— Отец мне дал телефоны своих ювелиров. Они бы дали настоящую цену.
— Да знаю… Но мне нужно было срочно… А ты думаешь, на какие деньги я два года ремонтировал дома и платил людям? Проданной квартиры моей хватило лишь на год.
— Так ты еще и меня обокрал на два миллиона? Ты же знаешь, отец именно тебе передал ключ от сейфа, потому что верил тебе, как самому себе. Думаешь, я бы отказал, если бы ты попросил камни? Да я не думая отдал бы!
— Да я знаю… Но не смог…
— Так хотелось быть крутым паханом?.. Всё. Прощай. Уйди, пожалуйста.
Юра сгорбившись засеменил к выходу. Глаз на меня он так и не поднял.
Домой шагал пешком, не замечая ни дороги, ни крапающего дождя. Такого предательства мне переживать еще не доводилось. Меня словно придавил огромный жернов. По языку разлился сладковато–соленый железистый привкус крови, внутри черепа сильно пульсировал крупный сосуд, угрожая инсультом. Я шлёпал по грязи, скрипел зубами и, не разжимая губ, вопил в небеса о помиловании Юрия и меня, о вразумлении нас всех. В кармане раздался звонок. Я достал трубочку телефона и услышал скучный голос:
— Простите, Арсений Станиславович, – время! Необходимо услышать ваше решение.
— Макарыч, прости, крепко задумался. Ты вот что, поступай по слову Виктора: уволь Юру по–тихому. Он все деньги направил на бараки. Эдакий наш заводской Робин Гуд, защитник нищих. А бараки необходимо взять на баланс – это жилье заводское, и люди там живут наши.
— Всё понял. Спокойной ночи.
— Прощай.
ЧАСТЬ 4. ПРОЩАНИЕ С СОБОЙ
Мистическое путешествие по лабиринтам сердца
Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня.
Больше я от себя не желаю вестей
И прощаюсь с собою до мозга костей,
(«Я прощаюсь со всем…» А. Тарковский, 1957 г.)
Проснувшись утром, я протяжно застонал, завыл, как раненый пёс. Бегающие глаза Юрия, пустые оправдания, и самое противное чувство, что самый родной человек предал тебя и предавал не раз и не два, а много раз на протяжении полугода, каждый день встречаясь с тобой на работе, каждый день лгал. И ради чего? Ради денег, которых мне никогда не было жаль ни для него, ни для кого вообще.
Что дальше? Как жить сегодня и завтра, ведь надо идти на работу… И в тот миг я понял одно – мне уже никогда не переступить порог заводской проходной. Я взял в руки коробочку мобильного телефона, набрал SMS: «Я увольняюсь. Меня не ищи, нужно побыть в одиночестве. Прости!» – и отправил сообщение Виктору. Мобильник спустил в унитаз, принял душ и собрал в дорогу рюкзак. Заскочил в сбербанк, оплатил коммунальные счета на год вперед. Купил провиант на первое время и вернулся домой.
Невольно задержался у фотографии Маши, покинувшей меня, улетевшей далеко и надолго – так улетают ангелы, святые и любимые.
— Ты собрался в путешествие? – раздался из гостиной голосок Маши, пока я переобувался.
— Да, Маша, мне нужно побыть одному. Я задыхаюсь в мире жадности и обмана. Это не для меня. Лучше умереть под забором в нищете, чем видеть бегающие глаза родного брата, который предал тебя ради каких‑то денег.
Я, наконец, поднял глаза на Машу и невольно залюбовался: она сидела в кресле в свободных белых одеждах наподобие туники, на неё из окна упал луч солнечного света – и вся она сияла неземной красотой. От её помолодевшего лица, такого родного и красивого, от её глаз и рук – исходило то самое теплое сияние любви, которое я заметил в первый день нашего знакомства. То сияние, которое она пронесла сквозь годы нашей дружбы, нашей высокой любви, не растеряв его в повседневной суете, не рассеяв «на мрачных стезях мира сего». На душе стало покойно и чуть грустно.
— Ты, пожалуйста, не удивляйся, Арсюша, – сказала она, – теперь у меня появилась возможность прилетать к тебе в любое время, когда я тебе буду нужна. Я только на минутку… Только навестить тебя и успокоить, а еще навестить папу, сестричку – и сразу обратно.
— Но ведь это такой долгий перелет, столько часов!.. Ты не устала?
— Вовсе нет, – улыбнулась она своей лучезарной улыбкой, которая меня всегда будто обливала потоком света.
— Слушай, Маша, ты так прекрасно выглядишь! Видимо, этот переезд на край земли на самом деле пошел тебе на пользу.
— Да, как любое дело, которое мы выполняем не по самоволию, а по послушанию.
Несколько минут мы провели в молчании. Но это было не отсутствием мыслей, а нежелание проговаривать слова, цена которых именно в их сокрытии. То были слова, которые мы много раз говорили друг другу и сейчас пожелали остаться внутри. То были вечные, как всё божественное, признания в любви и верности навсегда. То были слова нежности, от которой тают льды одиночества и наступает весна.
Наконец, Маша вспорхнула, как белая голубка, улыбнулась на прощанье, взмахнула рукой и ушла. В комнате остались солнечные блики и сладкий аромат, в душе – покой и тихое счастье внезапного озарения.
Перед тем, как отправиться в путь–дорогу, посидел на любимой скамейке, во всех подробностях рассмотрел наш двор, запоминая каждую мелочь. Потом зашел в храм и встал в очередь исповедников. Отец Сергий принимал покаяние тоненькой девчушки–подростка, рассеянно поправляя крупными пальцами складки на её платочке, кивая большой седой головой. Сказав несколько напутственных слов, он прочитал разрешительную молитву и отпустил девочку, смущенно промокавшую порозовевшее личико.
— Арсений, подойди, – сказал священник, остановив мужчину, шагнувшего было к нему, первого по очереди.
— Благословите, отец Сергий, в путь шествующего, – произнес я не без волнения.
— Куда собрался и зачем?
— Да вот понял, что не могу больше работать в бизнесе. Нужно походить по дорогам странствий и в молитве поискать свой путь в этой жизни.
— Понятно, – кивнул он. – Что ж, Ангела хранителя тебе в дорогу. Бог благословит. – Осенил меня широким крестным знамением и сказал: – Вернешься, приходи. Расскажешь, что нашел. Помолчим, помолимся, обсудим.
Ну вот и всё. Отсюда, от ворот храма, начался мой путь в неизвестность.
Вообще‑то ощущения нахлынули непростые, прямо скажем, головокружительные! Свобода, она как молодое вино, приносит сладость, легкое опьянение и тонкую тревогу. Наконец, прошагав с километр асфальта, я нащупал в кармане куртки четки и заставил себя сосредоточиться на Иисусовой молитве. И сразу всё изменилось…
Лишь самым краешком сознания я замечал изменения окружающего ландшафта, смену городских строений на широкие загородные поля, мимо проплывали автобусы, дома и облака, вдалеке протекали реки и леса, а внутри затопляла огромное пространство моей персональной вселенной живая пульсация самой простой и самой таинственной молитвы, в которой заключалось всё Евангелие и Предание святых отцов.
В последний раз Иисусова молитва так мощно вращалась во мне, когда я умолял Господа привести в храм Машу. Но, увы, с течением времен неминуемо навалилась усталость, теплохладность сковала душу осенним ознобом – и молитва превратилась в дежурную скороговорку без былого огня и пронизывающего света. …А тут вернулось то, почти детское чувство близости возлюбленного Иисуса, Который всегда стоит у сердца каждого человека и стучит: отвори, если хочешь. Видимо, захотел – отворил потаённую дверь души и впустил Спасителя и пал Ему в ноги: помилуй, Господи, гибну ведь, бездна разверзлась под ногами, держусь за тонкую веревочку молитвенного плетения и из последних сил молю: спаси от бездны преисподней, воскреси из мертвых, верни мне, падшему созданию своему, человеческое достоинство сына Твоего!
Ночь застала меня в крохотной деревеньке, где на единственной скамейке сидели в рядок две старухи и две женщины помоложе. Я остановился перед ними, выбрал старушку поскромней и обратился к ней, не обращая внимания на приставания молодух.
— Бабушка, вы не можете пустить меня переночевать?
— Да ночуй, сынок, жалко что ли, – только и сказала она, смущенно потупив очи.
Тимофеевна показала комнатку со старинной кроватью, периной и горкой подушек, да и посадила за стол щи похлебать. Стоило мне задержать взгляд на семейных фотографиях, она принялась рассказывать историю своей семьи. Там были все круги ада, которыми прошла наша страна: раскулачивание, голод, ссылка, война, возвращение на пепелище, жизнь в землянке, каторжный труд в колхозе, бегство детей в город, смерть мужа, одиночество, старость, болезни, ожидание «смертыньки», как избавления от мук земной жизни. Мне и раньше доводилось выслушивать подобные истории, полные трагизма, только эта тихая женщина, почти не поднимавшая глаз на меня, рассказывала о страшных событиях без обычного надрыва, пожизненной обиды и слёз. Тимофеевна говорила тихо, напевно, будто народную былину рассказывала. В этом неспешном повествовании прозвучали такие слова: «Богу было угодно», «так Господь повелел», «Бог дал, Бог взял»…
Я ловил себя на желании броситься ей в ноги, поцеловать её жилистую руку, только останавливал себя, зная, что доведу старушку до крайнего смущения. Этот тип русской женщины не нуждался ни в благодарности, ни в сочувствии, хотя бы потому, что ничего особенного в своём подвиге она не видела, а просто жила и переживала всё, что Господь послал, уготавливая венцы в Царствии Небесном избраннице Своей.
Не скрою, с огромным сожалением покидал я на следующее утро эту старенькую избушку с дивной женщиной, живой святой – только Ангел мой беззвучно повелел встать, попрощаться и идти, идти дальше. Тимофевна от денег отказалась, и пока я незаметно сунул несколько купюр под подушку, почти незаметно сунула в мой рюкзак пакет с малосольными огурцами, вареными яйцами, зеленым луком, салом и краюшкой ржаного хлеба – да и отвесила на прощанье поклон, коснувшись пальцами земли, так и не подняв на меня глаз.
В тот день на мою бодрую Иисусову молитву стали наплывать прозрачные воспоминания из моей жизни, которая раньше мне чаще всего представлялась цепочкой несчастий и чередой глупости. Раньше, но не в этот день. Сейчас, видимо после урока смирения, преподанного мне Тимофеевной, события прошлого выглядели шагами младенца, который шлепает гнущимися ножками, виляя из стороны в сторону, только мама держит его за ручонки, не давая упасть, не позволяя сойти с дорожки в канаву или свалиться в лужу. Да, этим младенцем, делающим первые шаги, был я и, пожалуй, мои близкие, которые «делали мою жизнь» – это мы неверными ногами, зигзагами плелись по жизни, ведомые Ангелом. Куда? Да, в то самое Небесное Отечество, которое приготовил Бог, любящим Его, детям Своим, чтобы поделиться с ними блаженной любовью.
На пульсирующую ткань молитвы прозрачным солнечным зайчиком наслоилось воспоминание того судьбоносного дня, когда Бог свёл меня с Машей. Ведь там было много детей и взрослых, много красивых девочек с цветами в белых бантах, но лишь на Машу упал тот необычный указующий луч света, от которого всё её существо засияло, а мне в сердце что‑то ударило и грудь затопило теплом… Потом нас развели по классам. После ремонта школа вся еще пахла скипидаром, а краска на партах приставала к брюкам и рукавам пиджаков. В классе от солнца и цветов стало душно, и даже распахнутое окно рядом с учительницей не приносило свежести, а только добавляло жаркого воздуха, напитанного испарениями асфальта, скипидара и печального запаха умирающих цветов. В первый учебный день у нас состоялся всего лишь один урок, но эти сорок пять минут в духоте и без Маши показались мне долгим мучением. Перед нашими глазами ходила пожилая учительница, взволнованно размахивая руками, что‑то рисуя на доске, поправляя шелестящий целлофаном ворох цветов на своем столе – а передо мной как солнце на сером небе, выглядывающее из‑за плотных туч, улыбалось неземной улыбкой сияющее лицо девочки Маши.
Когда прозвенел звонок и нас, наконец, отпустили, я выскочил на крыльцо и стал ждать, когда же выйдет девочка, но её не было. Что поделать, поплелся домой, где мама накрыла праздничный стол с салатом, лимонадом и абрикосовым тортом. Со стыдом, через силу улыбался маме, ел вкусный салат, не ощущая вкуса, запивая шипучим–колючим лимонадом, что‑то отвечал невпопад, а сам всё время косил глаза в сторону окна, открытого во двор, где вот–вот должна же была наконец появиться солнечная девочка.
И она появилась! Наверное, тоже из‑за стола с салатом, тортом и лимонадом. Я чмокнул маму во влажную щеку, поблагодарил её за вкусный праздник и выскочил во двор. Девочка сидела на краешке моей любимой скамейки и при моем появлении, сорвалась с места и чуть ли не побежала ко мне. «Где же ты был(а) так долго!» – вопили наши глаза. Но мы, воспитанные дети, взяли себя в руки, чинно присели на лавочку и, запинаясь от волнения, приступили к светской беседе о том, о сём. Потом подъехал на «Волге» Машин папа, подарил ей целый рубль и предложил сходить в кафе.
Весь день, тот волшебный светлый день, нам приходилось удивляться, насколько мы похожи. Оба в годовалом возрасте довольно бегло говорили, в четыре уже зачитывались первыми книжками и писали первые стихи, к наступлению школьной поры пережили крушение «первой любови», имели опыт потерь и разочарований, непонимания близких и одиночества. В кафе мы слушали песню Робертино Лоретти, знали наизусть итальянские слова и тихонько подпевали. У нас было одно и то же тайное место на берегу водохранилища, где мы иногда скрывались от дождя и от людей. Нам нравилось одно и то же и отвращали похожие вещи. Нам вместе было удивительно легко и радостно. Вот так, в первый день знакомства, мы поняли, что наша встреча – это навечно.
Через три года у моего отца случился кризис, им вдруг «овладело беспокойство, охота к перемене мест». Он даже ездил в Иркутск, чтобы познакомиться с городом и новым местом работы. Предполагалось, что и мы с мамой поедем вслед за ним. Потом отец еще выезжал в Новосибирск и Красноярск… Эта неопределенность нашего будущего местожительства тянулась несколько месяцев. Разумеется, для меня эти дни стали испытанием на терпение и, пожалуй, на веру в силу молитвы. Я вполне трезво осознавал свою детскую слабость, видел мятущегося отца, смирившуюся с его решением мать – и ничего у меня не было, кроме молитвы. Да, тогда я впервые молился так, как горит сухое дерево от попадания в него молнии.
В те трудные месяцы я, должно быть, выглядел не очень героически, потому что однажды Маша во время прогулки спросила, что со мной, почему я такой грустный. Я минут десять молчал, сомневаясь, стоит ли говорить ей об отъезде… В это время мы оказались в нашем кафе, сели за столик и стали ждать нашу веселую официантку. Сквозь огромные витринные стекла в помещение кафе лился яркий солнечный свет, было душно и немного страшно.
…И вдруг спертый воздух наполнился звуками с детства знакомой песни. Мы узнали «Ave Maria» Робертино Лоретти – и переглянулись! Сразу будто посвежело. Из глубины памяти поднялись воспоминания детства… Тогда я решился и сказал Маше о нашем возможном переезде в другой город, в Сибирь. Она низко опустила голову и немного помолчала, видимо, пытаясь разгадать тайну моих слов. И вдруг Маша вскрикнула, выскочила из‑за стола, плюхнулась на соседний стул, чуть не упала с него, бросилась мне на шею, крепко обняла и заплакала. Её лицо исказила гримаса боли, проступило выражение абсолютной беспомощности, как у маленьких детей, потерявших маму, от чего меня будто по сердцу резануло. Она разрыдалась и со всхлипами, размазывая слезы по искаженному болью лицу, запричитала.
Мне показалось, будто нас подняло высоко в небо, в самую гущу грозовой тучи. Вокруг воздух содрогался от грома, метались молнии, нас накрыло водопадом, град исколол кожу и одежду до трещин – и сквозь грозовое безумие высоким чистым голосом итальянский мальчик признавался в любви Божией Матери, а меня наполнял острой болью плач испуганной девочки, которая вцепилась в меня в поисках защиты и утешения.
— Арсюшенька, миленький, как же так! Ты понимаешь, мы же с тобой больше никогда, никогда не увидимся! Понимаешь – никогда! Я же умру без тебя! Я умру!.. Без тебя!..
— Ну, что ты, Машутка, не надо, не плачь, – бормотал я, ошеломленный этим внезапным приступом страха. – Может всё еще обойдется. Нет, нет, ты что!.. Мы с тобой никогда не расстанемся. Мы с тобой всегда будем вместе.
— Я умру, я умру без тебя, – повторяла она, как безумная.
И эта обида на лице, и эта беспомощность, и побелевшие пальцы, вцепившиеся в меня, и ручейки слёз по щекам, и огромные влажные глаза на красном лице, и, – столько же там было бездонного горя, острой боли… Что я мог сказать ей в утешение? Только одно…
— Маша, мы ничего не можем. Мы же еще такие маленькие. Что у нас есть? Только молитва! Давай молить Пресвятую Деву Марию, чтобы она нас никогда не разлучила.
— О–о-о, Арсюша, я обещаю молиться!.. – Девочка с такой надеждой ухватилась за мои слова, как утопающий за проплывающее мимо наполовину затопленное бревно. – Я так буду молиться, как!.. Пусть я сгорю в молитве как свеча! – Она подняла на меня огромные глаза и громким шепотом умоляюще произнесла: – Только не бросай меня…
Если честно, эта истерика девочки меня ошеломила!.. В моей семье никто никогда не позволял себе прилюдно рыдать, кричать, обливаться слезами, не обращая внимания на вытаращенные глаза окружающих. Меня пронзила сильная жалость к девочке и страх, что она вот сейчас, прямо здесь возьмет и умрет от горя. Да, я попросту испугался таких сильных чувств! Возвращались мы домой подавленные. Маша на прощанье положила свою холодную ладошку на мой нервно сжатый кулак, чуть слышно выдохнула: «прости, пожалуйста» – и мы расстались. А на следующее утро она, как ни в чем не бывало, улыбалась и была совершенно спокойна. Она подошла на перемене и шепнула: «всё будет хорошо, вы никуда не уедете, я знаю»… Так и случилось. Отец успокоился, всё вернулось на прежние насиженные места и жизнь потекла дальше, по надежному руслу.