Я не стал уточнять, в какой. Это уже не имело значения. Значение имело совсем другое: цель, которую преследовал Циркус. Если его так перепугали фээсбэшники, значит… Мысль моя растекалась, я всегда испытывал трудности, прослеживая логику негодяев. Разумеется, все поддавалось объяснению: Левушка перевел «стрелки» на меня, сделав это лихорадочно и поспешно. Заложил, приукрасил, видно, рассчитывая, что меня тут же обуют в кандалы. Или расстреляют… И я, наивный, стал вспоминать, не обидел ли я чем коллегу-журналиста? И еще более нелепая мысль: «А не подставил ли он меня, как конкурента?»
До христианского всепрощения я еще не дорос и поэтому поклялся набить лживому Циркусу все выступающие части тела…
По пути, на тыловом пункте, мы заправили автобус горючим, загрузились под завязку ящиками с патронами, гранатами всех сортов, гранатометами, сигнальными ракетами и даже «черемухой». В селе Советском высадили коллег-телевизионщиков, они сердечно и долго трясли наши руки…
Как стемнело, отправились к позициям, предварительно выключив все огни. Дорога, прямая, нетронутая, вела прямо к селу, и чем ближе к нему, тем более пустынной была она. Странная, нелепая, будто зачумленная, дикая, необитаемая. Ее боялись, словно была она раскалена до предела. Мы остановились в двухстах метрах от села. Трассеры полосовали небо энергичными росчерками. Впереди полыхало что-то недогоревшее.
Дверь с визгом сложилась в гармошку.
– Док, вы здесь? – раздался резкий голос. Показалась плотная тень.
– Здесь, заходи! – отозвался Егорыч.
В салон полезли люди.
– Что это тут, черт! Ящики, что ли?
– Боеприпасы…
– Хоть отогреемся… Все кишки промерзли.
– Горячее есть что-нибудь?
– Чай, остыл уже, – стал оправдываться доктор.
Я не знал, кому принадлежали голоса, еще не приноровился различать.
– Где водка? Водку купили?
– Купили, – торопливо отвечал за всех доктор. – И лук, шоколад, чеснок.
– Сколько водки?
– Около пятидесяти. Больше пятидесяти…
– О, и корреспондент здесь! Володька, привет! – Я узнал Сашкин голос, пожал твердую и шершавую от грязи руку – не более чистую, чем моя. – Ты где пропадал?
– У Раззаева.
– Да ты что?! Как ты еще жив остался?
– Контузило и зацепило немного. Журналистку Ксению Черныш из «Дорожной газеты» расстреляли.
– За что?
– Не знаю… У нее были убийственные факты. А за это вот убивают.
– А мы тут одного из американского телевидения за задницу взяли. С той стороны пришел, двадцать тысяч долларов в карманах нашли. Хотели гада шлепнуть, но не стали руки марать.
– Циркус? – спросил я.
– Вот-вот, он самый, – подтвердил Сашка.
…Привели раненого. В темноте я не разглядел лица, услышал лишь, что звать его Василий и ранили его в ногу. Через несколько минут подъехала «санитарка», мы наскоро распрощались с Виктором Рогожиным и Василием. Они поехали на сборный пункт, откуда их рано утром должны были отправить на вертолете в госпиталь. Вася оставил мне свою донельзя вымазанную куртку, Витя – штаны. Не обращая внимания на пятна крови, быстро облачился, надев все поверх гражданки. Я решил остаться в окопах с ребятами, я не мог тихо развернуться и потопать в тыл. Тем более имел личный счет с боевиками. В первый день меня вряд ли бы взяли, и выглядел я в своей кожанке, как белая ворона. Теперь не отличался ничем. Форма меняет человека, походку, передает энергетическое поле, сразу чувствуешь появление новых сил, движения становятся упругими – война вливается в тебя, каждая клетка, съеживаясь, чувствует ее, а память мгновенно возвращает старый боевой опыт.
Пережитые дни… Трагично перемешались в сознании и судьбах общий бардак, смертельный риск и готовность, не задумываясь, пожертвовать своей жизнью. Смерть стала привычной обыденностью, как и всеобщая подлость тех, кто взирал с вершин и кто был изначально виновен в появлении на земле этой новой черной дыры… Мои самые близкие на огненном пятачке ребята – собровцы, которых толком не знал по именам, давно перестали удивляться, не боялись ни черта, ни дьявола, ни начальства, в безмерной их усталости проглядывало равнодушие ко всему, даже к смерти. И единственное, что вело их и держало – дымное село, скелеты домов, – территория ненависти, которую надо было взять своей кровью. И выходило это, как ни крути, выше понятия «долг», тут просто обвалилась на мужиков безвыходная ситуация, когда злость переполнила все без края. И была привычка не уползать, оглядываясь, а доводить дело до конца, – что считалось безусловным, праведным и непоколебимым… Все это было – и все повторялось… Отчаяние, ярость от сознания, что теряешь родную землю, хватаясь за нее обожженными руками, и колонны офицерских рот по-прежнему идут на пулеметы, безмолвно, без рваного «ура», с тихим матом между зубов, смыкая ряды на месте павших, а вместо дроби барабанов – грохот лжи и насмешек. Офицерские роты, не штрафные, а элитные, отборные, по всей России собранные. Одно слово: СОБР.
…Саня сказал: «Старик, мы рады, что ты опять с нами… Но пойдем к командиру, без его разрешения нельзя».
В том духе, что и в санаторий без разрешения не возьмут, а сюда – и подавно.
Игорь Байбаков встретил меня со сдержанной приветливостью, молча пожал руку. Я понял, что даже тусклая улыбка далась ему с трудом, на сером лице – тяжелые веки, покрасневшие хмурые глаза. Он распорядился раздать боеприпасы, заметив, что если б «витязи» не помогли им с патронами и гранатами, то совсем бы туго пришлось… На время он забыл обо мне, потому что надо было увидеть, посмотреть в глаза своим ребятам, понять, на что сейчас способен каждый. Он мог построить всех и вывести с кровавого поля, сославшись на что угодно, хоть на плохую погоду, отсутствие боеприпасов или горячей пищи… В наше время за это никто серьезно не страдает. Ведь соседи слева так и сделали, ушли, а «дыру» законопатили за счет свежих подразделений.
Тут Байбаков обратил внимание на звякнувший многоголосо мешок с водкой. Рядом свой груз опустил стажер Игоряня.
– Сколько здесь? – спросил Байбаков.
– Пятьдесят четыре…
– Давай, – приказал он стажеру, – по полбутылки на брата. Одну на двоих. И по половине луковицы.
– Луку много, – заметил стажер.
– Больше не надо. От него пить хочется, – сказал командир и повернулся ко мне. – Спасибо тебе за помощь… Ты, говорят, был у бандитов?
– Был.
– Много их еще там?
– Сто – сто двадцать. Они ждут помощи, чтобы прорваться…
– Оружия, боеприпасов много?
– Оружия у них хватает. – И я перечислил все, что услышал от милиционера. – А вот насчет боеприпасов – трудно определить.
Байбаков разрешил мне остаться, с сомнением покачав головой и, как немногословный человек, более ничего не сказав. А я почувствовал прилив дурацкого счастья, особенно когда мне дали автомат одного из раненых. Я также разжился гранатометом «муха» – любимый жанр. С Саней Ивановым мы выпили по полбутылки, закусив тушенкой с луком и чесноком. Предстояла ночь в окопах – последняя ли в этом проклятом месте?
Мы уже заняли почти целый квартал на своем правом фланге. На левом несколько кварталов захватили и прочно закрепились «витязи» – отчаянные по молодости ребята. Эту ночь спали короткими урывками, все предчувствовали: предстоит решающий бой. Я набил «разгрузку» магазинами, предварительно до упора затолкав в них патроны, в карманы сунул ручные гранаты. Ночь была как ночь: самолеты развешивали осветительные гирлянды, мы постреливали для острастки, со стороны духов отвечали, но уже не так дружно, как раньше. На дороге не прекращалось движение: прибывали новые колонны с боеприпасами, продовольствием. Наконец-то тыловики развернулись. Дошел слух, что на подкрепление приехала батарея «град». Это известие не столько обрадовало, сколько заставило призадуматься: у реактивной установки широкая натура – шарахнет, всем достанется. Наиболее практичные стали зарываться глубже в землю. В развалинах домов скрываться никто не отваживался. Около часа ночи со стороны Советского началась отчаянная пальба, небо расцвело трассерами, вспышками, что-то горело.
– Технику подожгли, – негромко произнес Саня Иванов.
Позже мы узнали, что около сотни боевиков пытались прорваться на помощь Раззаеву, сожгли бронетранспортер, но напоролись на минные поля и были рассеяны.
Под утро ненадолго затихло, а с рассветом, как обычно, вышли на работу вертолеты. Они украшали небо черными дымами из-под своих хвостов, опять с оглушительным треском рвалось все вокруг, летели огненные иглы, а нам хотелось, чтобы они отработали побыстрей и желательно поточней.
Недалеко от меня в окопе сидел Байбаков, он ругал свою полудохлую радиостанцию, у которой аккумулятор садился очень быстро, поглядывал на небо и вместе со всеми залегал в окопе, когда вертушки делали новый заход.
Недалеко от меня в окопе сидел Байбаков, он ругал свою полудохлую радиостанцию, у которой аккумулятор садился очень быстро, поглядывал на небо и вместе со всеми залегал в окопе, когда вертушки делали новый заход.
«Москва-1 – Молнии-2! – затрещала радиостанция. – Как наш фейерверк?» – «Из-за дымов не видно!» – послышался ответ.
Как только вертолеты ушли, по рации поступила команда «пурга-555». Это был приказ на штурм. Байбаков переменился в лице, что-то клокотало у него в голове, может, несогласие с поспешностью, но дело войны не ждет промедлений.
– Первое отделение, на рубеж ближних домов – водокачка, перебежками – вперед!
Бабай, еще более потемневший, в щетине до самых глаз, мотнул головой, стал выкрикивать фамилии и уточнять для каждого задачу. Так они и пошли – половина с одной стороны улицы, другая через развалы забора – с другой. Им бы еще чуть-чуть огонька крупного калибра для поддержки… Но пушек и танков за спиной не было, только свои ребята.
Неожиданно резко застучал пулемет, так пронзительно, что, наверное, каждый из нас почувствовал кожей его раскаленную губительную силу. Собровец, который перебежками шел впереди, вдруг резко взмахнул руками и плашмя упал.
– Петька! – крикнул сидевший рядом Иванов. Он рванулся наверх, но Байбаков сдернул его вниз.
– Сиди!
К раненому подскочили двое, волоком вытащили из-под огня под стены дома.
Радиостанция выплескивала динамику боя.
«Правее кошар снайпер работает, там рядом глинобитный сарай… Проходите по арыку. Москва-2, говорите, где в районе кошары? БМП не проходит… Москва-3, нужна бээмпэшка, у нас двое раненых… Соседу справа не стрелять, будут получать в ответ!»
Я заметил, где засел духовский пулеметчик. Под крышей почерневшего от копоти здания метрах в ста пятидесяти виднелось темное пятно – что-то вроде проема окна. Он сидел в глубине чердака, и увидеть его было очень трудно. Я взял две «мухи», повернулся к командиру:
– Я попытаюсь обойти этого щегла справа.
Байбаков не успел ответить, как вклинился Иванов:
– Вдвоем пойдем. Не возражаешь, командир?
Байбаков глянул на нас хмуро, сомнения разбирали его.
– Ладно. Осторожней только. Не торопитесь…
Иванов тоже взял две «трубы», потеснил меня, вышел вперед. Мы пошли по духовскому окопу, который заняли вчера. Саня обернулся, показал жестом по горлу:
– Уже вот так достали, ублюдки! Развели с ними канитель… Кишки всем выпустить, с дерьмом перемешать…
Окоп упирался в каменный забор. Подкоп под ним был засыпан. Я точно помнил, что траншея продолжалась дальше вправо, разветвлялась, вела в глубь села. Мы поползли вдоль забора, тут началась жесткая пальба, будто десяток молотилок заработали одновременно, головы не поднять. Рухнули в какую-то канаву. Рядом валялся стеклянноглазый бородач. Он отстрелялся. Пригибаясь, мы рванулись вперед, хотя уже начали сомневаться в направлении. Я успел срезать выскочившего из-за поворота духа. Он, кажется, успел узнать меня и, умирая, раскаивался в своей нерасторопности. Иванов выстрелил «мухой» в окно ближайшего дома, мы перебежали по очереди открытое пространство, спрыгнули в какую-то яму. Она была завалена полузасыпанными трупами. Соседство не понравилось, мы выскочили наружу так же резво, как и заскочили. Потом я запустил гранату в кусты возле разрушенной стены. Я помнил, что там тоже были окопы. Теперь нам нужно было пройти квартал вперед и идти влево, чтобы выйти к духовскому пулемету.
Все это время в моей голове стучала метрономом одна и та же дурацкая фраза: «Я вам покажу, суки!» Она поддерживала меня. Много позже Иванов сказал, что в те часы в его голове крутилось: «Ну, держитесь, б…!»
Но пока мы общались больше жестами, междометиями и короткими, как щелчки кнута, фразами:
– Слева смотри, башка торчит!
И мы одновременно с двух точек выскакивали и стреляли по цели.
Хорошо, что духи отрыли окопы. Бруствер кипел вокруг нас от прицельных очередей, мы уходили, прежде чем нас забрасывали из окон домов гранатами. Боевики уже не рисковали сидеть в траншеях: слишком сузилось кольцо окружения, автоматические гранатометы сыпали навесом аккуратные черные цилиндрики, с неба также со свистом падали мины, они жутко раздирали воздух, вырывали целые клочья инженерных сооружений, вместе с обороняющимися разбрасывая их во все стороны.
Какофония войны имеет порядок для побеждающих. Для проигрывающих грохот боя – гиблый хаос.
Хорошо, что наши чуть приутихли. Мы спрятались в развалинах дома, осмотрелись. Впереди открытое место, мы хорошо видели тот проклятый дом, где засел духовский пулеметчик. Но нам было трудно достать его, потому что мы находились как раз наискосок, а пройти ближе, чтобы увеличить угол стрельбы, значило попасть под его огонь. Иванов предложил совсем безумный план: зайти в тыл дома и грохнуть духа внутри.
– Там же боевиков, как грязи! Тебе не кажется странным, что ты до сих пор жив?
– Кажется! – Иванов давно оглох, я заткнул ему рот ладонью.
Он уже тронулся, дернулся, мозг поплыл, вместе с крышей.
– Я не могу уже что-то… Я должен их убивать! Канители кончились, давить, как крыс! Иначе они придут еще, еще будет больница, для детей, больных старух… Они же ублюдки…
Сашка, пошатываясь, побежал к дому, я нагнал, повалил его. Тотчас с двух или трех точек нас стали поливать огнем. Мы очухались в канаве с водой и грязью пополам. Пульки свистели жгучими кавказскими соловьями, но здесь, в окопе, было пока неплохо. И не беда, что промокли, как свиньи, извозюкались, впрочем, грязнее быть не могли – это противоречило бы закону всемирного тяготения. Лишняя грязь всегда отваливается. Рядом со мной в канаве рыдал Сашка. Это он так злобствовал. Кто-то из духов подполз ближе и стал требовать, чтоб мы сдавались. Я бросил ему гранату. Больше с нами не заговаривали.
– Давай запуляем в то окошко! – предложил Иванов. – Там не меньше трех рыл засело.
Я поддержал: напротив тянулся административный сарай, на котором чудом уцелела антенна. Сашка «сочинил» длинную автоматную очередь, а я запустил врагам «муху», она злобно лопнула, сарай зашатался, из него давно выпили все соки. А мы заячьими прыжками понеслись к дому, где прятался пулеметчик. Не отдышавшись, бросили за дверь и окно по гранате, ворвались, переступив через кривляющееся тело.
– Стреляй! – крикнул замешкавшийся с гранатометом Сашка, я едва отскочил в сторону, успев запустить очередь вверх.
Выстрелы заглушили звук падающего тела. Из квадратного проема на потолке свисали ощерившаяся голова и рука.
– Прикрывай, я посмотрю! – крикнул Иванов и полез на лестницу.
– Не лезь! – закричал я.
Но было поздно. Тугой взрыв накрыл нас. Я смутно помнил, как Иванова сбросило с лестницы, он слетел вниз. Что-то темное упало вслед за ним. У меня звенело в ушах, рвало. Я тащил Сашку куда-то к стене, он что-то бормотал бессмысленное, я так же неосмысленно пытался найти на его одежде и под ней кровь, стянул с него бронежилет, бушлат, задрал куртку, стал снимать штаны… Сашка вяло отбивался, все норовил ударить меня по носу, называя «сукой». Наконец я убедился, что ранений нет, внутренний голос сказал, что я поступил правильно. Почему-то все вокруг воспринималось туманно, я не знал, что предпринять. Инстинкт подсказывал, что наружу высовываться опасно.
Под лестницей валялся мертвый пулеметчик. Его тоже сбросило…
Иванов стал подавать опасные признаки жизни. Он встал, поднял засыпанный штукатуркой автомат и, шатаясь, побрел к выходу. У Сашки спадали штаны, но он не замечал этого.
– Назад, собака! – закричал я плохим голосом. – Там тебя убьют!
– Молчи, трусливая тварь… Я должен их кончить!
Я бросился на него, повалил без труда, еще раз ощутив удовлетворение от разумных поступков. Мне надо заботиться о товарище… У него явно поехала крыша…
У меня страшно болела голова, она кружилась, или пол шатался, меня тошнило.
Очереди трещали отовсюду. Может, так казалось.
– Ищите ребят! – Я услышал далекий голос, похожий на командирский. А может, мне опять показалось.
Но все же подходили наши.
– Эй, ребята, не стреляйте, свои! – закричал я ослабело.
Сашка вторил еще более слабо, но надрывней:
– Братаны, не стреляйте, свои же, блин!
– Где вы? – рядом раздался голос Байбакова.
– Здесь! – заорали мы одновременно.
Командир ворвался, как вихрь, в глазах зарябило, за ним – Бабай, другие пацаны.
– Ранены?
– Нет…
Они стали нас обнимать, как угорелые…
– Скажи мне, командир, это какой умелец запустил по крыше, когда мы пулеметчика уже сняли?
Байбаков потемнел лицом, почему-то глянул на свои кулаки:
– Извините, ребята, с артиллеристами нестыковочка вышла. Да и вы без радиостанции ушли, не согласовали…
К полудню все было кончено. Саню и еще человек шесть раненых и контуженых посадили на бронетранспортер и отправили к медикам. Я отказался. Самое главное, ради чего сюда приехал, терпел и мучился, случилось: мы победили. Около десятка боевиков сдались. Все были ранены. Долго искали Раззаева. Осмотрели все трупы. Среди них узнал Джамаля, умер он страшной смертью: в рот ему попала граната из «подствольника». Видел я убитую Лейлу, полузасыпанного Салмана Хашидова… Тщательно проверяли измученных заложников, которые вылезали из нор, многие еще раньше успели вырваться в ходе боя. Знакомый мне дед Абдуразаков повис на подобранной где-то швабре, черный зипун его был изодран, будто таскала его свора собак, он плакал, по черной бороде текли слезы. Он что-то говорил, а хладнокровные тележурналисты снимали его двумя камерами. Оказалось, у него убили племянника… Потом, еле переставляя ноги, старик доплелся до боевой машины пехоты, ему помогли забраться внутрь. В числе заложников освободили десять милиционеров. Остальных волчьими тропами увел Шамиль. С ним бесследно исчезли то ли тридцать, то ли сорок боевиков. Ушли они во время прорыва у села Советское… Говорили, что потом они разделились, и те, что ушли от Шамиля, утром были засечены вертолетчиками и расстреляны с воздуха.