка значительно поднял палец. — Может, тебя сам товарищ Сталин в Кремля зовет, спросит! — беззвучно шепнул он, и рябоватое, скуластое лицо его засветилось торжественностью.