Какая разница, какое утро, если мы все равно не спим? Только я не сплю у бабушки Милы. А Сережа – дома. Он звонит примерно в пять:
– Когда ты не отбираешь у меня одеяло, пропадает вообще весь смысл постели.
– Сейчас лето. Зачем ты взял одеяло?
– Я взял два. Одно – себе, одно – тебе. Очень большая кровать, понимаешь. Надо чем-то заполнять.
– Значит, только для того, чтобы заполнять кровать, да?
23 августа, день
Иногда мне говорят: «Девушка, подвиньтесь». Иногда: «Женщина, вам что-нибудь показать?»
Из магазинов с «женщиной» я бегу, поджав губы. Они и так у меня не слишком модные. Так что бегу почти без рта. Ужжжасное у меня лицо получается. Зато тренировка. Потому что впереди еще: «Садитесь, бабушка…»
А троллейбусы и прочие транспортные средства, в которых из-за плохого освещения почти не видно, сколько мне лет, я люблю. Езжу. Сережа сердится. Как бывший врач он считает, что моя экономия и нежелание водить машину приносят нам в дом лишние вирусы, бактерии и сплетни, которые нас не касаются. А касаются, например, курса доллара, развода Мела Гибсона или отказа Перельмана от миллиона долларов.
Еще Сережа сердится из-за головы. Он боится, что в транспорте меня ограбят и «дадут в дыню». И «дыня» будет синяя. И может быть, даже придется делать пластическую операцию по исправлению носа. Сережа считает, что нос – это мое слабое место…
А я его всегда утешаю тем, что обязательно вошью карман для денег в трусы.
Но оба мы давно уже пользуемся карточками.
…Есть три платья для матери невесты. Мать невесты при этом никто не спрашивает, готова ли она, как ей это всё… Напротив, все жадно поздравляют эту бедную женщину с моим перепуганным лицом.
Красное платье – по фигуре, цвет хороший, глубокий, не пошлый, особенно для тех, кто никогда не видел пионерских галстуков. Длина – приличная – до колен. С внутренней стороны платье почему-то леопардовое. Продавщица говорит, что это специально «для скрытой сексуальности». Снаружи – «взвейтесь кострами», внутри – леопард. «Тот, кто будет вас раздевать, – громко говорит продавщица, – будет искренне удивлен».
«Чем?» – спрашиваю я. И это не последний мой вопрос. Мне еще интересно, кто меня будет раздевать и для чего это может ему понадобиться.
«Ну…» – она так мило смущается. И я смущаюсь тоже. В крайнем случае, разденусь и удивлюсь сама.
Второе – коралловое. Чехол. Длинный-длинный замо́к через всю спину. Дышать можно только с аппаратом искусственной вентиляции легких. Воротник – стойка. Шеи – нет. Зато хорошо видны талия и грудь, особенно если она будет заложена в пристойный лифчик.
Третье – черное. Семимильный шаг в Европу. Мы к ней, она от нас. Считается, что в черном Европу можно догнать быстрее, она не так пугается. Но… пусть бегут другие. У меня свадьба.
– Миша, а я красивая?
– Красивая, – отвечает почти школьник, не отрываясь от сбора яиц, что падают невесть откуда на экране электронной игры.
– А как женщина я на кого похожа?
Сережа бы сказал: «На лошадь. На породистую лошадь средних лет».
А Миша говорит:
– Если тебя из этого всего переодеть догола и обратно, то на Снежную королеву.
Он поправляет очки и смотрит на меня внимательно:
– Да. Ты очень похожа. Очень, мама… И я не знаю, хорошо это или плохо.
Что там нам написала психолог? «Использует простые речевые обороты»?
Простые речевые обороты.
24 августа, ночь
Если я умру, свадьбу придется отложить. Отложенный жених может сбежать. Или хуже того: Катя передумает и вернется. А куда вернется? В дом, где больше не будет меня?
Если я умру, Марина скажет: «Она всегда была бесстыжей и думала только о себе». «Почему?» – вступится за меня Инна. «Потому что мы собирались с ней вернуться в кино! В большое кино!»
«Уберите с ее губ розовую помаду! – скажет Люся. – Это не модно. В нашем возрасте розовая помада – это признак сексуальной неудовлетворенности». А бабушка Шура будет улыбаться. Потому что она считает, что все умершие становятся расколдованными. И им уже ничего не угрожает.
Миша будет смотреть на небо. Я заблаговременно расселила на нем некоторых людей, которые были нами любимы, но ушли, чтобы, как говорят англичане, присоединиться к большинству. Миша будет смотреть на небо. А какая-то звезда, комета или метеорит обязательно ему мигнет. Миша поправит очки на переносице и скажет: «Связь установлена».
Если я умру прямо сейчас, то Савельев и Слава точно приедут. Из экономии: свадьба и похороны – это очень удобно. Из экономии и чтобы взять Катину судьбу в свои руки. На моих поминках они могут воссоединиться. А Сережу, конечно, вычеркнут. Потому что у Сережи для Кати ни крови, ни бумаг, ни закона.
– Мне придется жить долго! – говорю я. – Очень и очень долго…
– Ты мне угрожаешь? – спрашивает Сережа. Молчит, а потом повторяет, меняя акцент: – Ты мне угрожаешь или кому-то другому?
25 августа, ночь
– А почему ее до сих пор нет дома? – спрашивает Сережа.
– Позвони и спроси! – огрызаюсь я.
– Ну, невесты себя так не ведут! – заявляет он. – Надо же себя… это… блюсти!
А Валерик, например, не считал, что невесты должны себя блюсти. В этих вопросах он был широким человеком.
И не в этих. Вообще – широким человеком, похожим на воздух или на Мировой океан. Ему ничего из себя не было жалко: ни денег, ни времени, ни выпить водки с хорошим человеком, ни пресловутой рубашки. При этом Валерик никогда не жертвовал: просто отдавал. И брал тоже просто. Валерик был такой атомный, такой заранее сведенный к единой и неделимой частице, что его невозможно было ни прибрать к рукам, ни призвать к ответу.
Люся, случайно спавшая с ним два первых месяца нашего брака, хотела его убить. Успокоилась, только когда вышла замуж за Игоря.
Могу соврать: никто из нас не посыпал голову пеплом. Валерик ничего не отрицал и называл то, что у него было с Люсей-олигархом, родственным, дрейфующим сексом. «Вы всю жизнь брили при нас ноги! Подтягивали колготки! Искали лифчики и подкладывали в них вату! И после всего этого ты говоришь о сексе?»
Могу соврать, что я смеялась и соглашалась. Могу соврать, что не знала, кого мне следует бросить: лучшую подругу Люсю или эту сволочь Валерика Савельева.
Могу не врать: небо упало мне на голову и всем тем, что у него есть, разорвало мне кожу. У меня не было кожи, поэтому я не могла одеваться, мыться, разговаривать, двигаться и разговаривать. Даже по телефону.
Видишь, Катя, тебя здесь еще нет. Ты еще не аргумент. Не аргумент, только крик, еда, официальное удочерение, стирка, прогулка, зубы, горшок и заколка с малюсенькой божьей коровкой. До года мы тебя не стригли.
Валерик сказал: «Девочки, не стоит из-за меня ссориться! Считайте, что мы все вместе сходили на физкультуру».
За эти слова Люська хотела его убить. Но она не готовилась. Аффект же – плохой помощник в убийствах. Люська сломала Валерику нос. И он очень смеялся, рассказывая фельдшеру «скорой», что упал и ударился о тумбочку.
А в сентябре, который был ветреным, наполненным чаем с ромашкой, сушеной мятой на подоконнике снятой квартиры… В сентябре, который в один день стал желтым, а в другой – лысым… В сентябре, когда Катя уже называла меня мамой, а Валерик разворачивал систему кабельного телевидения…
В сентябре, когда мы оба поняли, что любим по-настоящему, не друг друга, а трагически разных людей, я сказала: «Давай разведемся…»
«Хорошо», – сказал Валерик. И ушел.
…Когда меня спросят: «Что вы делали в поздние восьмидесятые? Что вы чувствовали?» (интересно, кто меня спросит?), у меня не будет приличного ответа. Ни для поздних восьмидесятых, ни для ранних девяностых.
*
Для десятых и двадцатых тоже нет.
У меня нет приличного ответа по поводу того, что я делала все эти годы.
Или «варила мыло» подходит?
26 августа, раннее утро
Мы повезем бабушке Миле приглашение на свадьбу. А почему мы?
«Мы» – очень непостоянное занятие. Кто-то все время выпадает. Уходит, просеивается. В результате от «мы» остается только «я». И то очень сомнительного качества.
Но мы все-таки повезем бабушке Миле приглашение. Она накроет стол: оливье, «мимоза» с сайрой, сердце с корейской морковкой и грибами, худая утка, картошка-пюре.
Чтобы поместить Андрюшу, мы пересядем и на один стул будем ближе к бабушкиному креслу.
– Ужас! – кричу я.
– Что? Он ее бросил? – Сережа вскакивает с кровати, стремительно надевает джинсы и начинает метаться по комнате. – Говори! – кричит он. – Я смогу! Смогу это пережить! Убью его и смогу…
– Мы скоро допересаживаемся до дедушкиного места! – кричу я.
– Типун тебе на язык!
– Ну не скоро, ну когда-нибудь!
– Я не доживу, – обещает Сережа, снимает джинсы и возвращается в кровать.
Спать нам еще целых два часа.
27 августа
Приезжал Андрюша. Завтракал. По-семейному. Чтобы ему было комфортно, мне пришлось лить на голову воду, потом на нее же направлять горячий воздух из фена. Еще мне пришлось надеть «уличную футболку», испечь блины, пожарить котлеты, сварить овсянку, сделать салат из помидоров и огурцов.
Кроме головы, я еще помыла полы, плиту, Мишино лицо от шоколада.
Помыть лицо Сережи мне не удалось. Он решил остаться себе верным и грязным.
Андрюша пришел. Улыбался. Ел. Курил в вытяжку. Катя потягивалась и зевала. Пила молоко. Сережа и чайник кипели. Зря.
Андрюша сказал:
– В «Наташе» предлагают свое меню, свое спиртное и свою музыку. Где-то тридцать долларов на человека. И если в эту «Ларису» отвезти деньги прямо сейчас, то они сделают скидку. А еще в «Галине» бывают цирковые артисты. Нам надо?
На прощание он поцеловал Катю в губы, а меня – в руку.
– Какой бабник! Если по Фрейду! – прошипел Сережа в закрытую за Андрюшей дверь.
– Склеротик! Кафе называется «Ольга», – не согласилась я.
– Ой, ну не надо ссориться, – пропела Катя и обняла нас обоих. – Зато одно имя из девичьего списка мы можем вычеркнуть. Это же нехорошо, когда папа не может запомнить, как зовут дочь? И мы не будем напрягать папу. Так что Ольге – точно нет.
28 августа
Смотрели фильм «Отец невесты». Сережа сказал: «Ну точно про меня. Ненавижу этих Макензи».
Ходили на перекличку. Миша спросил: «Вы уверены, что школа – это обязательно?»
29 августа
Позвонила бабушке Маше. Зажмурилась и сказала:
– Это я, Наташа. Мама, – тут запнулась, – вашей внучки Кати. У Кати свадьба. Приезжайте.
– Деточка, – заплакала она в трубку. – Деточка… Мой Геннадий умер. Умер совсем. Его теперь вообще нет. Два месяца назад. И операция, знаешь, прошла успешно. Очень хорошие хирурги в Бакулевском центре. И дорого очень берут. За такие деньги можно было сделать и две, и три операции. Но сделали одну. Очень хорошую. Он хотел пить, курить и быть физически сильным. Сказал, что жить инвалидом-диетником не собирается. Только не вы́ходили мы его. Три месяца, деточка. Три месяца. И я сейчас уже в сорок втором размере. А ты, как обычно, в пятидесятом? Главное – это уход. Вся больница мне удивлялась. И кашки ему, и супчики, и все время рядом. А он, Гена мой, глаза откроет, посмотрит – и назад, в свой мир. Никогда меня в свой мир не пускал. И тут… То же самое. Взял и сбежал. Ему меня очень жалко было. Он ради меня только и жил. И умер ради меня. Чтобы я этими кашами не мучилась, через всю Москву не ездила. И Валера нам очень помог. За все заплатил. Ты помнишь Валеру? А теперь осталась собака. И эта собака, мы назвали ее Джерри, все время ждет Геночку. Но Геночка, как обычно, не приходит. А Джерри ждет. Мы ходим с ним гулять, и все прохожие смотрят на нас и очень сочувствуют, потому что мы выглядим красивыми, одинокими и неприкаянными. И как нам теперь жить, деточка?
*
«Ужас, – сказал мне когда-то давно папа Гена, – это если ты будешь надеяться на то, что он вернется. Или кто-нибудь. Вернуться можешь только ты сама».
Я позвонила маме:
– Знаешь, савельевский папа Гена на свадьбу не приедет. Потому что он умер…
– Зачем? – спросила мама.
Я пожала плечами.
Мы молчали друг другу в трубку. Мама тихонько плакала, стараясь, чтобы мне не было слышно.
– Ты помнишь?.. – спросила мама. – Ты помнишь?
– О маковом поле? – усмехнулась я.
– Угу, – всхлипнула мама.
Да, о поле. Теперь я видела его совершенно отчетливо. Много солнца, много красного, много нежного, много хрупкого и несуществующего. Много такого, к чему нельзя прикасаться, если ты не бежишь навстречу. Если там, с другой стороны, тебе не улыбается судьба. Женщина по имени Мирей Матье.
30 августа, утро
– Двадцать лет эти люди не интересовались ни Катькой, ни тобой. Двадцать лет их не было в твоей жизни. Я не понимаю, почему ты вздыхаешь уже шестой час подряд? – сказал Сережа.
– Мне хотелось их победить…
Мой биологический отец приезжал крепить узы родства не часто. Великий режиссер. Известность плюс занятость. Гениальные идеи, битвы за бюджет, поиски сценария, кинопробы… В общем, получалось примерно раз в год.
Мама и папа готовились неделю: закупали продукты, чистили хрусталь и кастрюли, стирали шторы и мыли окна, крахмалили скатерть. Мама делала прическу, папа стригся и немножко злился.
Великий режиссер приносил маме большой букет роз, папе – коньяк, мне – разные подарки. Часы, например, или серьги с бирюзой, которая в нашей семье считалась девичьим камнем.
После застолья родители, размягченные едой и тягучими непрозрачными разговорами, брались за меня.
Меня – предъявляли. Я примеряла шубу, купленную на вырост, итальянские сапоги на каблуке и чешские на «манке», показывала дневник и грамоты за участие в олимпиадах, фотографии с морских курортов – Ялта, Адлер, Сочи, Анапа.
Мои успехи были материальны. И мама торжествующе улыбалась. Ребенку, то есть мне, было очень хорошо в новом мамином замужестве. Ребенок рос гармонично развитым, сытым и отдохнувшим. У него были шубы, шапки и платья «на выход». У него даже джинсы были.
Моими достижениями мама побеждала всех своих врагов. Всех тех, кто ее бросил и не оценил. Всех, кто бросил и меня тоже.
Я никогда в жизни не носила часы. Не ношу и сейчас.
И никогда не прокалывала уши.
У меня много серег на все случаи жизни: от девичьих бирюзовых до солидных, коллекционных, с южноафриканскими бриллиантами.
И я – мамина дочь. Я хотела предъявить Катю – во всей ее красе, – чтобы победить.
– Понимаешь, Сережа?
31 августа
Сваты как одноклассники. Только одноклассников нам выбирают родители, а сватов – дети.
Мы заказываем меню. Сначала пробуем все, что есть. Есть и пить. Заказываем, пробуем и слушаем администратора. Он говорит, что свое спиртное покупать нам будет не выгодно. Де-юре бутылка своего выходит на тридцать процентов дешевле. Де-факто – на десять дороже.
Приличное заведение берет двадцать-тридцать долларов за обслуживание.
Обслужить бутылку в теплый осенний день нелегко. Во-первых, ее надо принять. По описи. По черной-черной-черной описи. Во-вторых, охладить. Она будет занимать койко-место в холодильнике. И этим нанесет ущерб всему пищеблоку ресторана.
В-третьих, ее надо вытащить, вытереть и открыть.
В-четвертых, в обслуживание бутылки входит «разнос» и «налив».
В-пятых, есть моральный ущерб. Местным бутылкам обидно. Кроме того, может набежать налоговая и поинтересоваться приходными документами и лицензиями. И от налоговой придется откупаться, потому что садиться за чужую водку в тюрьму никому не интересно.
– У свадьбы, – сказал наш будущий сват Эдик, – оказывается, есть тактико-технические характеристики.
– Не смешно, – сказал Сережа.
– Если бы я пытался вас насмешить, то рассказывал бы анекдоты. Я же призываю вас включиться в аналитическую дискуссию. Без женщин и детей.
Внутри Эдика на момент организации конференции было пятьсот миллилитров водки. Внутри Сережи – четыреста миллилитров коньяка.
– Уйдите, – сказали они хором и махнули на нас рукой.
На Катю, Андрюшу, Мишу и на нас с будущей сватьей.
– Тебе есть куда уйти? – сочувственно спросила сватья.
– О да! – гордо сказала я.
*
О да. Мне всегда есть куда уйти. Потому что самое полезное приобретение в жизни женщины – это трагическая любовь.
Не важно, как его звали и зовут. Всё – не важно.
Валерик первым обратил на него внимание. Сказал: «Смотри, он тебя любит…»
«Не может быть!» – отрезала я.
Сто школьных и институтских лет мы провели вместе. Иногда он приводил к нам с Валериком своих женщин. Часто ночевал, чтобы не ехать ночью через весь город. Он видел меня ненакрашенную, с непомытой головой и посудой, с веником и телефоном на длинном-длинном проводе. Однажды мы затопили соседей, потому что вечером отключили воду, а ночью Катины штаны забили водосток. Утром, когда воду дали, воде некуда было деться. Она переливалась через края ванны на пол, просачивалась сквозь бетонные перекрытия и весело бежала по стенам седьмого, шестого и даже пятого этажа.
«Совок! Тряпки! Фен! Быстро!» – закричал он в семь часов утра.
Валерик даже не проснулся.
Он собирал воду совком в ведра, потом полотенцами. А я сушила полы феном. Через полчаса в нашу дверь стучали (хотя звонок работал) соседи.
Валерик снова не проснулся.
Он открыл дверь и, потягиваясь, спросил: «В чем дело?»
«Вы нас залили! Вы ответите за это! Будете делать ремонт! Мы вас отсюда выселим как наркоманский притон!!!»
«Да? – удивился он. – Залили? А чем?»
«Немедленно пропустите нас к ванной!!!»
«Пожалуйста. Только у нас все сухо».
У нас действительно все было сухо.
31 августа, ночь
Наша любовь была такая же, как этот «залив». Когда ее дали, нам некуда было деться. Она проливалась, просачивалась и весело бежала, сбивая с ног. Падать было совсем не больно.
Он не кричал: «Тряпки! Фен! Совок!» И я тоже не кричала.
Я знала, что это Валерик, паршивец, «нацелил» его взгляд на меня. Чтобы мне было не скучно и не обидно терпеть его гульки. Это сводничество дурно пахло. Конечно. Еще как дурно.