Наша любовь была такая же, как этот «залив». Когда ее дали, нам некуда было деться. Она проливалась, просачивалась и весело бежала, сбивая с ног. Падать было совсем не больно.
Он не кричал: «Тряпки! Фен! Совок!» И я тоже не кричала.
Я знала, что это Валерик, паршивец, «нацелил» его взгляд на меня. Чтобы мне было не скучно и не обидно терпеть его гульки. Это сводничество дурно пахло. Конечно. Еще как дурно.
Но в какой-то момент это уже не играло роли. И не играет.
Для этой истории у меня нет ни карандаша, ни акварели, ни масла. Только щелочь. У меня такая качественная ко всему этому щелочь, что мое мыло получило гран-при на выставке в Берлине.
Это с ним мы провожали Сережу домой и усаживали его в такси. Это с ним я хотела прожить всю свою жизнь, не размыкая объятий. Я не помню теперь ни его голоса, ни запаха. Ничего.
Но он – единственный человек среди всех моих больших и малых посторонних, которого я никогда не хотела победить. Он у меня сразу поселился по ту сторону баррикады, где были родители, Катька, куда потом, через связи в Сопротивлении, попал Сережа и пришел Миша…
«Мы родим сына, – сказал он однажды. – Мы родим сына и назовем его Бонч-Бруевич».
«Мы родим сына, – сказал он однажды. – А Катю придется оставить ее отцу…»
«Пожалуйста, – сказала я. – Только у нас все сухо».
Мне хочется наврать, чтобы выглядеть красиво. Ну, например, так: я сказала об этом своем «сухо» и гордо ушла. Куда-нибудь в ночь. Куда-нибудь в «навсегда».
Но я не ушла. Я зачем-то вступила в переговоры.
Переговоры – самый надежный способ все разрушить. В словах правды нет. И тепла в них как в зажигалке. И это, Катя, очень хорошо для развития человечества.
Если бы люди грелись словами, они бы не совершали поступки. Мы прячемся от холода в том, что делаем. Ну, как-то так…
В общем, сейчас у него нефть и дочь.
И никаких Бонч-Бруевичей.
*
Эдик принес Сережу и уложил его в коридоре. И сам тоже прилег. Они хрипели и стонали, как таежные ветры. Я укрыла их пледами, позвонила Раечке, чтобы узнать, чем кормить Эдика утром. Раечка сказала, что вообще-то лучше всего накормить его «пенделями под сраку». И через полчаса была уже у меня. С фотоаппаратом, фотографом и бригадой экстренного медицинского выведения пострадавших из запоя.
1 сентября, очень раннее, дорассветное утро
Написала Валере. Старалась быть милой и честной. Текст получился таким:
«Привет, Валера.
Я говорила с мамой Машей. Прими мои соболезнования. Мне правда очень жаль. Очень и очень. Мне бы хотелось, чтобы папа Гена приехал на Катину свадьбу. Я не знаю, в силах ли ты, входит ли ее свадьба в твои планы, но, наверное, было бы правильно, если бы вы с бабушкой Машей приехали.
Свадьба будет 17 сентября, в 16.00 роспись. Что будет дальше, мы пока не знаем. Если тебе не трудно, ответь так быстро, как сможешь».
И номера телефонов. Все, кроме Катиного.
1 сентября, утро
– Мне жмут туфли. Этого достаточно, чтобы мои детские права кто-то уже начал защищать? – спросил Миша, прокладывая дорогу к коридорному зеркалу между телами Сережи и Эдика.
– Пойдешь босиком, – сказал Сережа, переворачиваясь на другой бок.
– Ну хоть какие-нибудь шансы не пойти в эту школу у меня есть?
– Первый звонок – такой праздник… хороший, – сказала я «голосом для гостей».
– Ты привыкнешь, – сказала Раечка грустно. – К этому все привыкают…
– Вы имеете в виду пьянство вашего мужа или моего папы? – уточнил Миша.
– Улыбочки! – закричал фотограф. – Снимаю!!!
1 сентября, день
– Алё, привет, я на море с очень красивой женщиной. Отличный президентский номер. Много комнат. Приехали поздно ночью, так что я даже не успел по всем пройтись, представляешь?
Последний раз мы разговаривали с Валериком по телефону пять или шесть лет назад. Мне нужно было получить от него разрешение на вывоз Катиной тушки за границу. Пограничная служба не хотела, чтобы мы торговали детьми. Они спохватились как раз вовремя. К тому моменту мы («мы» – в широком смысле, а не мы с Сережей) продали почти все, что имели. И некоторые начали поглядывать на детей. Если вдуматься, дети довольно просты в производстве…
Мы не вдумывались! Ни боже мой. Даже наоборот.
Я сказала Валерику: «Мне нужно разрешение, заверенное у нотариуса. Иначе ее не выпустят».
«Я работаю на государство. Я не могу. Я очень засекречен, понимаешь?»
«Ты потерял паспорт?»
«Ну, можно и так сказать… Кстати, если уж ты хочешь вывезти ее за границу, то, может, нам познакомиться? А? Давай, значит, так. Это будет вилла в Испании. Вы заедете на нее как будто случайно. Разложите вещи, соберетесь на пляж. А я выйду из спальни. В шелковом халате от Бриони. В руках у меня будет бутылка «Хеннесси», на запястье – часы «Вашерон Константин», на ногах…»
«Педикюр?»
«Ну чего ты сразу хамишь? Не хочешь по-человечески – не надо. Просто мы так давно с ней не виделись, что мне надо поразить ее великолепием и роскошью. Всем тем, чего ты не могла ей дать. Понимаешь? Поразить!!!»
«Пришли мне, пожалуйста, бумагу, а?»
«А хочешь, я устрою ее спасательницей на пляж? В Австралии? У меня там друзья. Поработает сезон-другой, будем вам что есть… А бумагу жди. Мой личный курьер и мой нотариус в вашем регионе свяжутся с тобой по телефону. Пароль… Не знаю, какой будет пароль, я тебе напишу, потому что телефоны могут прослушиваться».
Многие думали, что Валерик – сумасшедший. Но не я. И не Сережа. Катя не думала о нем вовсе.
На самом деле Валерик был просто крепкий. Крепче нас всех. И не предатель. У нас у всех когда-то были иллюзии. Но ими не дорожили. И плевать хотели. На космос, на балет, на Нобелевскую премию хоть за что-нибудь, на «нашу родину СССР» тоже. Мы раздали наши иллюзии кому зря. Сменяли на талоны на сахар, турецкие джинсы, банковские кредиты. На мелочи. А Валерик все еще хотел быть разведчиком и космонавтом.
Хотел и был.
1 сентября, дальше
– Привет, – наконец сказала я.
– Как ты думаешь, что ей подарить? Ну, так, чтобы не обидеть жениха размахом и уровнем. Кстати, на какой машине он ездит?
– Приезжай сам. Этого будет достаточно.
Сама себе не верю, но почему-то сглатываю комок. Мне не больно и не хочется плакать. Просто откуда-то издалека на меня идет песчаная буря. Я знакома с ней. Это она когда-то накрыла нас всех с головой. Я знакома с ней, но в руках у меня снова совок и ведерко. Я уверена, что буду делать куличи. Или паски.
Или мыло…
– Полмиллиона долларов будет нормально? На твое имя? Чтобы этот герой-жених не претендовал на нашу собственность? А?
– Он хороший парень…
– Ой, ну вспомни меня. Я тоже был хорошим парнем. И что у тебя осталось, кроме Кати? Эти подонки все на одно лицо…
1 сентября, день
– Какие у меня шансы? – спрашивает Миша по дороге домой. – Я могу объявить голодовку? Или лучше заболеть, как думаешь?
– Тебе совсем не понравилось? – вздыхаю я.
– Совсем…
– Ну, может быть, появятся друзья, получится какая-нибудь банда, как-то устроится…
– Я буду, конечно, стараться много спать. И время пойдет быстрее. Как думаешь, почему «Спящая красавица» была, а «Спящий красавец» – нет? Потому что спящие красавцы не любят целоваться? Вот у бабушки Милы…
– Прабабушки.
– Да. Прабабушки. У нее очень мокрые губы. Я хотел заснуть у нее столетним сном, чтобы потренироваться перед школой, но она меня поцеловала. И мне пришлось вытираться. Я надеюсь, что у вас с папой ничего такого мокрого нет?
1 сентября, ночь
Нет. Ни мокрого, ни сухого, ни комковатого. Я не разговариваю с Сережей. Раечка не разговаривает с Эдиком. Возможно, это саботаж. Или заговор. Не исключено, что эти «пионеры-герои» решили развестись с нами, чтобы предотвратить свадьбу.
Наша Катя не нравится Эдику?
Значит, Сережа, пьющий на стороне врага, – коллаборационист?
*
Когда будущее рисовали в плакатной графике, оно всегда получалось прямоугольным, бетонным, металлическим, стеклянным, открытым и светлым. Светло-голубым или светло-серым. Когда будущее рисовали в графике, оно виделось солнечным, но холодным, окончательно и безнадежно разлинеенным.
Я не думала о будущем уже много-много лет. Оно подсылало связных: реже – президентские выборы, дефолты, войны и кризисы, чаще – суетливые новогодние ночи. Связные называли пароли, а я упрямо делала вид, что не знаю отзыва. Когда связные кончились, будущее обиделось и пришло само. Вместе с прошлым.
Они на меня давят. На нас, если вместе с настоящим. Мы сжимаемся до точки. Окопы в тылу и на фронте.
Везде, если разобраться, окопы. А дорог, как обычно, нет. Одни сплошные окольные пути.
Второй раз за месяц я думаю о будущем. Может быть, я созрела к тому, чтобы стать президентом?
2 сентября, утро
Когда мы отдали Мишу в детский сад, он почти не спал ночами. Каждый час вставал и спрашивал: «Скажите, пожалуйста, еще не утро?»
Потом он понял, что по-хорошему с нами нельзя, и объявил сидячую забастовку. Чтобы не расстраивать соседей, он спокойно входил в лифт, но возле подъезда его ноги подгибались в коленях. Он садился и обнимал себя руками.
«Ты кокон?» – спрашивала я.
Он кивал. Не мог разговаривать, но не хотел показывать мне свои слезы. Потому что слезы врагам показывать нельзя.
«У меня будет инфаркт!» – хвастался Сережа. И я ему завидовала. В нашей семье я всегда считалась самой психически устойчивой. Поэтому развитие Мишиных социальных навыков было поручено мне.
«В садике хорошо, – говорила я, – там люди, там ходят гулять… И вообще».
Иногда я тащила Мишу волоком за шиворот. Но он никогда не разжимал объятий. И не выпрямлял коленей.
Иногда я несла его на руках.
Сразу после завтрака Миша заходил в спальню и ложился на кровать, натягивая на голову одеяло. Два раза воспитательницы звонили нам на работу и сообщали, что мальчик потерялся на прогулке.
На самом деле наш мальчик на прогулку не выходил. Просто никому не подумалось о том, что он спит.
Сон – очень надежное укрытие.
Через месяц «еще не утра» я решила варить мыло дома. А Миша сказал: «Ладно. Я буду туда ходить».
Нет, никакой Клавы К. Никаких любовей. Слава богу. Миша сказал: «Я понял. Когда люди вырастают, то у них уже нет никакого выхода. Правильно?»
В школу мы идем гораздо лучше. Теперь колени его не гнутся, руки висят как плети, в спине стержень.
«Пока, мама. Не забудь меня забрать», – говорит он строго.
*
У меня вредное производство. Могут быть утечки, пожары и аллергии. На меня можно подать в суд за всё. Меня можно закрыть. Как предприятие и как опасного для общества человека.
Бизнес – это такая бесконечная экзистенциальная драма, в которой всякая смерть участника есть обязательное условие его развития.
– Вы где берете ромашку для мыла? – спрашивает санитарный инспектор. – Вы сами собираете? Покупаете? У вас есть экологический сертификат? Кто проводил пробы?
Мы давно знакомы. Игорь Иванович – хороший человек, умеренно жадный. Пишет стихи, голосует за коммунистов. И им же эти стихи читает. Он бы давно хотел уйти на пенсию. Но как тогда жить? Без меня, без людей, без денег?
Ему стыдно сказать о деньгах напрямую. Он не верит в инфляцию и не знает слов «форс-мажор». Тем более что в августе мы уже платили…
– А вот, к примеру, чабрец? Те же вопросы…
– И мята, – говорю я.
– У меня внук женится…
– Андрей? – настораживаюсь я, потому что еще не знаю всех родственников «с той стороны».
– Почему сразу Андрей? Виктор.
– Фух…
– Не понимаю я вашего выдоха, уважаемая Наталья Владимировна. Это даже обидно как-то. Витя – хороший мальчик. Модель… Не подумайте, никакого секса. Он модель для рекламы технического оборудования. Он в математике разбирается. И вообще – почему я должен оправдываться?
– Нет-нет, вы не должны. Просто у меня тоже.
– Внук? Модель?
Вот. Когда женщина долго не смотрится в зеркало, у нее вполне может завестись внук. И даже его улучшенная форма – внук-модель.
Мне бы обидеться. Кокетливо улыбнуться, едко спросить: «А что, я уже похожа на бабушку?» Но Игорь Иванович – человек почти честный. И если он мне скажет: «Очень даже, уважаемая Наталья Владимировна. Вот как увидел вас, так сразу и подумал…» – что мне тогда делать?
А ведь Инна давно говорила: «Пора спасать душу уколами в лицо».
– Нет, у меня тоже свадьба. Дочь.
– М-да, стало быть, расходы. – Игорь Иванович обиженно поджимает губы. У него со мной неожиданные трудности. Потому что по сути Игорь Иванович не вымогатель. Его все время заставляет жизнь. То жена хочет на курорт, то сыну надо помочь с кредитом, теперь вот – свадьба. К моему санинспектору, как к поэту, жизнь является в образах. – А хотите, я сам проведу пробы вашей ромашки?
– И мяты…
– Да-да, всего. И на год вы будете совершенно свободны.
Ничего-ничего. Это всего лишь деньги. Ничего-ничего. Это давным-давно, в далеком вчера я думала, что однажды напишу заявление и всех этих инспекторов посадят в тюрьму и отправят в Сибирь.
Потом добрые люди объяснили мне, что каждый следующий будет хуже предыдущего (и дороже), а некоторые захотят не только денег, но и со мной дружить. И вот это уже будет настоящая трагедия. У Люси-олигарха такая есть. Налоговая дамочка тягает мою Люсю по саунам, кинопремьерам и закрытым тусовкам, где на бис подпрыгивает Дима Билан.
У меня в кошельке сумма, не годная для взятки. Меньше сотни евро давать государеву человеку стыдно. Он же не крохобор какой-нибудь…
– А давайте завтра? Мне надо подготовить… материалы…
– Вы!.. – вдруг начинает задыхаться Игорь Иванович. – Вы!.. Вы что это себе удумали? Вы!.. Да как же так? Ну как же так?!
Он разводит руками. Нижняя губа искривляется в копытце. Щеки пылают. (Или у коммунистов они всегда алеют?) На лбу выступают капли пота. И я боюсь-боюсь столкнуться с ним взглядом.
– Мне не надо… Я просто зашел помочь. Мне ничего не надо! Виктор, знаете ли, не пригласил меня на свадьбу. Понимаете: не пригласил!!!
2 сентября, день
Грабители и воры – это очень одинокие люди. Им не с кем поговорить. И некому пожаловаться. Им ничего не остается, как вступать в отношения с жертвами. Это стокгольмский синдром наоборот. У нас так все время: людей берут в заложники, держат на мушке, грабят – вежливо и не очень. А потом выясняется, что только им, этим самым заложникам, можно рассказать о свадьбе, о боли в коленном суставе, о плеши, которую проел начальник, и о планах построения великого завтра в одной отдельно взятой стране.
Мы платим нашим грабителям еще и за то, что их слушаем.
Или так: мы хотим, чтобы нас любили те, кого мы сделали бедными и несчастными.
Это только кажется, что есть люди – прирожденные жертвы, а есть – прирожденные палачи. На самом деле мы усердно бегаем через линию фронта. И каждый хотя бы раз в жизни бывает Игорем Ивановичем. Хочет он этого или нет.
Я – Игорь Иванович для Славы.
Я – проверяльщица ее ромашек, ее личный грабитель. И да – человек, который хочет быть понятым. С ударением на первый слог.
Она терпит меня, лишь изредка взрываясь громкими ругательствами на неизвестных мне языках.
*
Мы с Мишей идем из школы. Молчим. Рассматриваем неочевидную осень. Еще нет желтых листьев. Нет луж. И в них нельзя постоять. И это плохо. Зато Катя все еще ночует дома.
– Как думаешь, моя папина бабушка, ну та, что умерла, она точно на небе?
– Конечно. Она точно на небе. И она любит тебя и оберегает тебя…
– Все время?
– Даже больше, чем все время.
– И там же Бог, да? На небе? Есть?
– Да…
– Значит, ей удалось познакомиться там хотя бы с одним очень хорошим человеком?
2 сентября, вечер
Сережа борется за право коньяка считаться благородным напитком. Я с ними не разговариваю. С коньяком давно, с Сережей третий день. Хотя мне очень хочется с кем-нибудь поругаться.
3 сентября, утро
Мама звонит в пять утра.
– Что случилось? – почти кричу я. И просто сразу начинаю мечтать о том, чтобы оглохнуть и никогда не слышать плохих вестей. Я и видеть их не хочу. Но приходится выбирать.
– Ничего-ничего. Не хотела тревожить вечером. У меня проблема.
– Угу…
– Ты не знаешь причин, по которым люди используют чашки? А расческу? Или вот туалетную бумагу?
– Это должна быть одна общая причина?
Жалко, что мы поссорились с Сережей. Он очень хорошо решает логические задачи, особенно если они совсем не связаны с жизнью.
– Ну какая может быть общая причина в использовании расчески и туалетной бумаги?! – сердится мама. – Мы получили телефонограмму!
Моя мама – работающая пенсионерка. Она преподает основы экономической теории. Но за экономическую практику принципиально не отвечает. По практике у нас папа. И теперь еще я. Мама говорит, что есть женщины, рожденные для любви, а есть – для работы. Она – для любви.
Но в университет пришел новый ректор. Никто точно не знает, чем он управлял раньше и в чем заключался смысл его другой жизни. Смысл новой был очевиден. Ректор хотел порядка и реформ. Больше всего его раздражали чашки, найденные в тумбочках профессорско-преподавательского состава. Никто не знает, зачем он заглядывал в тумбочки. Ректор, как и любой другой начальник, не должен объяснять подчиненным свои психозы. Он просто должен их иметь. Иначе с чем еще он может войти в историю?
В телефонограмме сообщалось, что «все преподаватели должны составить перечень личных вещей (мебель, оргтехника, вентиляторы, кондиционеры, чайники, чашки, ложки и т. д.), находящихся на рабочем месте. В перечне должны быть указаны не только личные вещи, но и причины их использования. Все не зарегистрированное в требуемом списке будет считаться излишками и изыматься».