Бывший государев шурин Михаил Темрюкович угрюмо думал, что судьба играет очень причудливо. В одночасье вознесла какую-то дворянскую дочку на высоты, на коих достойна пребывать лишь бесподобная пери, подобная его незабываемой сестре Кученей. Увы, канули в прошлое те времена, когда Салтанкул был если не первым, то вторым лицом в России! Ему ни за что не снискать расположения этой простенькой девчонки, ни за что не вернуть былого! И только мысль о мести, которая свершится же когда-нибудь по мановению Аллаха, поддерживает его теперь… С унылым вздохом он первый направился поклониться будущей государыне, подумав, что нужно завтра же отправить ей восточные лакомства – варенные в сахаре орехи и фрукты. Все дети любят сладкое, а она еще совсем дитя! И может, сломает об орешек свои белые зубки.
Малюта Скуратов… Малюта никак не мог прийти в себя от потрясения, что выбор государя пал-таки на его родственницу. Он даже и не надеялся на такое счастье – оказаться в свойстве с господином и повелителем. Царь Иван Васильевич иногда снисходил до того, что называл Малюту своим единственным другом, однако Скуратов не заносился от этих слов. Он был псом государевым, а ведь и псов люди иногда называют своими друзьями. С Малюты было вполне довольно места у ног обожаемого хозяина, он почитал себя достойным только лизать его сапог, а успех этих смотрин… ему такое и присниться не могло! Приходилось признать, что жена его в очередной раз оказалась права. Может, и ее настояние непременно отдать дочку Машу за этого красовитого щеголя Годунова тоже во благо?
Матрена Бельская, жена Малюты, думала о том, что бабы во сто раз умнее и хитрее мужиков. Это же просто не счесть, сколько сил ей пришлось потратить, чтобы уговорить муженька выставить Марфу на государевы смотрины! Попытка не пытка, за спрос денег не берут, а выиграть можно весь мир. И выиграли же! Жаль, конечно, что у них не было собственной дочери-красавицы подходящих лет, Марье-то уже восемнадцать, да и замужем она. Взгляд Матрены перелетел к зятю. Борис покосился на тещу таинственным темным оком, вдруг осветившимся потаенной усмешкою. Матрена сжала губы куриной гузкою, чтобы не расплылись в улыбке. Зять был ей чрезвычайно по сердцу! Глупенькая Маша и не понимает, как ей повезло. И не надо ей понимать, не надо… пусть стоит да радуется новому возвышению семьи, а больше ей знать ничего не нужно. Ни ей, ни кому-то другому. Матрена и на исповеди не проболтается о том, что дерзким «опричником», обесчестившим опасную соперницу Марфы – Зиновию Арцыбашеву, был не кто иной, как милый Бориска. Матрена подсунула ей наливочки… не простой наливочки. Зиновия обеспамятела сразу, а уж потом Бориска быстренько сделал свое мужское дело. Ну и что? Невелик грех, подумаешь! От зятя небось не убудет, от Машки тоже, а то где бы все они были сейчас, если бы возвысились жадные, будто вороны, Арцыбашевы?
Иван Иванович, царевич, исподтишка оглядывал государеву избранницу и понять не мог, что отец отыскал в этой бесцветной птичке. Вот Кученей, Марья Темрюковна, – это была красавица. По ночам снилась Ивану в грешных снах, а днем такого страху наводила на них с братом Федором… Настоящая злая мачеха, как в сказках! А эта девчонка будет небось бояться царевичей. И какой с нее прок в постели? Может быть, отцу нравится обучать тихонь и несмышленышей? Но самому Ивану подавай горячих девчонок, вроде Евдокии! По ней сразу видно, на что она способна. И она чуть-чуть похожа на Кученей… Иван исподтишка пожал пухленькие пальчики невесты.
Евдокия даже не ответила на это пожатие. Она губы себе искусала от злобы и зависти! Царевна… она теперь всего лишь царевна, а могла бы стать царицею! Наверное, наверное, государь выбрал бы ее, когда б Ивашка вперед отца не вылез! Она мгновенно возненавидела будущего мужа, и был только один человек на свете, которого Евдокия ненавидела больше.
Соперница, Марфа.
Белая голубка, тьфу! Да чтоб от нее перышки полетели! Чтоб она сдохла!
ПЕРЫШКИ
– Прощай… навеки прощай, доченька моя ненаглядная…
Шепот государя был еле слышен. Он осторожно коснулся губами белого лба покойницы, и Бомелий, стоявший поблизости, увидел, как судорожно, мучительно его пальцы стиснули край гроба.
Поспешно отвел глаза, чтобы не смотреть в это страдающее, искаженное глубоким горем лицо. Хотя вряд ли царь заметил бы сейчас хоть что-то: его глаза полны слез. Он страшно потрясен смертью Марфы. Надеялся, до последней минуты надеялся на лучшее, хотя под венцом она стояла уже совсем больная. Но государь никак не мог поверить, что лишится своей любимой птички, к которой он за три месяца привязался так, словно знал ее целую жизнь.
Интересно бы знать, подумал Бомелий, что сейчас грызет царя сильнее? Бессмысленная смерть прекрасного юного существа? Или осознание того, что не все, оказывается, в мире подвластно его прихоти? Наверное, это значительно усугубляет горе! В самом деле, как смириться с тем, что высокомерная судьба иногда указывает тебе на место, напоминает, что ты не только государь, властелин, не знающий меры своим желаниям и неистощимый на средства для их исполнения, но прежде всего – обыкновенный человек? И, словно в назидание тебе, внезапно вырывает из рук только что обретенное сокровище, в котором ты видел награду и утешение за все страдания свои…
Бомелий в стотысячный раз недоуменно пожал плечами. Он никак не мог понять, что случилось! Девушка, воплощение юного здоровья и свежести, начала вдруг увядать, словно цветок, на который капнули кислотой, желтела и хирела. Бомелий руку дал бы на отсечение, что в день обручения Марфа была совершенно здорова, он сам оглядел ее досконально, вдобавок цвет, запах, вкус ее урины не могли солгать. Значит, что-то произошло за эти месяцы, пока она жила в отдельном покое Александрова дворца, под присмотром Малюты Скуратова и его жены, которые стерегли ее пуще, чем зеницу ока.
Что?
Ответ может быть только один: девчонку испортили, а вернее, отравили – как некогда отравили и первую, и вторую царицу. Но если прежние виновники известны, то погубителя Марфы еще предстоит найти.
Бомелий задумчиво покосился на широченную Малютину рожу. Нет, его щегловитости[83] поубавилось! Малюта явно спал с лица, а в буйно-рыжей его шевелюре пролегли седые пряди, так что голова у него теперь красно-белая, полосатая. Это было бы смешно, когда б у кого возникла охота смеяться над знаменитым палачом, перед которым все трепещут.
Малюта едва жив от злости. Чуть не стал свойственником самого царя! И можно не сомневаться, что он теперь перевернет небо и землю, чтобы отыскать того злодея, который уничтожил его заветную мечту в самую последнюю минуту, когда она уже была столь близка к исполнению. Да, следует ждать новой полосы жестоких, кровавых дознаний, пыток, казней. Малюта будет усердствовать – и найдет, найдет виновника своего позора, вернет себе милость государеву!
Мелькнула мысль: а что, если случившееся с Марфой было делом рук самого Малюты, что, если он сам или бесстыжая баба его отравили возвысившуюся родственницу, чтобы опять поднять крик: «Государь-де в опасности!» – и вознестись на кровавой волне расправ со всеми мыслимыми и немыслимыми виновниками, как бы спасти царскую семью от реальной – или воображаемой – угрозы?
Но нет, это слишком тонко, слишком изощренно для нехитрой рыжей головы Скуратова. Не надо придавать этому простоватому убийце способностей истинного иезуита. Слишком много для него чести! Малюта был безмерно доволен теми возможностями, которые открывались для него с возвышением Марфы, он не стал бы рубить сук, на котором сидит.
Но кто-то же срубил этот сук… Ничего, Скуратов найдет кто: выбивать признательные показания он способен волшебно, просто волшебно! Бомелию приходилось видеть людей, побывавших в его руках, приходилось слышать, как они не просто возводят на себя ту напраслину, которая угодна была Малюте: они могли показать даже, что их дети-младенцы замышляли цареубийство!
Скуратов был, конечно, в своем роде уникумом. Бомелий иногда с печальной усмешкой размышлял, что он и этот тать нощной очень похожи, несмотря на то, что Малюта темен, а лекарь изысканно образован, Малюта русский, а лекарь немец, Малюта причиняет людям страдания, а лекарь их как бы исцеляет.
Вот именно – как бы! Оба они мгновенно, с одного взгляда разгадали движущую силу натуры Иоанна: детский, неискоренимый страх перед жизнью, – и вовсю пользовались этим, играли на этой струне, чтобы держать царя в руках, только Скуратов жадно рвал ее своей окровавленной пятерней, а руки Бомелия всегда были белы и чисты… ну разве что пахли теми препаратами, которыми он пользовал своего венценосного пациента. Им обоим государь спокойно доверял свою жизнь, а они…
Бомелий снова покосился в сторону Скуратова. Счастье, что этот узколобый палач не способен читать чужих мыслей, не то на месте перервал бы хрип ненавистному лекаришке-иноземцу за то, что осмелился поставить его на одну доску с собой, за то, что осмелился подумать, будто Малюта не столько служит государю, сколько использует его в своих целях. Собственноручно прикончил бы Скуратов Элизиуса Бомелиуса! Однако руки коротки, сударь, определенно коротки у вас руки! Недавно Бомелий составил гороскоп Малюты и убедился, что путь государева палача на земле прекратится несколько раньше, чем путь архиятера. То есть звезды избавят Бомелия от удовольствия быть пытанным и рванным на части веснушчатой лапищей сего уникума.
Бомелий снова покосился в сторону Скуратова. Счастье, что этот узколобый палач не способен читать чужих мыслей, не то на месте перервал бы хрип ненавистному лекаришке-иноземцу за то, что осмелился поставить его на одну доску с собой, за то, что осмелился подумать, будто Малюта не столько служит государю, сколько использует его в своих целях. Собственноручно прикончил бы Скуратов Элизиуса Бомелиуса! Однако руки коротки, сударь, определенно коротки у вас руки! Недавно Бомелий составил гороскоп Малюты и убедился, что путь государева палача на земле прекратится несколько раньше, чем путь архиятера. То есть звезды избавят Бомелия от удовольствия быть пытанным и рванным на части веснушчатой лапищей сего уникума.
Он невольно вздрогнул, вспомнив, что осталось, к примеру, от почтенного дьяка Ивана Михайловича Висковатого, побывавшего в руках Скуратова… А ничего и не осталось, строго говоря, ибо дьяк тот был наструган на ломтики живьем. Хотя это была не пытка в подвалах Александровой слободы, а публичная казнь предателей и изменников, замысливших отдать Новгород и Псков Польше, Казань и Астрахань – султану, привести в Москву Девлет-Гирея, а самого государя отравить либо зарезать.
Бомелий покачал головой. Жизнь в этой варварской Руси не давала ни минутной передышки, порою он сам не мог различить, что происходило по воле опоенного злыми зельями, ошалелого от вековечных страхов царя, а что было и в самом деле изменою. Часто воображаемое и реальное сплеталось весьма причудливо. Вроде бы с какой радости обласканным, пользовавшимся любовью и доверием царя Висковатому, Фуникову-Курцеву, Вяземскому, Басманову с сыном замышлять измену? Ну, про Басмановых разговор особый, а прочим чего было мало? Но вот было же… Русские вообще преувеличивают себе цену, они считают себя избранниками Божьими, уверены, что их милосердие, ум, душевность, отвага не имеют себе равных. Спорить грех, все это так… Но ведь они идут еще дальше! По мнению русских, их измена – это тоже самая лучшая, самая дорогая измена в мире, и, даже откровенно предавая свою родину, они полагают, что заслуживают не просто высокой, а чрезмерно высокой цены. Ну да, Россия ведь бесценна… Вон, приснопамятный Курбский: мало ему было полученной от поляков Кренской старостии,[84] десяти сел с 4000 десятин земли в Литве, города Ковеля с замком и 28 селений на Волыни – захотелось еще мировой славы писателя! Строчит и строчит свои пасквили, не ленясь. Изваял уже какую-то «Историю государя Московского». Любопытно было бы прочесть. Хотя что там любопытного? Наплел небось семь верст до небес, по своему обыкновению. Интересно, платит ему кто-нибудь за вдохновение? Что поделаешь, приходится торговать и этим товаром. Видать, Курбский полагает, что поляки чрезвычайно дешево оценили рачительство знаменитого предателя: слышно, на новой родине вовсю вертится, разбоем захватывает земли соседей, судится с ними за малую пядь, за грушу на меже, сквалыжничает, утаивает подати – словом, ведет себя как настоящий, природный шляхтич.
Видимо, не желая повторять его ошибок, дьяк Иван Михайлович Висковатый решил прихватить сразу с трех хозяев: поляков, шведов и крымчаков. Но, по слухам, запросил слишком много, просто-таки непомерно: сведения, передаваемые им, якобы столько не стоили, вот его и сдали те ли, другие ли, третьи ли хозяева, высосав из него все и не пожелав расплачиваться…
Фуников же Курцев издавна лелеял скрытую неприязнь к царю Иоанну. Бомелий сам не застал сего события, но всем было известно, что казначей нипочем не желал присягать Иванову сыну Дмитрию, спал и видел на престоле князя Владимира Андреевича. Вот и довели его те сны до самого края! Еще удивительно, что вспыльчивый государь столь долго терпел Фуникова, не подвергал ни малейшей опале, даже не лишил его почетной и весьма хлебной должности. Но старый лис умел, умел-таки казаться незаменимым. А теперь, на следствии, обнаружилось, что он изрядно пощипал государеву казну. И переметнуться вместе с Висковатым в Литву задумал не потому, что ему что-то не нравилось в отечестве, что считал царя слишком уж жестоким и своенравным: других царей ни Русь, ни какая другая страна просто не знали, ну в самом-то деле, глупо требовать от Ивана того, чего не было и быть не могло в мире, в коем он жил: милосердия и совестливости! Фуников хотел смыться от неминуемой кары… не успел, на беду свою. Кстати, казну государеву ведал он не один, а вместе с тем же печатником Иваном Михайловичем. Эх, эх, неволей задумаешься, на чем честь знаменитого дипломата зиждилась!
Что же до жестокости казней… Да, царь сполна выместил на своих близких сотоварищах все разочарование и боль, которые испытал по их вине. Висковатого, раздев донага, привязали к кресту, и все присутствовавшие на площади дворяне и приказные были его палачами, отрезая от его тела кусок живой плоти. Начал сие дело, конечно, Малюта, а завершил опричный подьячий Иван Реутов. Именно его удар был тем, от которого Висковатый умер, – и Малюта тотчас обвинил Реутова в жалости к преступнику. Реутова спасло от неминуемой казни только то, что он сам помер со страху.
Никиту Афанасьевича Фуникова обливали попеременно кипящей и ледяной водой, вся кожа с него с живого слезла, но, на его счастье, он недолго живой был… С другими изменниками обошлись не в пример милосерднее, но ведь они были обычными пособниками главных виновников: им просто рубили головы. Некоего Харитона Белоулина, богатыря, обладавшего непомерной силищей, никак не могли побороть и повалить на плаху. Когда же его все-таки казнили, труп вдруг поднялся на ноги, и палач никак не мог сбить с ног обезглавленное тело.
Народ и сам затрепетал – небось затрепещешь тут! Даже Бомелий, хотя и знал, что никакое чудо природы или Божий гнев тут ни при чем, обезглавленная курица порою вскакивает и мечется, повинуясь последним сокращениям еще живущих мышц, – даже Бомелий содрогнулся при виде этой страшной картины…
Содрогнулся и теперь – от воспоминания. И вдруг заметил, что царь, доселе стоявший со склоненной головой, погруженный в мрачную задумчивость, тоже резко вздрогнул. Уж не вспомнил ли и он тот июльский день?
* * *Он и в самом деле вздрогнул – вдруг послышался отчаянный девичий крик. Оглянулся всполошенно – нет, кругом гробовая, воистину гробовая тишина последнего прощания. Но бессвязный, нечленораздельный вопль продолжал звучать в ушах.
Что это? Может быть, Марфина светлая душенька, которая еще сорок дней после смерти продолжает витать поблизости, прощается со своим несчастным телом, которое через малое время будет опущено в могилу? И слышит этот крик только он, потому что душа его удивительно близка была с душою Марфы, только с Анастасией ощущал он прежде такую особенную неразрывность, чаял, нашел наконец вторую Анастасию в Марфе, но нет – утратил так скоро… Да что же это деется на белом свете, почему так немилостива стала к нему судьба, почему бьет вдребезги его мечты – раз за разом, раз за разом?!
Сначала Анастасия. Потом Юлиания. Теперь вот эта девочка…
Тогда, с Юлианией, дознаться до правды было очень трудно. А найти погубителя Марфы будет проще. Главное – не дать Малюте, который тоже вне себя от горя и злобы, сразу начать жечь и кромсать направо и налево, выбивая из людей признания в том, чего они не затевали и даже не замышляли чего. Сначала надо подумать, подумать хорошенько… Марфу извел тот, кому ее возвышение было хуже лютой смерти. Первыми полезли в голову родственники отставленных на смотринах девиц, особенно Булат Арцыбашев. Вдруг это ему вздумалось искать убылой сестриной чести, отомстив счастливой сопернице Зиновии? Арцыбашева Малюта первого и прижал к ногтю, чуть стало ясно, что дела Марфины идут к концу. Запытал, само собой разумеется, до смерти, а толку – чуть.
Потом государь от сына Ивана узнал, что жизнь его с Евдокией Сабуровой не заладилась с первого дня, что участь царевны ее никак не устраивала. Она страстно желала быть царицею, ненавидела Марфу, жаждала отомстить ей, что перешла дорогу к престолу. Не стесняясь говорила об этом направо и налево, даже молодому мужу. Вот дурища, а? Станет, ведь станет она непременно царицею, надо только подождать, пока Иван на престол взойдет!
Хотя нет, никем она уже не станет. Через месяц после свадьбы надоевшая всем хуже горькой редьки Евдокия отправилась в монастырь, по дорожке, проторенной ее родственницей Соломонией. Сын Иван был просто счастлив избавиться от нее и предполагал вскоре устроить другие смотрины. Малюта не упустил случая поискать лиходеев и среди ее родни, но Сабуровы даже на пороге смерти клялись и божились, что ни сном ни духом не повинны в гибели царской невесты.
Но только сейчас, на отпевании Марфы, Ивану Васильевичу вдруг пришло в голову, что убийство могло быть местью не ей, невинной страдалице, а ему самому!
За что?