Комната по-прежнему угнетала его. Он зажег побольше свечей и масляных ламп — все, что смог найти, — но мрачноватая, неприятная атмосфера неизменно давила, нагоняя уныние. Разбирая свои вещи, он нашел старинную флейту, купленную у торговца древностями, и решил немного потешить себя игрой.
Поначалу игра не клеилась, но постепенно к нему вернулись старые навыки, и он так увлекся исполнением, что не заметил вошедшей Тамако. Она сразу же отстранила флейту от его губ.
— В чем дело? — недоуменно спросил он. — Разве я так уж плохо играл?
Тамако печально смотрела на него.
— Нет, Акитада. Но ты больше не должен играть. Матушка…
Он порывисто встал.
— Да что же это такое?! Даже в таких пустяках мне отказывают в собственном доме! Нет, это невыносимо, я больше не позволю ей диктовать мне, что можно, а чего нельзя!
Устремив на него скорбный взгляд, Тамако сказала со вздохом:
— Этого уже не случится. Твоя мать умерла. Акитада опешил. Умерла? Первое, что он испытал, — это чувство облегчения: наконец-то кончилось это долгое медленное умирание и наконец-то улетучится эта тягостная удушливая пелена, так давно окутывавшая весь дом. Но облегчение тут же уступило место стыду, а потом унынию. Вот странно, но событие, которого так долго ждали, теперь казалось внезапным, несвоевременным и слишком поспешным.
— Когда? — спросил он, чувствуя, как заколотилось сердце. Тамако коснулась его руки, он даже не сразу понял, откуда эта боль, потом увидел у себя в руке сломанную флейту — бамбуковая щепка поранила ему палец. Вскрикнув, Тамако забрала у него обломки и положила на стол. Вынимая занозу, она сообщила:
— Совсем недавно. Новое кровотечение. Оно случилось, когда твоя сестра кормила ее кашей. Я застала Ёсико всю перепачканную в крови и перепуганную до смерти. Я увела ее оттуда. Доктор уже приходил к твоей матушке, и мы все побывали у нее. — Тамако помолчала в нерешительности, потом спросила: — Хочешь зайти к ней сейчас?
Итак, Тамако припасла для него это жуткое зрелище — окровавленное мертвое тело его матери. Он с содроганием вспомнил ту ужасную сцену, когда мать проклинала его, как пылали ненавистью эти запавшие глаза на изможденном, искаженном лице, он словно наяву услышал этот хриплый голос, изрыгавший хулу и поношения в его адрес — изрыгавший до последнего момента, пока не захлебнулся в хлынувшей горлом крови.
Тамако осторожно погладила его по руке.
— Ну не надо, успокойся. Ты же знал, что это случится. Ну вот, время и пришло.
Акитада отвернулся, пытаясь укрыться от ее сочувственного взгляда. И как только она догадалась, что душу его сжигает ненависть к собственной матери? Гнев, сожаление, боль, чувство безнадежности, но более всего ненависть.
— Да, я знал, — проговорил он сухо и резко. — Я даже желал этого. Да, желал! Потому что она отравляла все, к чему прикасалась! Мою жизнь, жизнь Ёсико и Акико тоже! Она отравила бы жизнь и тебе, и нашему сыну! Я рад, что это все кончилось! — Он расхохотался. — Наконец-то кончилось! — Он повертел головой по сторонам, оглядывая кабинет отца, потом крикнул: — Они оба ушли! Ушли! Дом этот теперь наш! И наша жизнь принадлежит нам самим! Теперь наконец мы сможем обрести покой и счастье… — Он упал на подушку и закрыл лицо руками.
— Тише, Акитада! — Тамако опустилась возле него на колени и коснулась его руки. — Не надо кричать, а то слуги услышат. Пожалуйста, не надо! — Видя его мокрое от слез лицо, она обняла его и прижала к себе.
— Моя мать ненавидела меня так сильно, что умерла, не забрав обратно своих проклятий! — с трудом проговорил он, содрогаясь от рыданий в ее объятиях. — А чем я заслужил это? Скажи мне, что я такого сделал?
— Ш-ш… Тише! — Тамако гладила и баюкала его, как маленького ребенка. — Она просто не успела. Ей помешала смерть.
Постепенно он успокоился и, вытирая мокрое лицо рукавом, сказал:
— Наверное, мне следует пойти отдать дань уважения.
Акитаде много раз доводилось видеть смерть. Всякий раз такая встреча не бывала случайной, даже когда мертвец был ему незнаком. Но он никогда так не колебался и не содрогался, как сейчас перед дверью в матушкины покои. За свою жизнь ему приходилось много раз стоять перед этой дверью — всегда против своей воли, с острым желанием оказаться в этот момент где угодно, только не здесь. Но всякий раз эта встреча была неотвратима, потому что его там ждали. Тяжко вздохнув, он отворил дверь.
В комнате было гораздо светлее, чем при жизни матери. Многочисленные свечи освещали худую фигуру старой женщины и сидевших вокруг нее монахов. Она была обряжена в пышное, многоскладчатое кимоно белого шелка[16]. Кто-то (уж не Тамако ли?) отрезал ей длинные волосы, как монахине, — как символ душевного раскаяния, к которому госпожа Сугавара так и не пришла в жизни. От этого она выглядела моложе, и черты ее, казалось, обрели умиротворение.
Акитада усилием воли заставил себя посмотреть в это лицо, в котором прежде он видел лишь раздражение, неприязнь, гнев, безразличие, но только не любовь. Это лицо поразило его своей безмятежностью. Вот ведь какая ирония судьбы, подумал он: все, кто жил безупречно и кого он любил, почему-то умирали с искаженными чертами. Такие вот причуды позволяет себе смерть.
К вящему удовлетворению бубнящих монахов, он с поклоном опустился на колени и сколько подобает стоял в этой благоговейной позе, прежде чем подняться и уйти. Итак, его миссия была закончена.
Похоронные приготовления заняли несколько следующих дней. Акитада хлопотал, отбросив прочь горькие мысли о более спокойных временах. На доме вывесили ивовую табличку с «запретными иероглифами», воспрещающими посторонним вход в связи с трауром. Такие же таблички носили на груди все обитатели дома. Запрет этот, разумеется, не касался буддийских монахов, которые буквально наводнили дом, парализовав в нем всю жизнь, и собирались оставаться в нем даже после похорон. Но их вера в корне отличалась от той старой религии, которая питала отвращение к самому понятию смерти[17].
Заниматься любыми делами в этот период запрещалось, равно как и принимать посетителей. Зато Акитада получил множество посланий с выражением соболезнования от друзей и от тех, кто еще знавал его родителей. Одним словом, все шло как положено и как предполагалось, за исключением одного происшествия.
На следующий день после смерти матери к нему зашла Ёсико. Она выглядела все такой же бледной и хрупкой в своем грубом полотняном кимоно траурного белого цвета. Опустившись на колени возле его стола, она вздохнула и, потупившись, принялась разглядывать свои руки.
— Мне нужно кое-что тебе сказать, — наконец начала она. — Я долго думала, потому что боялась задеть тебя за живое. — Глаза ее вдруг стали совсем серьезными. — Ты же знаешь, Акитада, я ни за что на свете не хотела бы причинить тебе боль.
Сердце у Акитады екнуло. Он уже давно догадывался, что у сестры неприятности, и Тамако подтвердила его подозрения. Стараясь не показать виду и пряча свои опасения за улыбкой, он сказал с нежностью:
— Да, я знаю. Но ты не можешь рассказать мне ничего такого, что изменило бы мое отношение к тебе, сестричка. Так что давай говори!
Но она даже не улыбнулась в ответ, а только серьезно сказала:
— Боюсь, матушка умерла из-за меня.
Этот сухой, безразличный тон поразил Акитаду. Это было так не похоже на Ёсико, всегда отличавшуюся чувствительностью и мягким сердцем. В первый момент он решил, что ее присутствие во время последних мучительных схваток жизни со смертью, должно быть, несколько повредило ее рассудок. Он поспешил ее утешить:
— Ерунда! Она и так уже умирала. И ты никак не могла повлиять на то, что было неизбежным.
Но Ёсико упрямо покачала головой.
Акитада припомнил момент, когда он узнал печальную новость от Тамако, и пожалел, что не пошел посмотреть на мертвое тело матери сразу же. Кровотечение — так объяснила Тамако. Возможно, точно такое же, свидетелем какого он был однажды сам. Но тогда рядом с ним не было Ёсико. Он снова попытался убедить ее:
— Матушка умерла от кровотечения. И в чем же тут твоя вина?
— Ох, Акитада. ты даже не представляешь, что произошло! Я с ней поссорилась. Я знала, как она относится к тебе, и знала, что любой мельчайший повод может привести к последнему приступу, но я не могла больше молчать.
Уже догадываясь, каков будет ответ, он спросил:
— И что ты сказала?
— Я спросила ее, почему она отказывается видеть тебя, почему так плохо с тобой обращается после того, как ты в спешке проделал весь этот трудный путь, чтобы быть рядом с ней. Она очень рассердилась и сказала, что меня это не касается, но я не собиралась уступать. Я начала спорить с ней и обвинила ее в черствости по отношению к собственному сыну. Вот тогда-то она и начала кричать на меня.
Акитада поморщился. Выходит, матушкина ненависть к нему в конечном счете ее же саму и убила. Глядя в бледное, напряженное лицо Ёсико, он сказал:
— Перестань корить себя! Спасибо, что рассказала, но этого можно было и не делать. Я давно знал, что она не любит меня. И я был дураком, когда думал, что смертное ложе как-то изменит ее. А что касается ее материнских чувств, то я точно знаю, что ей никогда не было до меня дела. Об этом я догадался, видя, как она разочарована во мне. Точно так же, как мой отец. Мне вот только очень жаль, что по моей вине тебе достались такие страдания.
— Нет, ни в коем случае! — воскликнула Ёсико. — Это было совсем не так, и я пришла к тебе вовсе не за утешением! Да, я корю себя за то, что подтолкнула ее к смерти, но она и так уже умирала, и, может быть, это к лучшему, что она все-таки успела поговорить со мной. — Она замолчала, потом, с тревогой глядя на брата, прибавила: — Знаешь, мне кажется, она вообще не была твоей матерью.
Акитада был ошеломлен этими словами и, когда пришел в себя, сказал:
— Ты, должно быть, когда-то ослышалась. У моего отца никогда не было второй жены.
— Была! Просто мы не знали. Я думаю, твоя настоящая мать умерла при твоем рождении, и тебя воспитала наша матушка. И я думаю, она так и не смогла простить тебе того, что ты был сыном другой женщины.
Акитада рассеянно моргал. У него было впечатление, будто он бредет в густом тумане. Он даже снова было подумал, не сошла ли Ёсико с ума от напряжения последних дней. Но она выглядела вполне спокойно, только нервно теребила себя за руки. Тогда он спросил:
— Что навело тебя на такие мысли?
Она чуть подалась вперед, лицо ее было напряжено, а голос дрожал:
— Матушка сама сказала мне это. Только очень многословно. В сущности, она прокричала мне это в ярости! Это было просто ужасно, но если хорошенько подумать, то это объясняет многое! С тех пор я об этом только и думала. Ты вспомни ее вечное отчуждение, многие годы она держала это в себе в страхе перед отцом. А когда отец умер, она продолжала молчать, потому что ты был наследником и мог выдворить ее из дома, если бы узнал. Нет, возможно, она понимала, что совсем ты от нее не откажешься, а например, отселишь ее куда-нибудь, а такая мысль ей была невыносима. Только сейчас, умирая и видя в доме твою жену и маленького наследника, она поняла, что молчать больше нет смысла. Вся ненависть, злоба и ревность, накопившиеся почти за сорок лет, сознание того, что отец предпочел ей твою мать и что та родила ему сына в то время, как у нее не было детей, пока не родились мы с Акико, — все это разом выплеснулось наружу. Она бушевала до тех пор, пока кровь не пошла у нее горлом, а потом наступила смерть. Это было ужасно! — Выдохнув весь этот словесный пар, Ёсико умолкла и теперь жалобно смотрела на брата.
Акитада был не в себе.
— Что именно она сказала? — возбужденно насел он на сестру. — Какие именно слова произнесла?
Закрыв глаза, Ёсико начала вспоминать,
— Она сказала: «Он не мой сын!» А потом: «Она была жалкая, никчемная дрянь! И что только он в ней нашел?!» И еще она сказала: «Он оскорбил меня и мою семью, приведя в мой дом ее ребенка, чтобы вырастить его как наследника всем на смех и на горе мне!» — Ёсико открыла глаза. — И еще много-много злых слов сказала она о той женщине.
Акитада, потрясенный чудовищным открытием, молчал, начисто утратив дар речи. Поднявшись, он подошел к двери на веранду, открыл ее и вышел. Он рассеянно смотрел на пруд, где несколько опавших мертвых листочков кружились на поверхности, словно золотистые и алые рыбки. Наверное, вот так же стоял тут много раз его отец. О чем он думал? Он вдруг ощутил, насколько сильна и неразрывна, оказывается, была его связь с отцом. Сейчас ему казалось, что где-то в глубине души он всегда знал правду, которую только что услышал. «Истина внутри!» Эти слова он некогда прочел где-то, но где именно, не мог сейчас припомнить.
Сестра сидела, горестно заломив руки на коленях. Она долго с тревогой наблюдала за ним, потом кротко прошептала:
— Прости, Акитада! Я не хотела причинить тебе боль. А между тем Акитада думал о любви своего отца к какой-то женщине, которая была его матерью. Он был потрясен.
— Ты вовсе не причинила мне боли, — удивленно сказал он. — Напротив, для меня это большое облегчение. Только теперь отцовская неприязнь ко мне кажется еще более странной.
— Об этом я тоже думала, — поспешила сказать сестра. — Мне кажется, он из-за матушки притворялся, что не любит тебя.
Во взгляде Акитады читалось откровенное недоумение. К этой мысли ему предстояло еще привыкнуть. Ведь не так-то просто в один момент отделаться от почти сорокалетней обиды на собственного отца. Сколько горьких воспоминаний ждет теперь нового объяснения! И сделать это будет непросто. Тяжко вздохнув, он сказал:
— По крайней мере выяснить правду не составит труда.
— Значит, ты не сердишься на меня?
— Конечно, нет. И перестань переживать из-за того, что подтолкнула… матушку к смерти. Ее могло вызвать любое, самое малейшее огорчение. Это было неизбежно. — Наблюдая за встающей Ёсико, за ее хрупкой, жалкой фигуркой в простеньком кимоно, он выдавил из себя улыбку. — Я так понимаю, мне придется ждать еще сорок девять дней, прежде чем я увижу тебя в очаровательном новом наряде.
— Сорок девять дней? Но как же так? Траур по родителям длится целый год!
— Нет, Ёсико. Как глава семьи я постановляю, что мы будем носить траур до окончания поминальной сорокадевятидневной службы. Потом весь траур отменяется. Так что бери в руки иголку и за работу!
Она было открыла рот, чтобы возразить, потом улыбнулась.
— Хорошо, братец. Как скажешь.
Когда она ушла, Акитада взялся наводить порядок в своих чувствах. В целом он испытывал огромное облегчение от того, что оказался ребенком другой женщины, хотя пока и таинственной для него. Ведь одно дело, когда тебя ненавидит собственная мать, и совсем другое — когда мачеха. Ревность женщины к сопернице может стать причиной ее ненависти к ребенку той женщины.
Теперь ему было любопытно узнать про эту давно умершую молодую женщину, снискавшую столь сильную ненависть со стороны соперницы и столь сильную любовь со стороны его отца. Ведь если тот не любил бы ее, то, конечно же, женщина, которую Акитада всегда считал своей матерью, не стала бы испытывать к ее сыну столь яростной и долгой ненависти. Теперь ему стали понятны все ее недовольства мужем, ее вечные жалобы на его политическую и финансовую несостоятельность и частые упоминания о том, что она вышла за человека недостойного и неравного ей по положению. Постепенно суровый, безжалостный образ отца, сохранившийся в его памяти, начал приобретать более мягкие, почти человеческие черты.
Он все еще копался в этих взаимоотношениях, когда дверь тихонько приоткрылась и вошел Сэймэй с очередным присланным соболезнованием.
Сэймэй! Теперь Акитада взглянул на старика по-новому. Даже не заглянув в послание, он сурово сказал:
— Пожалуйста, сядь! Удивленный Сэймэй повиновался.
— Только что я узнал поразительную новость и думаю, что ты должен был знать об этом все эти долгие годы.
У старика был недоуменный вид.
— О чем именно, господин?
— Женщина, называвшая себя все эти годы моей матерью, кажется, решила перед смертью облегчить душу и сообщила моей сестре, что я — сын другой женщины.
Сэймэй слегка побледнел, но и глазом не моргнул.
— Это правда, господин, — сказал он. — Госпожа Сугавара не была вашей матерью. Я только сожалею, что сам не успел вам рассказать.
Потрясенный Акитада смотрел на него. Как мог старик все это время хранить такое спокойствие? Горечь и обида зашевелились у него в душе.
— Так почему же ты не рассказал?
— Я был связан обещанием вашему достопочтенному отцу, но готов был уже сделать это теперь, когда госпожа Сугавара покинула этот печальный мир.
Акитаду терзало смутное чувство недоверия. Тот Сэймэй, что сидел сейчас перед ним, был какой-то чужой — не тот добрый друг, которому он доверял с детства, которому поверял всю свою боль и обиды на родителей и которого любил как родного отца. Этот человек, оказывается, долгие годы таил от него секрет, зная который он избавился бы от лишней душевной боли! Как мог он так поступить?!
Сэймэй по-прежнему не отводил глаз в сторону, но теперь в них стояли слезы.
— Я же дал слово, господин, — напомнил он.
Слово! Он, видите ли, дал слово! Да разве может данное кому-то там слово быть важнее горя ребенка? Или важнее страданий взрослого человека, терзаемого муками совести и бесконечных сомнений? Ведь еще вчера Акитада так мучительно переживал, размышляя над своими отношениями с неродной, как выяснилось, матерью!
— Я обещал вашему отцу хранить молчание, потому что мы боялись за вашу жизнь, — осторожно сказал Сэймэй.