— А связь?
— Связисты тоже сейчас будут, — заверил.
— Ну, точно живем! — хрюкнул Федор.
— Салаг в цепь, раздать гранаты и быть наготове, — приказал лейтенант.
— Есть.
Минут через десять по цепи к лейтенанту весть дошла — связисты прибыли. И тут же,
не таясь бегом к нему Мила прилетела, кинулась на грудь:
— Жив родненький! Жив!
Санин даже опешил.
— Ты чего?
— Чего? Чего?! — встряхнула его за грязный бушлат и просипела, чуть не плача.
— Мне же сказали — накрыло вас всех.
— Да щаз! — гыкнул Ефим. — Размечтались фрицы.
— Не слушайте никого, товарищ сержант, — подмигнул ей Федор. — Разведчики,
они ж самые живучие!
Девушка смутилась пристального внимания и к облегчению Николая, отлипла от него.
— Ты-то здесь зачем? — спросил, принимая окурок, протянутый Тимофеем.
Затянулся.
— Связь. Сама попросилась.
— От бабы, — послышалось слева.
— Дура, — кивнул Санин, соглашаясь. — Чтоб духу твоего здесь не было. Мне
одного связиста хватит. Федоров?! Солдата в сопровождение сержанта в тыл. Бегом!
— Не имеешь право!
— Это приказ, сержант Осипова! Кругом марш! — и пошел по окопу бойцов
проверять.
Солдаты держались до последнего. Жестокие бои за каждую пядь земли шли весь
ноябрь, а шестого декабря Западный фронт перешел в наступление.
Глава 17
— Наши войска перешли в наступление!! Ура!!! — неслось над лесом. Весь отряд
радовался.
Лена с улыбкой смотрела, как прыгает всегда сдержанный, серьезный Захарыч — дите
просто!
Тагир подлетел, схватил ее, затормошил, сияя улыбкой:
— Пошла пехота, пошла родимая!! Крындец Гитлеру, сестренка! — обнял, закачался,
словно вальс ее танцевать пригласил.
Саня тут же отодвинул:
— Полегче.
— Оо! Понял! — выставил руки. — Отелло, Дездемонну не замаю!
— Шут, — фыркнул Дрозд. И пихнул легонько девушку. — Конец войне-то скоро, а?
Она кивнула с улыбкой, а вот улыбка лейтенанта с губ сползла, взгляд больной
стал:
— Долго молчать-то будешь? — процедил. Душу ему ее немота выворачивала.
Смотрит Ленка глазищами своими и будто нутро у него вынимает.
Не сдержался, схватил за грудки ватника, к себе притянул и в лицо зашипел:
— Хватит уже! Слово скажи, знаю, можешь. Ну, Лена!… Пожалуйста.
Она виновато улыбнулась, а в глазах тоска и сожаление.
Его жалеет!
Отпустил, руки в карманы сунул. Взгляд тяжелый в никуда:
— Замуж за меня выйдешь? — спросил зло. Покосился — та смеется, глаза так и
светятся.
Обидно стало. Может, не поняла?
— Я серьезно.
Головой качнула: "смешной ты".
Смешной, — кивнул:
— Дурак, потому что.
Лене жаль его стало, погладила ладонью по рукаву, в лицо заглянула и давай
взглядом объяснять: "ты славный, ты очень хороший. Но ты же знаешь, у меня
другой есть".
Дрозд понял, взбесился, схватил ее за плечи, встряхнул:
— Кто?! Покажи мне его! Где он?! Ну?! Где?! — проорал.
Пчела укоризненно головой качнула: "не надо так. Ты знаешь — где". Вырвалась и
пошла в свою землянку.
Дрозд так и остался дураком стоять.
Радость, радостью, а война не закончилась. И о том, что знали бойцы, в отряде
должны были узнать все. Уже вечером Лена и еще четверо связных отправились со
сводками о наступлении советских войск и разгроме гитлеровцев под Москвой по
окрестностям, чтобы передать их подполью, а те, распечатав, размножив от руки,
смогли донести новость до населения.
До января она курсировала по округе и видела, как бесятся фрицы из-за поражения
под Москвой. Пару раз ее чуть не взяли, но каким-то чудом ей удалось вывернуться.
В середине января она шла в деревню, чтобы передать сводку местным комсомольцам,
но заметила крытые грузовики, цепь автоматчиков, и залегла на пригорке.
Что-то нехорошее творилось в деревне. Гул людских голосов стоял, крик, плач. Она
не могла понять, что происходит, только видела, как стреляют в тех, кто пытается
убежать. А потом заметила, как людей сгоняют в амбар на краю, запихивают,
подгоняя прикладами. Большинство людей были легко одеты, видно, в чем были, в
том их и повытаскивали. Дети плакали, женщины рвались. Какой-то мальчик все-таки
вырвался из толпы и помчался по снегу к лесу. Мать заслонила автоматчика, чтобы
дать время сыну и упала от очереди замертво. Следующая очередь сняла мальчика.
А потом случилось то, что девушка не могла представить и в кошмаре.
Людей загнали в амбар, закрыли на крепкий засов, обложили соломой и подожгли.
Крик, треск огня, стрельба по тем, кто пытался выбраться из окон.
Лену колотило, но она не замечала этого, хотела отвернуться и не могла. И видела,
как выскочил объятый огнем человек и бежал, пока не рухнул. Видела, как спокойно
стоят вокруг огромного костра из людей фрицы и посмеиваются, курят, снег
попинывают, методично отстреливая всех, кто выбегает.
Лена как будто провалилась в кошмар. Смотрела, как взмывает вверх пламя и летят
хлопья сажи, пепла тех, кто буквально час назад спокойно спал в своих постелях,
строил планы, чего-то ждал, целовал ребенка в лоб, утешая за ссадину или детскую
обиду. Теперь их не было. Той толпы, что как скотов запихали в амбар и подожгли
— не было. И никто никогда не узнает, чего хотела девочка из крайнего дома и
какой бы она выросла, кем бы стала. Никто не узнает, как прожила старуха из избы
напротив, кого ждала и кого привечала, на что надеялась, что еще хотела от жизни.
А немцы шли по деревне и поджигали дома, вытаскивая из них, что им нравилось.
Один нес швейную машинку, другой куклу.
Все это было выше человеческого понимания, где-то за гранью реальности, за
гранью сути человеческой.
Фашисты загрузились в грузовики и уехали.
Пожар отгорел, только угли еще трещали на ветру, а может, стонали от невыносимой
боли души убитых? Пустота вместо деревни. Вместо тридцати дворов тридцать
пожарищ и обгорелых печей, с десяток покореженных железных кроватей и ведро у
колодца, что раскачивал ветер. И оно скрипело, скрипело, словно служило панихиду
по ушедшим в иной мир в это солнечное январское утро.
Лена ничего не соображала. Она поднялась и на деревянных ногах поплелась к
выжженной деревне, не озадачиваясь, чего хочет. Душа не принимала факта смерти,
отторгала саму возможность того, что произошло. И девушка не верила, что погибли
все, не могла поверить. И бродила, бродила мимо головешек, остатков утвари, той,
что уже никогда не пригодится своим хозяевам. Возле одного пожарища она увидела
обожженный букварь и застыла над ним. Стояла и смотрела на веселые буквы, не
чувствуя, как ветер бьет ей в спину.
— Кто-нибудь? — прошептала и очнулась. Огляделась и закричала. — Эй?!! Кто-нибудь!!
Живые?!! Ну, кто-нибудь?!!! Люди?!!
Тихо. Только ведро все скрипит и скрипит, ноет, плачет. А больше некому.
Лена в прострации раз на десять обошла все и вдруг заметила что-то темное на
снегу за тем местом, где стоял амбар. Кинулась — ребенок, девочка лет трех, в
одной рубашонке.
Перевернула. Та сжалась и хлопает заиндевевшими ресницами.
— Жива…
Обняла ее. Минута, две, чтобы почувствовать живого ребенка на руках и вот
очнулась, стянула с себя ватник, растерла ручки, ножки онемевшего от холода и
пережитого ужаса дитя. Укутала и к лесу. Наткнулась на щуплого мальчика, который
убежать от фрицев пытался. Тот жив оказался, но без сознания — ранен тяжело.
Под мышку его и тягать.
Тяжело, снег еще под ногами вязнет, но ничего:
— Ничего… Держитесь… — только и просила, задыхаясь от тяжести ноши.
Передохнула чуток, испуганной девочке подмигнула и улыбку вымучила. — Хорошо
все будет, хорошо. Тебя как зовут?
Девочка молчала.
Лена нос и щечки ей растерла, сильнее укутала. Мальчика шалью обвязала.
— На спину ко мне сядешь? Покатаю, — спросила девочку. Та несмело кивнула —
— На спину ко мне сядешь? Покатаю, — спросила девочку. Та несмело кивнула —
глаза огромные от страха.
Лена пригнулась, давая ей возможность обвить руками шею, ногами за талию обнять.
Подняла мальчика на руки. Не легче так идти и не проще, но раненому ребенку
лучше.
Только ночью она смогла донести детей до поста. А там уж ребята помогли,
подхватили детей.
— Откуда? — спросил новенький, Петя Ржец.
Лена молчала.
Мальчик выжил, с девочкой тоже все стало нормально. Они жили в семейном лагере,
не обделенные ни заботой, ни вниманием. И можно было бы успокоиться, но Лена не
могла.
С того дня, как будто заклинило в ней что-то — потребность убивать фашистов
стала как жажда жизни. И она уходила с бойцами на задание, не спрашивая
командира. Какой отряд идет — и она с ними, не слушая никого.
Командир устал ругаться и приказал запереть ее на «гаубвахте», что служила баней.
Сутки просидела, выпустили, опять с бойцами ушла. Снова «губа».
Ребята уже даже не ругались и, она не пряталась. И в бою, словно, пуль не
замечала. Одно видела — немец — и била.
Сашка с ума сходил от этого. Не сдержался, схватил как-то после взрыва на
железной дороге и в ствол сосны втиснул не церемонясь:
— Ты совсем с катушек съехала?!! Я тебя на цепь посажу, дура!!
Она молчала и смотрела. Не объяснишь ему, что что-то сгорело в ней на том
пепелище, умерло безвозвратно.
Дрозд лбом в ствол ткнулся над ее щекой: если б она знала, что с ним делает. Он
же спать уже не может, переживая за нее. Есть не может, дышать. Жить!
Как ей объяснить? Что с ней делать? Где та милая, застенчивая девочка, наивная и
безответная?
Война, мать ее! Будь она проклята! Будь проклят Гитлер и его псы, эти уроды,
звери!
— Если с тобой что-то случится, Николай меня не простит. Подставляешь? — пошел
ва-банк, помня, что девушка так и не желает признавать факт гибели Санина.
Без надежды сказал, а по взгляду понял — в точку. Вскинулась глупая, а в глазах
и вина и радость, согласие. И дух лейтенант перевел: ну вот, есть крючок.
— Он жив, ты тоже знаешь.
Саня в снег осел, руками лицо закрыв: заговорила!
— Да. Да!
Да он во что угодно поверит — в Бога, черта, марсиан… только б она жила…
Лена подумала, что из-за нее Дрозда совесть мучает, плохо ему. Присела,
прошептала виновато:
— Со мной все хорошо будет. Коля слова тебе не скажет. Я виновата, я все
объясню… Он ведь ушел тогда? Ушел. Да?
И столько надежды в голосе, что у Саши глаза защипало. И где б он силы взял ей «нет»
сказать?
— Да, — заверил, прядку с лица убрал. Прохладу щеки ладонью впитывая. — Да.
А сколько радости в ее глазах появилось? Синие стали, глубокие, как омуты и
светятся, улыбка на губах мягкая, нежная.
— Да, Леночка, — к себе притянул и обнял — он что угодно скажет, что угодно
солжет — только бы жива была… только бы жила…
С того дня немного наладилось. Баня снова стала баней, а Лену начали отпускать
на связь с подпольем.
Та зима была самой жуткой и жестокой, лютой, что по погоде, что по творящемуся
вокруг. Людей косило не от пуль, так от холода или голода. Продовольствие
отбиралось у населения и вывозилось в Германию, поставлялось войскам.
В отряде же появлялось все больше сирот, семей и добровольцев. Отряд рос, но
обеспечение что оружием и боеприпасами, что продуктами было очень скудным, а
вскоре стало бедственным. Спасло положение нападение на продовольственный обоз,
что шел на станцию. Отбитые картошка, мука и пшено, помогли немного выровнять
положение. Но в боезапасе отряд не выиграл.
В феврале Пантелей сообщил Пчеле, что в помощь отряду с большой Земли будет
выслан самолет с радистами и посылками с необходимым: медикаментами, продуктами,
одеждой, рацией. Новость была настолько радостной и фантастичной, что Лена не
сдержалась и поцеловала мужчину в щеку.
Тот поулыбался и сказал, что нужно готовиться к встрече, обеспечить безопасность
прибывающим, что людям, что грузу. А в дальнейшем неплохо было бы продумать и
обеспечить место посадки, тогда самолет мог бы забирать раненых, важные
документы и письма партизан своим семьям.
— Еще, Пчела, немцы перебрасывают на фронт большое количество техники, надеясь,
что советское наступление захлебнется.
— Значит, нужно усилить диверсии на железных путях.
— Да, это было бы отлично. Кстати, — хитро посмотрел на нее. — Или не кстати?
Помнишь те документы, что ты принесла мне осенью?
— Из портфеля?
— Ну, уж не знаю, откуда. Но не суть. Они дошли до центра и были высоко оценены.
Всех кто участвовал в той операции, ждут награды и повышения званий.
— Значит, если я рядовая?…
— Будешь сержантом.
— А если лейтенант — будет старшим лейтенантом?
— Да.
— Замечательно!
Она искренне порадовалась и за себя и за ребят. И снова, как в прошлые разы не
решилась попросить о личной услуге — узнать хоть что-то о лейтенанте Санине.
Глава 18
За декабрь войска, наконец, продвинулись вперед, а не назад. Настроение в связи
с первыми победами было отличным. Но говорить о быстром продвижении было рано.
Николай уже понял, что война не закончится быстро. Впрочем, это понимали и
окружающие.
В феврале наступило относительное затишье и словно запоздалые Новогодние подарки,
посыпались приятные сюрпризы. Санину присвоили очередное звание, вместе с
ребятами, стоящими тогда на рубежах к подступу к Москве, наградили орденом
Красной звезды.
И пришло первое письмо из дома.
Написано оно было еще в ноябре, причем "на деревню дедушке" — лейтенанту Красной
армии, Санину Николаю Ивановичу. Как нашло адресата, было для Николая загадкой.
Сам он не любил писать, не умел складно излагать свои мысли, да и не до весточек
домой было что летом, что осенью. Но перед Новым годом было, накарябал пару
строчек, что жив, здоров, воюет. Однако слабо верил, что мама и сестренка
получат его «треугольник» — положением было слишком серьезным, многих
эвакуировали из столицы, и Николай был уверен, что его тоже уехали. Выходило же
иначе.
Капитан вчитывался в строчки, написанные ровным почерком сестры — Валюши и
словно касался ее и мамы, будто возвращался в прошлое. Сестра писала, что мама
сильно болела от переживаний за него. "Уезжать отказалась, боясь, что ты можешь
приехать, а дома никого нет, или напишешь, сообщишь о себе, а письмо не дойдет
до нас, потому что эвакуировались. Я же, как ты понимаешь, бросить маму не могла.
Хотела на фронт, но мне отказывают, да и маму жалко, тревожно за нее очень.
Живем мы нормально. Правда, осенью было очень страшно, особенно когда бомбили.
Но мы все равно верили, что фашистов откинут от столицы. Нашу страну никому не
дано победить, наш народ никому не дано сломить и поработить!
Дорогой мой братик, я очень, очень тебя люблю! И верю в тебя. Береги себя.
Мама и я, твоя егоза — Валюша".
Коля ласково улыбнулся — какой сестренка стала за этот год? Наверняка расцвела,
стала совсем взрослой.
Сложил с благоговением письмо и убрал в нагрудный карман. Вовремя — ребята с
наркомовскими пожаловали — ордена обмыть нужно, чтобы честь по чести. Да и новые
звания тоже хотелось отпраздновать. Грызов и Ефим Сумятин стали лейтенантами и
подчиненным Николая, Тимофей Шульгин — капитаном и как раз вернулся из госпиталя
после ранения.
Набилось в блиндаж человек десять из тех, кто воевал вместе с осени и остался
жив.
Гудели от души, правда не так как в ноябре — без патефона, хотя сержант, ставшая
лейтенантом, Осипова, всеми силами пыталась его достать. Патефон был, но
пластинок не было.
— Да Бог с ними, — отмахнулся Сумятин. — Вот проблема же!
— Главное есть что выпить, есть за что выпить и есть чем закусить! — выдал
тост Шульгин.
— А в Ленинграде от голода, как мухи мрут, — вздохнул Федор.
— Вот давай только сегодня без панихид! Пару часов только о хорошем, мужики,