Уже день за днем Иван неотступнее возвращался мыслью к побегу из плена. Он уже с горечью сожалел о том, что, когда его посчитали умершим, с него сняли старое обмундирование, в брюках которого, в особом секретном карманчике, были зашиты часы. Иван хранил их только как память отца. Они уже давно не шли. Но, замышляя с Чернявским побег, Иван всегда думал о том, что золотые часы помогут откупиться от полиции или будут в пути кормить. Теперь же приходилось надеяться только на свои силы и ловкость.
В мае, июне до лагеря все чаще стали доноситься взрывы авиабомб и удары немецких зениток. В окнах вздрагивали последние стекла. На целые ночи фашисты выключали освещение, опасаясь налетов советской авиации.
Всех взбудоражило. Всем стало тревожно хорошей, бодрой тревогой. Ночами, глядя на горизонт, который мигал зарницами, все были готовы видеть в зарницах отсветы боя.
Даже больные с отеками ног не теряли надежды уйти.
— Куда же, брат, ты доберешься! — рассудительно сказал одному из таких Емельян. — Ты ведь даже во двор не можешь спуститься без отдыха.
— Чудак! — возразил больной. — Помирать-то мне нешто охота! Через силу, а доберусь. Ведь все изговелись мы тут! Сальца недельку покушаю, да молочка, да яичек — и силы обратно найдутся. Через недельку винтовку возьму и гранат с десяток — не тяжко мне будет, — говорил он с такой уверенностью, будто «сальце» и «молочко» вместе с винтовками и гранатами были на всех беглецов приготовлены просто по ту сторону проволочной ограды...
После одной такой непроглядной ночи с затянувшейся воздушной тревогой Балашов с самыми первыми лучами солнца, еще до завтрака, вышел из помещения.
«Если наши бомбят здесь фашистов, — думал он, пригретый утренним солнцем, полулежа на кучке песка, — значит, летом пойдет наступление Красной Армии. Значит...» И ему уже рисовалось, как он бежит из плена...
— Пардон, молодой человек! — раздался над ухом Ивана насмешливый голос.
Балашов вздрогнул.
Рядом с ним на песке сидел санитар Рогинский.
...Когда Иван, принятый за умершего, был вынесен в мертвецкую, ведавший мертвецкой санитар Юзик Рогинский, «главшакал», как насмешливо и дружески называли его прочие санитары, приняв мертвеца, приготовил его, как других» «по немецкому обычаю», к погребению, то есть снял с него всю одежду и обувь.
Все снятое с умерших являлось «неофициальным», но признанным доходом Рогинского. Свой табак, а иногда и буханку хлеба он получал из доходов от обуви и одежды, снятых с мертвых и через рабочие команды проданных населению. Большинство покойников в списках, которые Юзик подавал экономным немцам, числились босыми.
Можно было представить себе, как «главшакала» обрадовали массивные золотые часы Балашова. Это было невиданное в плену сокровище. Конечно, Юзик не стал спешить с их продажей. Тут все было нужно продумать, как в крупной коммерческой операции...
Юзик Рогинский прошел по крайней мере через дюжину советских тюрем. Он был профессиональным вором, которого знали многие специалисты-криминологи. Лет тридцати пяти, сухощавый, тонкий, с правильными чертами лица, без всяких «особых примет», с мягкой насмешливостью речи и плавными движениями, это был настоящий «артист» своего профессионального дела и вечерами в санитарской комнате забавлял сотоварищей ловкими фокусами. Он, вероятно, мог бы быть иллюзионистом, жонглером, карточным шулером, но предпочитал всему этому свое основное призвание — так сказать, «кражу для кражи».
Перед войною, отбыв очередной срок тюрьмы, Рогинский сразу попал в армию и стал удачливым разведчиком, но однажды в глубоком тылу у фашистов соблазнился бутылкой «трофейного» коньяку и попал в плен...
Он понимал, что зимой бежать из лагеря трудно, и сам готовился выйти летом. Золотые часы могли очень помочь в пути; Рогинский подумал об этом так же, как Балашов.
Но когда Балашов прославился как воскресший мертвец, в Рогинском заговорила его воровская совесть. Он сберег часы до выздоровления «покойника». Однако же, видно, долго еще был не в силах с ними расстаться...
— Молодой человек, пардон, извините за беспокойство, не ваша вещица? — фиглярски спросил Юзик и щелкнул крышкой часов.
Балашов взглянул и чуть ли не закричал, потянувшись рукою:
— Моя!
— Могу и сам подтвердить этот факт под присягой, а если хотите, можете мне поверить на «честное пионерское», — сказал довольный Рогинский, отстраняя, однако, от Ивана часы. — Сувенир от супруги, бесспорно?
— Мать подарила, — сказал Балашов, не желая входить в объяснения.
— Тем более, так сказать, преклоняюсь! «Им не забыть своих детей, погибших на кровавой ниве!» Извольте принять вторично сей дар, на этот раз от слепой судьбы, — заключил Рогинский, торжественно отдавая часы.
— Спасибо, — ответил Иван и растерянно ощутил на своем лице давно позабытое блуждание улыбки. Он даже оторопел от этого ощущения, которое было как будто новым, еще одним признаком возвращения к жизни... Да, к жизни, к самому чувству жизни!.. И, прислушиваясь к себе, к собственным переживаниям этой минуты, он так и застыл с улыбкою на губах и с часами в руке.
— Спасибо! Такое спасибо!.. — повторил он.
— Силь ву пле! Рад служить! — раскланялся Юзик и вдруг скорчил свирепую рожу. — Не пялься, раззява! Живей прячь! — глухо рыкнул он. — Полицейский увидит — угробит!
Балашов поспешно зажал часы в кулаке.
— Адью. Всегда к вашим услугам! — заключил Рогинский, шутовским движением приподняв пилотку, как шляпу, и с достоинством удаляясь.
...Еще зимой Рогинский и Сашка нашли у одного из умерших хорошую карту Белоруссии. Она была слишком громоздка, и Баграмов ее «облегчил», продумав маршрут побега и вырезав полосу с запада на восток шириною около двадцати километров на случай, если бы обстоятельства заставили отклоняться в ту или другую сторону от основного пути. Эту карту, свернутую в рулон, Рогинский припрятал в мертвецкой под кучей рухляди, снятой с покойников, в безобразно растоптанном рыжем валенке, на который никто не мог бы польститься. С наступлением теплых дней то Саша, то Емельян, то Рогинский все чаще и чаще стали уединяться в мертвецкой, куда обычно никто не входил. На случай, если придется уничтожить карту, они старались изучить на память подряд все селения, рощи, болотца, высоты, проселки и речушки. Запомнить все это было не так легко, но, занимаясь систематически, Баграмов уже почти изучил карту, особенно тех мест, где, как говорили, лес кишит партизанами.
Еще прошлой осенью Рогинский артистически прорезал лагерную проволоку под самой пулеметной вышкой, ловко замаскировал проход, и в темные осенние ночи он ухитрялся несколько раз выходить из лагеря, обкрадывать квартиры лагерного начальства и до утра через свой прорез возвращаться, принося с собой сало, колбасу, хлеб, яблоки, водку, удивляя всех, даже пугая опасением: не за предательство ли он получает мзду от фашистов? Немцам же и в голову не приходило искать вора в лагере.
Почему-то проникшись доверием к Емельяну, Рогинский открыл ему эту тайну.
— Через проход, как говорится, славного имени Юзефа Рогинского и вы подадитесь на волю, папаша писатель. Только уж прежде, пардон-извиняюсь, бесспорно, я сам проскочу. Почтение к старшим тут, папаша писатель, не входит в программу концерта: можете мне с непривычки проход завалить! — пояснил Рогинский.
План, который возник у Баграмова, заключался в том, что два-три человека выходят в побег без всякого промедления, чтобы связаться с партизанами и договориться с ними о помощи, потом они возвращаются в лагерь и все готовятся, чтобы в условленный час удариться на прорыв из лагеря партизанам навстречу.
— Вот сердце-то сердцу вести дает! — воскликнул Сашка, когда Баграмов с ним поделился идеей. — Мы с капитаном сегодня о том же говорили, отец. Еще бы в рабочем лагере с одним человечком нам перекинуться словом. Лазарет — он ведь что! В рабочем ведь лагере главная сила!
Через несколько дней — это было начало июня, — когда Емельян сидел за картой, в мертвецкую вошел Саша.
— Всё, отец! Искал вас, искал! Понимаешь, могу уехать за дровами с рабочей командой... Как в воду смотрели фашисты, кого посылать! — усмехнулся он. — Сутки будем стоять на погрузке. Неужто за сутки минутку не выгадать!
Они обнялись.
— С капитаном Володей контакт, понимаешь, держите. Через рабочий лагерь вам все сообщат, если буду цел, — обещал Саша.
Баграмов бросился к окну в коридоре и с жадностью, неотрывно смотрел, как выехали из лагеря два грузовика с десятком рабочих кухни и с санитарами других отделений и как они скрылись вдали на прямом шоссе...
«Как он доберется до партизан, как сумеет их уговорить на освобождение лагеря, лежащего у самой окраины города? Счастливец, Сашка!» — думал Баграмов...
— Да, дрова готовит Сашок! — произнес многозначительно капитан Володя за ужином.
— Всё, отец! Искал вас, искал! Понимаешь, могу уехать за дровами с рабочей командой... Как в воду смотрели фашисты, кого посылать! — усмехнулся он. — Сутки будем стоять на погрузке. Неужто за сутки минутку не выгадать!
Они обнялись.
— С капитаном Володей контакт, понимаешь, держите. Через рабочий лагерь вам все сообщат, если буду цел, — обещал Саша.
Баграмов бросился к окну в коридоре и с жадностью, неотрывно смотрел, как выехали из лагеря два грузовика с десятком рабочих кухни и с санитарами других отделений и как они скрылись вдали на прямом шоссе...
«Как он доберется до партизан, как сумеет их уговорить на освобождение лагеря, лежащего у самой окраины города? Счастливец, Сашка!» — думал Баграмов...
— Да, дрова готовит Сашок! — произнес многозначительно капитан Володя за ужином.
— Это малый толковый, он дров наломает! — ответил Волжак.
— Аж щепки пойдут лететь! — добавил Иван-белорус, с таинственным лукавством намекая и о своей догадке, что Сашка уйдет к партизанам...
Емельян заступил на ночное дежурство. Больные еще не затихли, кое-где собравшись на койках в кучки, шептались; кто-то задушевно рассказывал сказку, другие говорили опять все о тех же боях с фашистами, вспоминали о семьях, а то просто дышали свежим ночным ветерком, тянувшим через открытые окна здания. Внезапно раздался отчаянный стук у входных дверей. С таким стуком ворвались немцы на обыск, когда забрали Андрея, Митю Семенова и других.
Баграмов оторопело выглянул в коридор.
Через входную дверь впустили Сашку-шофера, которого привел в отделение немецкий солдат. Сашка понуро прошел мимо Баграмова и вошел в санитарскую комнату, Баграмов — за ним.
Сашка отчаянно швырнул на нары фуражку и вещмешок и тяжело опустился на табуретку. Еще никто из санитаров не спал. Все повскакали с мест. Многие были в одном белье, окружили его.
— Откуда так скоро? Что стряслось? Почему воротился? — накинулись на него с расспросами.
Сашка присел к столу, рассыпая по столу крошки махорки, волнуясь, свертывал папиросу. Трое-четверо наперебой протянули ему огня, понимая, что он не начнет рассказ, пока не затянется крепким, дерущим горло дымом белорусского самосада.
— Понимаете, едем. Кругом зелено. Леса, хлеба... — начал он свой рассказ. — Волей пахнет! И воздух другой, ей-богу! Километров так с шестьдесят уж — стрельба! Пулеметы, мины... У нас аж ушки привстали. А солдат, понимаешь, по-своему понял, смеется: «Рус, не бойся! Это золдатен штудирен; пук-пук!» А мы, понимаешь, локтями друг другу бока протыкали: мол, слышишь? Уж слышу, мол, слышу! Проехали лесом — да к переправе... Вдруг пули — дзю-дзю! — и минометом как даст, как даст... А вокруг-то по лесу ды-ым! Какой там «штудирен»! Вдруг навстречу нам из кустов, понимаешь, фельдфебель выскочил. «Хальт! — кричит. — Хальт!» Пистолет направляет. Шоферы — стоп. Слышим, вокруг пулеметы — та-та-та-та-та! — торопливо рассказывал Сашка дрожащим от волнения голосом. — Глядим — мост сожжен. По той стороне реки — партизаны, по нашей — фрицы. Партизанские пули — тю-тю!.. Вот тебе и «штудирен: пук-пук»! Немцы упали — да по кустам. А нам, понимаешь, вроде стыдно — рядом с фашистом на брюхе ползти от советской пули... Ну, мы с Володькой из хирургии и так отошли за куст: все-таки, понимаешь, примут еще за немцев, издалека-то не видно, угробят — и точка!.. Минут через двадцать под автоматами нас посажали обратно в машину — да в лагерь... Солдаты болтают, что это в лесах боевые учения и никаких партизан. А мы, дураки, небось!.. — Саша умолк, высек огня, зажег потухшую папироску. — Эх, кабы сутками раньше! Нас бы там партизаны отрезали. Мы бы уж сами теперь с винтовками были! — горько добавил он.
— Дорогу запомнил? — спросил его позже Баграмов.
— Я шофер! — с достоинством отозвался тот.
Сашкин рассказ пролетел по всему лазарету. Он взволновал и больных. Спали плохо. Всю ночь шептались, бродили в уборную. Кучками сидели на койках вблизи окошек.
Наутро Иван Балашов подошел к Емельяну.
— Емельян Иванович, знаете, а у меня есть компас, — шепнул Иван. — Как услышал про партизан, силы прибыло!
— А выдержишь, Ваня, дорогу? — предостерег Емельян.
— Говорят, всего верст пятьдесят. Добредем! — уверенно отозвался Иван.
— Ну, готовься. Ходить ведь отвык. Тренируйся. Хоть по двору больше топчись, сил наращивай...
Доктор Варакин держался с Волжаком и со Славинским; конечно, они тоже готовились в дальний путь...
Наступил июнь. Из рабочего лагеря непременно по разу, а то и по два в неделю раздавались ночами выстрелы и свистки: более крепкие люди начали уходить.
Никого не смущало, что одного из них насмерть загрызли собаки между двумя рядами ограды. Никого не страшило, что трое были свалены пулеметными выстрелами с вышек, а еще двое убиты уже на улицах города. Тяга к побегам, казалось, стала еще неодолимее. Нервы у всех напряглись до предела...
В середине июня по лазарету прошла комиссия, возглавляемая генералом и немецким врачом. Они особенно задержались в отделении инвалидов, требующих ухода, — безногих, безруких и паралитиков. По отъезде начальства Тарасевич вызвал врачей из всех отделений лазарета.
— Господа! Полностью небоеспособные инвалиды по приказу командования направляются в особые лагеря, где будут жить под охраною инвалидов же из немецких солдат. Нам приказано завтра составить их списки, — сказал Тарасевич.— Прошу, господа, подходить осторожно к этому делу, — предупредил он. — Под потерей боеспособности разумеется невозможность участвовать в бандитизме.
— У нас тут пленные красноармейцы, а не бандиты, герр арцт Тарасевич! — перебил возмущенный Варакин. — Если вы имеете в виду советских партизан, так извольте по-русски и выражаться!
— Выражайтесь, как вам угодно, только не здесь! — сдержанно возразил Тарасевич. — Я имею в виду, господа врачи, что человек, например, с ампутированной ногой в армии признавался бы полностью потерявшим боеспособность. В неорганизованной банде...
— Позор! — выкриком перебил Славинский.
— Герр арцт! Советские врачи могут уйти с вашего совещания, если вы не откажетесь от ваших фашистских выпадов! — не выдержал снова Варакин.
— Господина Варакина и господина Славинского я от участия в отборочной комиссии освобождаю! — не повышая голоса, объявил Тарасевич. — Господ врачей, членов комиссии, в сомнительных случаях прошу обращаться лично ко мне. В случае нужды мы составим консилиум, — заключил он.
Варакин и Славинский пошли к выходу. Из солидарности с ними вышел Любимов. Однако другие врачи остались на совещании.
— Ох, Михаил, донкихотствуешь, братец! — сказал Варакину в коридоре Любимов — Паша на тебя так глазом повел, что у меня вчуже скрипнуло сердце.
— Бог не выдаст, свинья не съест! — отшутился Варакин. — Надо же было кому-то одернуть фашистского холуя!
Списки инвалидов были составлены в течение суток и проверены Тарасевичем лично. На другой день за калеками прибыли в лагерь грузовые машины.
Инвалиды в слезах прощались с земляками и с друзьями, которые помогали им в их беспомощном состоянии.
Как только грузовики с инвалидами выехали за ворота лагеря, старший переводчик комендатуры через полицию вызвал на плац построения Варакина, Славинского и Любимова, а с ними десять человек фельдшеров. Им объявили приказ оберштабарцта, что ввиду сокращения числа больных в лазарете их отправляют на работу в Германию.
Баграмов видел растерянность и волнение, охватившие их, когда гестаповец объяснял, что им оказана великая честь и доверие.
Лица отправляемых осунулись и потемнели, когда, окруженные товарищами, они собирали свои пожитки.
— Как же ты так?! Как же ты так угодил, Михайло Степаныч! — горестно сокрушался Баграмов, своим сочувствием еще более растравляя рану Варакина.
— Ничего, Емельян Иваныч! Что-нибудь на этапе сообразим,— бодрясь, возразил Варакин. — Вам желаю удач во всех ваших замыслах. Увидите Анатолия — передайте привет, расскажите о моей незадаче.
Обнявшись с Баграмовым, Михаил повернулся к скрывавшему слезы Волжаку.
Волжак просил немцев отправить его вместе с Варакиным. Но твердый поименный список был уже составлен. Ему отказали...
На ночном дежурстве работали в те сутки Волжак и Саша. Проходя мимо Баграмова молча, как обычно, шофер «подбросил» ему на дежурный столик его тетрадь. Но Емельян не сразу взялся за работу.
Что вдруг в самом деле вот так же скомандуют построение, всех санитаров на вокзал, по вагонам — и повезут на запад?.. Как Варакин рвался и мечтал о побеге!..
— Эх, Варакин, Варакин! — вздохнул Емельян.
Летнее наступление Красной Армии что-то не начиналось. А как его ждали! Но фашистские сводки и даже слухи из города не приносили желанных вестей. Бои разгорались то на Центральном, то на Украинском фронте, то вдруг у Керчи, то снова на Украине.