Наместником короля! То есть властителем московским! Как бы царем!
Федоров, прочитав сие, почувствовал себя как медведь, справа от которого сот медовый, а слева – медовый сот. Что выбрать? Чьи посулы? Короля или царя? Сделаться наместником или главою земщины? Рассудив, что лучше синица в руке, чем журавль в небе, он медлил с ответом в Польшу: ждал царской милости. А теперь все жданки съел, даже объелся ими! Нынче же даст ответ с верным человеком… нет, завтра: нынче не поспеть небось в Москву воротиться.
– Ты небось думаешь, что царь у тебя неблагодарный, да? – послышался рядом вкрадчивый голос, и Федоров вздрогнул так, что чуть не выронил чарку и посох. – Ты мне, дескать, верную услугу оказал, а я молчком молчу? Нет, Иван Петрович, я добро помню. Вишь, на трон тебя посадил. Ты небось и не мнил о такой чести, а? Или мнил? Только ты ожидал сего от Сигизмунда, короля польского? Ну какой же разумный человек возьмется поверить ляхам? На языке у них, конечно, мед, зато под языком – лед! Наместником тебя сделает, держи карман шире! Между нами: то же самое он князю Владимиру Андреевичу обещал. И, уверен, обманул бы и тебя, и его. Только я могу человека на трон посадить! Только я! И не тебя одного – но и царицу твою.
– Ка… – тихо, сдавленно каркнул Федоров, хотевший спросить: «Какую царицу?!» – и голос его пресекся, когда он увидел входившую в трапезную Марью Темрюковну.
Вся в белом, мерцая многочисленными жемчугами, она была так ослепительно хороша, что у мужчин, редко видевших государыню, захватило дух. Держась необычайно прямо, нисколько не дичась восторженных взглядов, направленных на нее со всех сторон, она подошла к трону – и несколько оторопела, увидав на царевом месте, в царевом облачении не своего мужа, а другого человека.
– Что стала, Марьюшка? – насмешливо спросил Иван Васильевич. – Не признала нового государя? Ну что же ты, на дворе ведь не ночь, когда все кошки серы… Это боярин Федоров-Челяднин – помнишь его? Нынче моей волею он царь всея Руси. Кланяйся государю в ножки, благодари его за милость.
– Какую еще милость? – высокомерно спросила Марья Темрюковна своим гортанным голосом.
– Ну как же! – воскликнул Иван Васильевич веселым голосом. – Как же ты забыла, любушка моя? Ведь он, великий царь, тебя, рабу свою, удостоил великой милости: сюда из Москвы привез, а кроме того… – И, подойдя к жене, он что-то быстро шепнул ей на ухо.
Кученей изумленно воззрилась на мужа, и смугло-румяное лицо ее, только что цветшее и сияющее, вмиг сделалось мертвенно-бледным. Она покачнулась, схватилась за сердце…
– Эй, Михайла! – гаркнул царь, успевший поддержать жену. – Прими-ка сестру, неси ее в покои. И ты, Елисей, пойди с ними, дай ей питья того целебного, что приготовил давеча. Да вино возьми послаще.
Появился Бомелий; скользнул непроницаемым взором по лицу государя, но не обмолвился и словом. Поклонился покорно и проследовал за Михаилом Темрюковичем, который легко, как перышко, нес обеспамятевшую сестру.
Федоров все это время сидел ни жив ни мертв. Он едва ли слышал хоть слово, едва ли замечал происходящее. Перед глазами мельтешили огненные колеса, в голове билось молотом: «Знает! Он все знает про польские письма! Пропала моя голова!»
Царь махнул рукой. Федька Басманов подскочил к нему с чаркою, и Иван Васильевич жадно глотнул вина.
– Экая незадача, – сказал он, покачав головою. – Хотел рядом с тобою на трон свою царицу посадить, а она, вишь ты, сомлела. Но ты не горюй, великий государь! Найдем для тебя другую. Ничего, что будет она малость постарее да покривее. Зато такая не вовлечет почтенного человека в блудный грех.
Царь хлопнул в ладоши; по этому знаку распахнулись двери, и в них стремительно, словно ее изо всех сил толкнули в спину, влетела женщина в богатом боярском наряде, в жемчугом низанной кике и золоченой душегрее, отороченной соболем. Пирующие засмеялись над ее неловкостью; только Малюта Скуратов смотрел недовольно, угрюмо. На трясущиеся, щедро нарумяненные щеки гостьи поползли слезы. Впрочем, лицо ее тотчас озарилось радостью.
– Батюшка мой, Иван Петрович! – вскрикнула она, всплеснув руками, но испуганно замерла, только сейчас разглядев, где и в каком виде восседает Федоров.
Боярин оторопело уставился на свою жену.
Откуда она взялась? Уезжая в слободу, оставил семью в Москве. Неужто и Грушеньку привезли? Что все это значит?
– Поди, поди сюда, царица всея Руси! – приветливо замахал рукою государь, и какой-то молодой опричник снова подтолкнул боярыню в спину. – Поди сюда, присядь. А ты, Иван Петрович, посунься малость, дай жене местечко. Зовут-то как? Зовут тебя как, боярыня?
– Марья… – пролепетала она трясущимися, бледными губами.
– Ишь ты! – изумился государь. – И та Марья, и эта. Как бы не перепутать, а, Иван Петрович?
Тот таращился непонимающе.
– Погляжу, ты, Иван Петрович, вообще путаник, – тем же веселым, приветливым голосом продолжал государь. – Свою жену с моей перепутал, земщину с наместничеством, Польшу с Московией, верность с изменою… Все мало тебе, да, царской милости? А ведь я щедр, Иван Петрович. Вот что тебе скажу: за дочку свою не тревожься. Выйдет она замуж и станет жить в холе и воле. Ее, так и быть, я не трону, знай мою щедрость. А ты, изменник и предатель, уж не взыщи. Малюта!
Скуратов с радостным, прояснившимся лицом оказался рядом с троном и, выхватив из ослабелой руки Федорова царев посох, вроде бы несильно ткнул его набалдашником в левый висок. Федоров тут же завел глаза, закинул голову, начал сучить ногами, но почти сразу притих и вытянулся. Иван Васильевич небрежно скинул его с трона, хотел сесть, да мешала стоявшая на пути боярыня Федорова. От всего увиденного она словно окаменела и смотрела вокруг неподвижными, пустыми глазами.
Нахмурясь и стиснув челюсти, царь махнул рукой. Малюта ударил еще раз…
– Унесите их, – сердито сказал Иван Васильевич. – Федорова псам бросьте, изменник и могилы не заслуживает. Бабу отпеть и похоронить по-людски, так уж и быть. Да, а платье мое… платье выкиньте. Я его больше не надену, негоже мне с чужого плеча обноски нашивать. Пусть и царские, – добавил он с кривой усмешкой, более напоминающей судорогу. – Да найдите мне там что-нибудь другое парадное. Свадьбу Михаила Темрюковича надобно поскорее сыграть. Басманов, Федька! Немедля гони в Москву, чтоб завтра же была здесь боярышня Федорова. Завтра же и окрутим их, а то как бы не помешало что.
* * *Иван Васильевич как в воду глядел: свадьба едва не сорвалась, потому что царица после того пира занемогла и лежала без памяти. Темрюкович попытался было отсрочить венчание, но государь глянул на него такими бешеными глазами, так гаркнул:
– Р-раздумал? Хорошо! Сейчас девку обратно в Москву, в монастырь Новодевий постричь! – что князь Черкасский пал в ноги царю и благодарил за милость. Под венец понесся рысью.
Грушеньку вели под руки, чуть живую. Она смирилась с решением отца, но с тех пор была как во сне и сейчас словно бы не замечала, что родителей нет рядом. Ее по приказу царя пожалели – не сказали, что их вообще больше нет на свете. Иван Васильевич был на сей свадьбе посаженым отцом невесты и ласково называл ее царевною и белой лебедью.
Никто не знал, что в сей же час играли еще одну свадьбу – правда, в Москве. Сын дворцового истопника Данила Разбойников брал за себя царицыну омовальщицу Дуняшу. Не просто так брал – с богатым приданым, которое было пожаловано самим царем! Правда, жених и отец его стояли в церкви бледны, невеселы и молчаливы. Веселиться было трудно: несколько дней назад умер брат Ивана Разбойникова Самойла – тот самый, что доставил государю знаменитое подметное письмо. Умер, побывав в застенке Александровой слободы… Иван с Данилою ушли оттуда живыми и даже не битыми, однако навечно неразговорчивыми: у обоих были до основания урезаны языки.
Михаил Темрюкович стоял под венцом мрачнее тучи. Сердце его разрывалось: Грушенька, по которой он иссох за эти годы, была рядом, но там, в дворцовых покоях, пластом лежала любимая сестра. Бледная-бледная, с черными подглазьями, сизыми губами и заострившимся носом – вмиг утратившая свою победительную, живую красоту. Сердце ее – он сам слушал, приложив, как Бомелий, ухо к груди, – то пускалось вскачь, словно взбесившийся конь по горной тропе, то шептало что-то невнятное… прощальное! Кученей умирала.
Почему?! Салтанкул ничего не понимал. Что сказал ей царь? Да что бы ни сказал – разве можно умереть из-за одного слова?!
Он почти не слышал священника. В то мгновение, когда перед ним приподняли фату невесты и открыли ее бледные губы, Темрюкович наклонился поцеловать ее – и вдруг выпрямился, вздрогнул, прислушался растерянно.
Почудилось, или в самом деле где-то неподалеку заклекотал ловчий сокол, ловчий кречет? Но крик его вмиг растаял, словно он взял «высокий верх» с первого же броска. И Салтанкул понял, что его сестра умерла.
Почему?! Салтанкул ничего не понимал. Что сказал ей царь? Да что бы ни сказал – разве можно умереть из-за одного слова?!
Он почти не слышал священника. В то мгновение, когда перед ним приподняли фату невесты и открыли ее бледные губы, Темрюкович наклонился поцеловать ее – и вдруг выпрямился, вздрогнул, прислушался растерянно.
Почудилось, или в самом деле где-то неподалеку заклекотал ловчий сокол, ловчий кречет? Но крик его вмиг растаял, словно он взял «высокий верх» с первого же броска. И Салтанкул понял, что его сестра умерла.
Кученей, царица Марья Темрюковна…
УГАР
«Отравили! Отравили царицу!»
В Москве только об этом и говорили. Царь, пусть и не был так безмерно, ошалело печален, как после смерти первой жены, держался с боярами вызывающе-грозно, стращал их, что скоро прогнивается и вообще всю страну заберет в опричнину:
– Изменники! Все на Польшу коситесь? О другом государе мечтаете? Знаю, ведаю, что Марья Темрюковна невзначай выпила яд, для меня приготовленный, а не то и я сам, и дети мои лежали бы бездыханны вам на радость, бояр-ре!
Поскольку никто толком не знал, что же приключилось с царицею, слух пошел такой: Федоров-Челяднин поддался на ляшские посулы, предался врагу и на пиру подлил яду в царев кубок. Но лекарь Бомелий государя спас, а вот Марья Темрюковна, по ее слабому женскому естеству, скончалась прежде, чем ей была оказана помощь.
Во всяком случае, именно такую историю поведала Алексею Даниловичу Басманову игуменья Горицкого монастыря, куда он прибыл вместе с сыном по государевой воле. Слухи быстролетны: едва сороковины отвели со дня смерти царицы, а эвона куда они уже залетели, да еще какими перьями обросли! Басманов, хоть и сам был на том приснопамятном пиру, хоть видел случившееся своими глазами, все же не перечил и слухов не опровергал. Чуть ли не впервые за многие годы, с тех пор, как стал одним из самых ближних к царю людей, Алексей Данилович не знал истинной подоплеки свершившегося.
По другим слухам, которые ходили среди своих, доверенных лиц, получалось, что чертова баба Кученей стакнулась с Федоровым, спозналась с ним блудным делом, замыслила мужа извести, а самой воссесть на трон с полюбовником, ну а государь сие проведал и покарал изменников.
Чушь, если порассудить. Более не было у Кученей случая спознаться с Федоровым, кроме как по пути из Москвы. Не было! И тут же созрел заговор? Чушь, тоже не более чем разноперые слухи, ничем особо не подтвержденные, кроме самой расправы. Да еще тем, что Михаил Темрюкович, ранее бывший царю не просто шурином, но и доверенным человеком, одним из руководителей опричнины, теперь впал в явную немилость и был немедля отослан на южные рубежи страны – обороняться от наглеющих крымчаков. И это сразу после свадьбы! И в Москве осталась молодая жена! Другое дело, что жена была небось только рада расстаться с супругом поскорее…
Семейные дела Темрюковича, впрочем, мало интересовали Басманова. Куда важнее было полное непонимание происходящего, которое он ощущал, оставаясь в Москве. И потому отправился на Белоозеро чуть ли не с облегчением, потому что задание ему было дано совершенно определенное, не допускающее инотолкований, простое такое задание: взять из монастыря инокиню Феофилакту, в миру княгиню Ефросинью Старицкую, и повезти ее в Москву. Для дознания по делу об измене.
Басманову надлежало также сказать слова сердечного привета от государя инокине Александре, в миру княгине Юлиании Дмитриевне, которая, постригшись в Новодевичьем монастыре, вдруг пожелала удалиться подальше от Москвы, в Горицкую обитель. Помнится, ее желание огорчило и разгневало государя, однако он никогда не мог ни в чем отказать невестке, даже если это ему самому и причиняло боль.
Басманов лукаво прищурился. В особенных чувствах царя к Юлиании он никогда не сомневался. И этот сердечный, именно сердечный привет, который надобно было ей передать именно теперь, после смерти Темрюковны… Как бы не вышло так, что третью царицу станут звать Юлианией!
А что такого? Если государю чего захочется, его никакая сила не остановит. Разрешить монашеский обет может только митрополит, но сейчас на престоле не Филипп, неуступчивый и дерзкий, а вполне ручной Кирилл. Конечно, Юлиания старовата, ей уже за тридцать, но царь, похоже, смотрит на бывшую невестку молодыми глазами (все равно как для Басманова его сын всегда дитя малое, неразумное), а наследники престола не нужны, есть и Иван, и Федор. Второй, правда, слабоват умишком, зато Иван Иванович вполне удался, и хоть бешен нравом – весь в отца, но скоро жениться пора придет, авось поутихнет, когда семя перестанет в голову шибать. Вон, Федьку-то женитьба хоть на время, но исправила же!
Басманов покосился на сына, сидевшего рядом за столом и с видимым отвращением хлебавшего тощие монастырские щи. В эту поездку он взял с собой сына нарочно – особой надобности в помощнике не было. Но беда, что Феденька слишком уж явно взялся за старое, и сплетни о нем, поползшие вокруг, могли дойти до ушей царя, который громогласно осуждал содомию.
Даже наедине с собой Алексей Данилович старался не вспоминать о том, что Иван-то Васильевич сам единожды с Федькою оскоромился. Вроде бы уже заткнули рты и укоротили языки всем, кто трепал ими излишне резко, уверяя, Басмановы-де возвысились чрез Федькину задницу. Эх, эх… сколь живуча злая слава в отличие от доброй! Ведь Алексей Данилович был пожалован чином окольничего еще при осаде Казани, в 52-м году, – за удивительную храбрость. Через три года ему представился случай еще раз показать свою отвагу, когда с семью тысячами солдат полтора суток удерживал натиск шестидесятитысячного войска, во главе которого был сам крымский хан Девлет-Гирей. А взятие Нарвы и осада Полоцка? Это ж было за два года до того, как Федька, распутник… чтоб его черти на том свете драли! Замазал, замазал чистую отцову славу, такого сына по-хорошему задавить бы, чтоб не пакостил, однако Алексей Данилович знал, что у него даже высечь сыночка рука не поднимется, потому что любил он своего единственного отпрыска истово и самозабвенно, готов был спустить и простить все его прегрешения, покрыть всякую оплошность. Помнится, давным-давно, Федька тогда еще только родился, став причиною смерти своей матери, столь горячо любой Басмановым, что он предпочел вдоветь всю жизнь, но так и не женился вторично, – так вот, тогда нагадала Алексею Даниловичу одна деревенская знатка,[73] что сын станет не только его пожизненным позором, но и сведет его в могилу, как свел матушку. Басманов старуху тут же и приколол чинжалищем,[74] а пророчество предпочел забыть покрепче. Странно, чего это оно вдруг вспомнилось?
Хотя чего тут странного? Перед отъездом они крепко повздорили с сыном – столь крепко, что оба за оружие начали вгорячах хвататься и поливать друг дружку самой отборной бранью. Грешки Федькины были обнаружены его тестем, боярином Сицким; жена, которую он так и не выбрал время наградить дитятею, собралась принимать постриг, чтобы спастись от позора… словом, была страшная буза и громкий крик. Вот Басманов и предпочел держать сына на глазах. Во все время пути глаз с него не спускал, пресекая всякие попытки того позабавиться с пригоженькими отроками. Во время стоянок отыскивал для него самых ладных девок, ибо сговорчивые да горячие по прибрежным деревням всегда сыщутся, но Федька еще пуще злился и даже не смотрел на них… А эт-то что еще такое?!
Басманов вдруг перехватил вполне мужской, горячий взгляд, который метнул сын на молоденькую монашенку, служившую им за столом. А хороша Христова невеста, даже жалко: такое обилие плоти – и достанется бесплотному жениху. Может, именно эта девка станет нужным лекарством для Федьки?
Тут же Басманов вспомнил, где находится, и огорченно цыкнул зубом. Вот же незадача, а? В кои-то веки сын ощутил себя настоящим мужиком, а девка-то пострижена! Нет, даже и помыслить нельзя добыть ее для Федора. Тут никакие богатые государевы дары, присланные в монастырь, не помогут. Жаль, что сейчас уже ночь на дворе, корабельщики устали и повалились на струге спать, – жаль, нельзя прямо сейчас отправиться в обратный путь вместе с опальною княгиней Ефросиньей, подальше от ненужного искушения.
Ах да, еще ведь и привет сказать инокине Александре, сиречь, Юлиании Дмитриевне. Чуть не забыл.
Алексей Данилович отложил ложку, вытер усы и чинно благодарил за хлеб-соль. Потом попросил позвать инокиню Александру. Мать-игуменья сперва хотела до утра дело отложить, однако все же смилостивилась.
Вскоре в трапезную вошла тонкая монашенка, склонила голову, стала у порога. Басманов отвесил поклон, начал передавать слова государя, а сам с изумлением всматривался в лицо княгини.
Поразительно! Или это неверный свечной пламень играет такие игры, или Юлиания и впрямь не постарела, а помолодела за минувшие восемь лет? Сейчас она даже лучше и краше, чем была в свои двадцать шесть, когда после смерти мужа принимала постриг в Новодевичьей обители. Тогда склоняла голову под клобук увядшая, исплаканная, в полном смысле этого слова поставившая на себе крест, стареющая женщина. Сейчас, хоть и исхудала безмерно, обрела словно бы вторую молодость: ясные синие очи, кожа белая, гладкая – ни морщинки, рот напоминает цветок. Известно, у баб есть множество секретов, как приукрасить себя, надолго охранить молодость, но не в монастырской же келье гулявные[75] и ромашковые настойки готовить, смешивать драгоценные масла для притираний лица и тела! Бывает, что молодой любовник передает пожилой бабе свои силы вместе с семенем, преображая ее, это тоже дело известное, однако Юлиания не из тех, кто за монастырскими стенами станет блуд блудить. Не из тех!