– Воля ваша, – упрямо сказал Эберфельд, – но я все же пойду. Вы со мной, герр Бомелиус?
Тот молча кивнул, поднялся.
Они вышли из общей залы, однако свернули не на улицу, а в боковую комнатку, где их встретил хозяин пивной – Иоганн.
– Как вы долго, майне геррен, – сказал он с укором, взволнованно тряся толстыми, багровыми щеками – непременной принадлежностью каждого любителя пива. – Наш гость уже, наверное, заждался.
Бомелий огляделся, но в каморке не было никого, кроме какого-то крепко спящего молодого, усатого человека в длинном черном плаще. Неужели это тот, ради встречи с которым Бомелий пришел в Болвановку?
– Господин ждет вас в надежном месте, – понял его недоумение Иоганн. – Это всего лишь ливонец, сопровождавший его от границы. Вы, герр доктор, наденете плащ и шляпу проводника, и брат Адальберт, – он кивнул на Эберфельда, – сопроводит вас к господину. А потом вернется к своим друзьям, сказав, что вы отправились посмотреть мою больную жену.
– Фрау Марта больна? – удивился Бомелий, но Иоганн хитро прищурился:
– Хорошая жена – это подарок от Бога. Она вполне здорова, но лежит в постели. Потом она долго будет рассказывать о вашем посещении и ваших советах.
Бомелий слегка улыбнулся. Женой Иоганна была та самая ослепительная красавица Марта, которую он некогда вылечил «от червя», прославившись на всю Болвановку – и на всю Москву. Он сам мечтал жениться на Марте, однако был слишком занят устройством своих опасных дел при дворе. А тем временем отец Марты отдал ее надежному, обстоятельному Иоганну. Прошло несколько лет, и от прежней красавицы не осталось ничего: они теперь с Иоганном – воистину два сапога пара, вернее, две пивные бочки, и давно уже при звуке ее имени не тянет сладко сердце.
Да Господь с ней, с Мартой. Куда любопытнее, что его Вергилием будет Эберфельд. Неужто эти намеки на единоверие были близки к истине?.. О-очень интересно. Выходит, что среди опричников-наемников есть некто, бесстыдно следящий за Бомелием и собирающий о нем сведения для своих зарубежных хозяев? Эберфельд бойко лопочет по-русски, пьет не пьянея, чем стяжал себе великую славу, а за кровожадность свою пользуется расположением самого Малюты Скуратова. Наверняка опричники почем зря откровенничают с ним, и Эберфельд даже быстрее узнает некоторые русские политические новости, чем государев архиятер. Возможно, как источник сведений о царском дворе, Эберфельд куда более ценен для человека, прибывшего нынче в Москву, чем Бомелий.
Лекарь встревоженно нахмурился. Как бы этот наемник не подсидел его в одночасье… Впрочем, тут же тень озабоченности сошла с чела врача. Как любят говорить русские, далеко кулику до Петрова дня. Никакому Эберфельду или Таубе не подобраться так близко к телу и душе государя, как это удалось сделать Бомелию. Никто не имеет на царя такого влияния, как его лекарь! Поэтому опасаться за свою карьеру совершенно нечего.
Он вздрогнул от звука приотворившейся двери. Вошла худенькая рыжая девочка лет шести-семи, сунула палец в рот и уставилась на архиятера огромными, слишком светлыми глазами. От этого взгляда его почему-то озноб пробрал, хотя ничего страшного в девчонке, конечно, не было: сиротка, приемыш Иоганна и Марты, только и всего.
– Анхен, брысь! – окрысился трактирщик, сделав страшное лицо, но девочка не испугалась: еще раз смерив Бомелия с ног до головы взглядом, подошла к нему, взяла за руку, принялась перебирать пальцы…
Бомелий брезгливо стряхнул ее маленькую чумазую ручонку с обгрызенными ногтями. Девочка, впрочем, не обиделась: видимо, привыкла, что ее гоняют все кому не лень. После нового окрика трактирщика она неторопливо вышла.
Бомелий тотчас забыл о ней. Следовало поспешить. Он скинул епанчу, богатую шапку и нахлобучил треух спящего, запахнулся в его плащ, а потом вышел из дому вслед за Эберфельдом, пряча лицо и старательно заплетаясь ногами, как следовало бы делать пьяному.
Не встретив на своем пути ни единой души, они вернулись к кирхе, но обогнули ее и вошли в неприметную заднюю дверку. Здесь было, чудилось, еще студенее, чем на дворе; отчего-то воняло мышами, плесенью и запустением. Чего ж другого ждать, когда пастырь не вылезает из пивной?! Бомелий разочарованно повел ноздрями, привыкшими к сладкому, тягучему и волнующему духу русских храмов: аромату кипарисного ладана и хороших восковых свечей.
Эберфельд сделал знак остановиться в низком темном коридорчике и громко кашлянул. Где-то неподалеку скрипнула дверка, а потом в полумрак упал узкий, косой лучик света.
– Туда идите, – шепнул Эберфельд. – Я постерегу. Если что…
Он поперхнулся, перехватив жгучий взгляд Бомелия. Никаких «если» не должно было быть, потому что если архиятера застигнут в лютеранской церкви в беседе с каким-то незнакомцем, даже не станут тратить время и дознаваться, о чем шла речь: сам факт вероотступничества будет налицо, Малюта и иже с ним с превеликим восторгом насадят дорогого друга Елисея на самый острый и тщательно оструганный кол, тут и заступничество государево не поможет… впрочем, он и не станет заступаться за ренегата. Здорово аукнется также всей Болвановке. Митрополит Филипп давно уже косит злым глазом на немецкие кабаки, в которых пьянствуют опричники. Не пощадят и наемников. Эберфельд должен это понимать, так что от него опять же не стоит ждать подвоха или прямого предательства. Словом, никаких если!
Бомелий, пригнувшись, вошел в каморку, слабо освещенную огарочком, и разочарованно вздохнул: человек, ожидавший его, сидел спиной к свету, и лица его нельзя было бы разглядеть, вдобавок оно глубоко упрятано в капюшон. Как и при прошлых встречах, в точности! И не понять даже, какого он роста и стати. Плечики узковаты – соплей перешибешь, как принято выражаться здесь, однако мощь его вовсе не в саженном развороте, а в этом вот перстне, который темно и тускло блеснул на худом, длинном пальце с аристократически ухоженным ногтем.
Бомелий склонился в самом низком поклоне, взял обеими руками прохладную сухую ладонь и приложился к перстню губами. Он и сам издавна носил такую же золотую печатку, только рисунок на ней был чуточку другой: не змея, как у гостя, а лебедь на щите, что для непосвященных, конечно же, затейливый узор, не более. Печатка теряется среди прочих, ибо у русских принято унизывать пальцы до самых ногтей. Вот и славно, что теряется… и вообще, лучше не носить ее ежедневно, надевать, только отправляясь на такие вот тайные встречи. Как говорят русские, береженого Бог бережет. Гости тоже не козыряют перстнями-знаками направо и налево: носят, повернув к ладони, показывая лишь избранным и посвященным.
– Сын мой…
– Отец мой…
– Обойдемся без церемоний и предисловий, – гость положил руку на его плечо, принуждая сесть на куцый табуретишко. Привыкнув к просторным русским лавкам, Бомелий с некоторым трудом умостился на нем, мысленно сравнив себя с нахохлившимся московским воробьем. – Донесения ваши я получал исправно, с точными сведениями военного характера благодаря брату Адальберту я также не испытываю затруднений. Поэтому поездка моя имеет цель чисто инспекционную и… эмоциональную, если так можно выразиться.
Бомелий насторожился. Ему уже дважды приходилось общаться с заезжим гостем, и беседы выматывали доктора необычайно – именно потому, что носитель золотого перстня не спрашивал ни о чем конкретно, к цифрам и фактам не больно-то прислушивался, вылавливая из ответов некую эмоциональную суть как происходящего, так и оценки его… словно бы проверял, отвечает ли настроение Бомелия предписанному настроению агента Ордена, или безусловная преданность его несколько поколебалась, размылась в чужой среде.
Ни о каких колебаниях речи идти не могло, однако Бомелий невольно подобрался, ибо гость имел взгляд столь пронизывающий, что ему мог бы позавидовать даже и царь московский, который гордился своим умением глядеть человеку в душу.
– Каково ваше мнение, сын мой, что именно все же подвигло Иоанна на создание оп-риш-нин-ны? – спросил гость легким голосом. – Только, во имя Господа, избавьте меня от расхожих истин о централизации и укреплении государства и искоренении боярской измены. Всего этого я уже вполне наслушался от брата Адальберта, который, кажется, научился у русских словоблудию. От вас же мне потребно нечто иное, нечто иное…
Бомелий едва подавил желание воскликнуть, что брат Адальберт совершенно прав. Но от него ведь иного ждут… Еще бы знать, чего именно!
– По моему мнению, все дело здесь в чувстве противоречия, – начал он неуверенно. – После падения Сильвестра и Адашева, перекормивших Иоанна своими наставлениями, ему было просто-напросто тошно от всяких поучений. Он сознательно стремился уничтожить, выкорчевать следы всяческого влияния прежних своих визирей, если применить турецкое словечко, – ну а потом уже не мог остановиться.
– Но, если употребить еще одно расхожее турецкое словечко, опричники Иоанна – те же турецкие янычары. В этом проявляется азиатская натура московского царя. Однако и в Азии, и в Европе аристократия всегда была оплотом трона, солью державы. Наш же герой словно бы задался целью непременно разбавить драгоценное вино водой, почерпнутой из грязной лужи.
Бомелий изумился схожести этого сравнения с царевым, употребленным на заре становления опричнины. Только государь называл боярское вино тухлым, а разбавившую его воду – чистейшей ключевой.
– Я бы сказал, духовные силы Иоанна были ослаблены, – произнес Бомелий, чувствуя себя отчего-то чрезвычайно глупо. Наверное, оттого, что впервые в жизни выступал в роли папаши, выгораживающего перед строгим учителем нашкодившего отпрыска. – И не было у него никого, кто их восстановил бы любовью и пониманием. Надо, однако, помнить, что Иоанн – не простой человек, который нашел бы после смерти супруги утешение в другой постели – вот и все решение вопроса. Он прежде всего государь, а уже потом – человеческое существо. Главная черта его – жажда безграничной власти. Только в утолении ее он мог найти исцеление своим духовным ранам. И при этом он бредит своей державою, ее мощью и силой. Ему нужна не просто власть – власть над сильной страной! Царствовать на задворках Европы – это его никак не устраивает. Что же касается грязной лужи… Понятно, что он предпочитает людей, которых сам выводит из ничтожества, ибо они благодарны ему, как здесь любят говорить, по гроб жизни и преданы поистине по-собачьи.
– Это их называет наш дорогой брат Андреас в своих пламенных посланиях царю «твои возлюбленные маниаки»? – усмехнулся гость. – Они-де сделали прокаженной совесть его души… Брат Андреас обожает такие бессмысленно-витиеватые выражения. Это, клянусь Господом, неискоренимо у московитов – даже у верных сыновей Ордена. Право же, нет другого народа, который питал бы такое пристрастие к выдумке и изворотливости речи!
Бомелий приложил все усилия, чтобы сохранить на лице равнодушное выражение. Брат Андреас… с ума сойти! Предатель Курбский – верный сын Ордена? Мало того, что тайный прихвостень католический, еще и тайный иезуит?! Вот за эти сведения, получи их царь Иван, он бы своего лекаря осыпал золотом от пят и до ушей. Правда, потом, опамятовавшись, саморучно подвесил бы его ребром на крюк и охаживал бы подожженным веничком, чтобы выпытать, откуда архиятер эти сверхценные сведения получил…
– Так как насчет силы их влияния? – Голос таинственного гостя заставил его отвлечься от ненужных мыслей. – Вы допускаете, брат Элизиус, что все эти маниаки, а проще говоря, косолапые мужики и впрямь прибрали Иоанна к своим немытым рукам и, образно выражаясь, задурили ему голову?
– Я бы посоветовал им не обольщаться, – бледно усмехнулся Бомелий. – Иоанн бывает излишне прост с подданными, излишне доверчив с ними, а в присутствии по-настоящему сильных людей он даже теряет иногда уверенность в себе – это его коренная черта. Но… все это ненадолго. Иоанн принадлежит к числу тех, кто видит глазами даже более того, что есть на самом деле.
– Вы намекаете на его врожденную маниакальную подозрительность? – Гость заинтересованно подался вперед. – Надо полагать, она усугубляется не без нашего… я хочу сказать, не без вашего личного участия, и отчасти вам московский царь обязан тем, что некоторые говорят о его коварном сердце крокодила? В Европе формируется устойчивое мнение, что капризность и заносчивость Иоанна беспрестанно берут верх над здравым смыслом. Это хорошо, это очень хорошо, брат Элизиус!
– Я делаю все, что могу, – тихо ответил Бомелий, с усилием подавляя гримасу отвращения, потому что во рту его вдруг появился омерзительный горький привкус. Собственное признание в том, что он, по приказу Ордена, день за днем и год за годом, медленно, но верно отравлял московского царя, разрушая его баснословно-могучий организм, оказалось на вкус тошнотворнее тухлых яиц.
– Только вы должны знать, отец мой… вы должны знать, что каждый, кто науськивает государя на своих врагов, используя его в своих целях, рано или поздно сам сделается для него врагом и поплатится за это. Так что пусть вас не удивляет, если в следующий ваш визит я не смогу явиться засвидетельствовать вам свое почтение, а преданный брат Адальберт сообщит, что архиятер Бомелиус умер на колу, на виселице или сложил голову под топором палача.
– Ого! – изумленно воскликнул его собеседник. – Дурные предчувствия? Гоните их прочь, сын мой, не позволяйте им разлагать вашу душу, не давайте им волю.
– Хорошо, не буду, – покладисто кивнул Бомелий. Он отлично знал, сколь скептически его высокоученый – и абсолютно неверующий! – собеседник относится к болтовне звездочетов, а потому не стал отягощать его слух рассуждениями о том, что, согласно собственноручно составленному гороскопу, срок его жизни настанет уже в 1575 году, так что мрачные предчувствия имели под собой самые веские основания. Возможно, конечно, ошибка в предсказании, два года туда-сюда… хорошо бы туда! Жизнь тяжела, но она еще не настолько утомила Элизиуса Бомелиуса, чтобы расстаться с ней без сожалений.
– Я имел в виду, – взяв себя в руки, продолжил он, – что не удивлюсь, если уже в скорое время с плеч самых ближайших друзей государя полетят их надменные головы. Достаточно будет самой малой оплошности, чтобы все эти басмановы, вяземские, скуратовы, даже черкасские покинули нас навеки. Царь же объявит об очередной измене и наберет себе новых фаворитов, чтобы подпирали его трон.
– А насколько твердо стоит этот трон, каково ваше мнение? – поинтересовался гость. – Не возмутится ли в конце концов народ, да и сами опричники, этой непрестанной прополкой царского окружения?
– Я думаю, в христианском мире нет государя, которого его подданные, дворянского и простого сословия, боялись бы больше и вместе с тем больше любили бы, – откровенно сказал Бомелий. Он уловил что-то вроде недовольного фырканья, но все же не мог удержаться и добавил: – В Кремле необычайно популярна история о турецком Махмет-султане, который, обнаружив злоупотребление среди своих вельмож, велел их живыми ободрать и сказал так: «Если обрастут телом опять, вина им отдастся[56]». Кожи их этот Махмет-султан велел прибить в судебнях и написать на тех кожах: «Без таковой грозы в царстве не можно порядок ввести. Как конь под царем без узды, так царство без грозы!» Недаром с легкой руки Иоанна его все чаще называют теперь Грозным, подобно тому, как называли его деда, Иоанна III.
– Махмет-султан… Царь Иоанн Грозный… – с отвращением пробормотал собеседник Бомелия. – Азиаты! Варвары! Сущие дикари! Цивилизованных людей, посещавших двор Иоанна, поражает царящий там дух высокомерия и тщеславия. Московиты горды и надменны. Они превозносят все свое и этим хвастовством и тщеславством думают придать достоинство своему царю. А ведь его жестокость потрясает нормальных людей.
Бомелий на самом кончике языка удержал вопрос: почему нормальных людей не потрясают костры испанской инквизиции, которая, к примеру, 12 марта 1559 года сожгла в Вальядолиде зараз сорок протестантов? Шведский король Эрик вместе с собственным Малютой Скуратовым – Персоном – не столь давно казнил в Стокгольме зараз 94 епископа и аристократа. Наместник герцога Альбы Нуаркарм уничтожил в Гарлеме двадцать тысяч человек! Кардинал Ипполит д'Эсте приказал выколоть глаза родному и любимому брату Джулио. Облаченный в белые шелка влюбленный король Генрих VIII вел к алтарю Джейн Сеймур на другой день после того, как приказал обезглавить Анну Болейн… Ничего, «нормальные люди» как-то пережили это! А стоит чему-то подобному появиться в России…
Бомелий сказал – как мог мягко и убедительно:
– Милосердие несовместимо с властью. Человек, сидящий на троне, словно бы отрывается вместе с ним от земли. Боль и страдания людей перестают для него существовать. Все это – ничто по сравнению с его волей. А что касается жестокости… быть может, Иоанн так жесток лишь потому, что его соотечественники не научены другому языку? После татарского завоевания они сохранили устойчивую привычку к самым сильнодействующим средствам, более слабыми и деликатными их просто не проймешь!
– Адвокат дьявола, – пробормотал гость, усмехнувшись, но его усмешка была не больно-то весела. – Слышите, брат Элизиус? Вы – адвокат дьявола![57] – И вдруг сорвался почти на крик: – Все эти средства Иоанна для русского народа – что мертвому припарка! Никогда и ничто не пойдет на пользу Руси, ибо люди слишком спесивы и завистливы, каждый из них думает лишь о том, чтобы сосед не оказался богаче его. Иоанн прав: невозможно воздействовать на русского цивилизованными убеждениями – лишь страхом и побоями. Но тот, кто растопчет все законы и благодаря этому добьется величия своей страны, прослывет злодеем и тираном. Вот в чем наша цель, брат Элизиус. Вот в чем наша великая и высокая цель, поставленная перед нами Господом нашим Иисусом Христом и всей Европой! С одной стороны, мы должны непрестанно пробуждать в Иоанне свойственную ему от природы жестокость и подозрительность, сводя на нет все наилучшие изменения на Руси. С другой – мы должны искажать перед всем цивилизованным миром облик московского царя, обесценивая его достижения и преувеличивая промахи. О, поверьте, брат Элизиус! Я обладаю даром предвидения. Я предсказываю: настанет день, когда русские сами, своими руками смешают имя своего великого царя с грязью, забыв, что они – кровь от крови и плоть от плоти его, а на каждого, кто попытается облачить его в белые одежды праведника или хотя бы очистить его имя от грязи, станут смотреть, как на зачумленного. Нас с вами в те времена уже давно не будет на этом свете, брат Элизиус, сама память о нас, вполне возможно, сотрется, однако души наши будут блаженствовать в такие минуты, ибо мы с вами рождены на свет не для чего иного, как уничтожения этого вселенского неодолимого зла – Русской земли. И когда она окончательно погибнет…