Бежать было некуда, сопротивляться – бессмысленно. И все же перед тем, как вывести нас с хоздвора, нам заткнули рты кляпами, а на головы надели мешки из плотной ткани. Едва выбравшись из кромешной темноты, мы вновь лишились возможности смотреть по сторонам и вдобавок разговаривать. Разумная предосторожность, если гвардейцев не известили насчет ареста дона Балтазара. Раскричись мы об этом, неизвестно, как отреагируют на наши вопли кабальеро и не создадут ли они затем солдатам проблем.
Там же, на хоздворе, мы были усажены на лошадей… вернее, отныне придется говорить лишь за себя, потому что я больше не видел своего товарища и не мог общаться с ним. Так вот, меня усадили на коня, велели держаться крепче и повезли в неизвестном направлении. Сначала неспешно, затем, когда конвоиры тоже оседлали лошадей, те были пущены рысью, отчего мое еще не отдохнувшее тело тут же вновь заныло от боли везде, где только можно.
Ориентироваться я мог лишь на звук. В принципе сейчас мне этого вполне хватало. Короткая остановка и грохот отпираемых тяжелых ворот дали понять, что меня везут не в «Шайнберг», а за город. Шум прибоя, вскоре раздавшийся справа, выдавал – мы скачем вдоль озерного берега на восток. А поскольку ничего другого, кроме тюрьмы, в той стороне не было, значит, туда мы и направлялись.
Мы с Дарио уже видели тюрьму издали, когда подъезжали к Садалмалику. Ее многоэтажное здание имело форму усеченного конуса и походило на огромное перевернутое ведро, брошенное на берегу каким-то водоносом-исполином. Немудрено, что горожане Садалмалика эту тюрьму Ведром и прозвали. Она была выстроена на краю врезающегося в озеро узкого длинного мыса. И когда мы повернули направо, а плеск волн послышался сразу с двух сторон, я окончательно убедился, где встречу завтрашний… или нет, уже сегодняшний рассвет. А также неведомо сколько последующих рассветов и закатов. Да и то, если повезет угодить в камеру с окном, а не в подвальный каземат, где меня лишат даже такой сомнительной радости.
Прежде я никогда не сидел в тюрьмах. Но даже не сообрази я заранее, куда еду с мешком на голове, быстро догадался бы, где очутился. По одним лишь окружающим меня звукам.
Мы прибыли в Ведро глубокой ночью, но жизнь в нем не утихала. То здесь, то там лязгали запоры; скрежетали несмазанные дверные петли; бренчали цепи; гулко отражались от стен шаги охранников; слышались сонные вскрики, всхрапы, всхлипы и стоны заключенных; что-то с дребезжанием упало на пол; где-то от удара содрогнулась решетка; чей-то далекий, едва различимый голос тянул заунывную песню, а может, это был всего-навсего ветер, гулявший на верхних этажах тюрьмы… И когда меня наконец-то избавили от мешка, выяснилось, что это место мало чем отличается от того Ведра, какое нарисовала моя фантазия по одним лишь здешним звукам.
Тюрьма располагалась далеко от города, дабы в случае массового побега заключенных те не добежали бы до столицы, опередив тревожные вести об этом. Ведро следовало за водоналивной станцией всякий раз, когда она переезжала с места на место, и также являлось разборной постройкой. Целиком склепанное из иностали, оно имело форму кольца с просторным внутренним двором, где узникам выдавалась пища и где они ежедневно прогуливались. И где их также порой вешали либо за нарушение порядка, либо по судебному приговору, который, согласно традиции этих краев, мог был вынесен и без присутствия подсудимого в городском суде.
Весь первый ярус Ведра занимали служебные помещения и казармы охраны. Три следующих – обычные камеры, рассчитанные на четырех человек каждая. И на последнем – пятом – находился карцер и изоляторы для важных узников. В один из таких изоляторов, как следовало догадываться, и был помещен минувшим вечером дон Балтазар. На крыше кольцеобразного сооружения также были оборудованы наблюдательные посты и площадки для стрелков. Оттуда охранники следили одновременно и за подступами к тюрьме, и за тем, что творится во дворе. Короче говоря, заведение, куда меня доставили следом за моим покровителем, было самым отвратительным местом из всех, в каких мне только доводилось когда-либо побывать.
Я сказал «меня», а не «нас с Дарио», поскольку, когда меня избавили от мешка и кляпа, моего товарища рядом не обнаружилось. В ответ на вопрос, куда его отправили, охранники влепили мне затрещину и велели заткнуться. Спорить было бессмысленно и вредно для здоровья, и я повиновался, хотя судьба Тамбурини тревожила меня не на шутку.
«Ладно, – рассудил я, топая под конвоем, – утро вечера мудренее. Если это еще не конец, завтра все выяснится. Если же конец и завтра меня повесят, то оно и к лучшему, что я ничего не узнаю про Дарио. Возможно, Владычица забрала его к себе, чтобы подвергнуть чудовищным пыткам, так что еще неизвестно, кому из нас повезло больше… Главное, не падать духом и надеяться на лучшее. Только на лучшее… Только на лучшее…»
Тот ничтожный оптимизм, какой я вроде бы себе внушил, вмиг выветрился из меня, едва мы поднялись по лестнице на предпоследний ярус. Именно сюда я был препровожден после обыска, в ходе которого меня лишили всех недозволенных в Ведре вещей. Педантичные охранники даже срезали с моей одежды иностальные пуговицы, оторвали карманы, а вместо кожаных ремня и шнурков выдали тонкий тряпичный пояс и лоскутки. Такие, какими я не мог бы никого задушить или удавиться сам. А подобное желание у меня возникло сразу, как только я зашагал по коридору между рядами камер.
Двери на них были решетчатыми, и мое появление не осталось незамеченным, даже несмотря на то, что тюрьма вроде бы давно спала. Да, спала, но далеко не вся. Вряд ли, конечно, меня здесь ждали. Но из многих камер сразу же раздались издевательские приветствия и шутки, а между прутьями решеток замаячили рожи одна другой отвратительнее. В тусклом свете фонаря их вытаращенные, безумные глаза и осклабленные щербатые рты казались уродливыми масками, какие жители западных городов Атлантики надевают на праздник Мертвых. Причем те маски в сравнении с рожами местных обитателей были куда дружелюбнее, даром что изображали сплошь черепа да лики покойников.
При мысли о том, что с минуты на минуту я окажусь среди подобных сокамерников, меня прошиб ледяной пот, ноги начали подгибаться, а волосы на голове зашевелились. Краем уха я слышал, что мне выделили место в восемьдесят шестой камере, и с замиранием сердца глядел на номера, мимо которых мы проходили: 78… 79… 80… 81… Хотелось как-то отсрочить приближение рокового момента, вот только как? Симулировать внезапный приступ аппендицита или эпилептический припадок? Ага, так мне и поверят! Тут же, не сходя с места, пропишут «лечебный массаж» – настучат по ребрам дубинками из иностальных трубок – легкими, но бьющими на совесть…
А вот и «восемьдесят шестая», будь она неладна! Сроду бы не угадал, какой в действительности номер для меня несчастливый! Помнится, играя в рулетку, я избегал делать ставки на другие числа, полагая, что они – символы моих жизненных неудач. В реальности все оказалось совсем иначе…
В «восемьдесят шестой» тоже происходила возня, однако «приветственных» криков оттуда не раздавалось. Прежде чем отпереть дверь, охранники поставили меня лицом к стене. Но когда один из них, предостерегающе стукнув дубинкой по решетке, поднес к ней фонарь, оба тут же пришли в нешуточное волнение.
– Назад, Бубнила! Лечь на пол! Лежать, кому сказано! Руки за голову, урод! Не двигаться! – заорали они, перебивая друг друга. И лишь когда невидимый мне из-за угла Бубнила, судя по всему, выполнил приказ, конвоиры открыли камеру и ворвались туда, размахивая дубинками. Послышались частые, яростные удары и сдержанное кряхтение: похоже, избиваемый арестант был крепким парнем и умел стойко сносить побои. Про меня охранники как будто забыли, хотя куда бы я мог отсюда деться? Они видели неуверенность, с какой я шел по коридору, и знали, что я не стану ерепениться. Одежда на мне после недавнего купания просохла, и в тюрьме было достаточно тепло, но мой озноб не прекращался. И руки подрагивали так, что вряд ли я вставил бы сейчас нитку в иголку.
Вскоре строптивец был успокоен, зато заключенные пришли в еще большее волнение. Даже те, кто до этого спал и проморгал мое появление, проснулись и теперь оживленно обсуждали облетевшую камеры новость: Прыщ допрыгался, потому что Бубнила сказал – Бубнила сделал! Уткнувшись лицом в стену, я еще не видел, что именно он сделал. Но поскольку подозрительно молчащего Прыща охрана не трогала и вообще как бы его не замечала, было ясно, что количество моих будущих сокамерников только что сократилось на одного.
Хорошо это или плохо? Все зависит от того, когда, по мнению Бубнилы, допрыгаюсь я. И пускай у меня и в мыслях не было искать с ним ссоры, при соседстве с психопатом это не имеет значения. Ему запросто может не понравится, к примеру, как я дышу, сморкаюсь или чешу голову. И попробуй потом докажи, что ты вовсе не хотел обидеть таким образом ни его, ни его маму!
Хорошо это или плохо? Все зависит от того, когда, по мнению Бубнилы, допрыгаюсь я. И пускай у меня и в мыслях не было искать с ним ссоры, при соседстве с психопатом это не имеет значения. Ему запросто может не понравится, к примеру, как я дышу, сморкаюсь или чешу голову. И попробуй потом докажи, что ты вовсе не хотел обидеть таким образом ни его, ни его маму!
Однако в эту несчастливую ночь мне хоть в одном, да повезло. Вытащив мертвого Прыща в коридор – судя по выпавшим из орбит глазам и высунутому языку, бедняга был задушен, – охранники заковали в кандалы и вывели из камеры также его убийцу. Это был чернокожий тип средних лет, не сказать, чтобы огромный, но достаточно крепкий. При виде меня глаза у Бубнилы хищно заблестели. Он раззявил разбитый в кровь рот, явно намереваясь тоже «подбодрить» новичка, но не успел. Охранник заехал ему дубинкой промеж лопаток и погнал его по коридору, приговаривая:
– Третий карцер, Бубнила! Это уже твой третий карцер! А четвертого, ты знаешь, у нас не бывает! Так что в следующий раз перед тем, как кого-то придушить, сразу намыль себе шею, потому что наш палач такую услугу тебе не окажет…
Заполучив себе новую головную боль в виде нарушителя порядка и оставленного им трупа, охранники поспешили отделаться от лишней обузы – меня. Второй конвоир молча затолкал меня взашей в опустевшую камеру и, заперев дверь, отправился за подмогой, чтобы убрать тело. По пути он рявкнул на заключенных, дабы те угомонились. Но галдеж и так быстро стихал, поскольку Бубнилу увели, а мертвый Прыщ уже ни на что не реагировал.
Про меня все вроде как забыли, разве что старый горбатый псих из камеры напротив продолжал строить мне рожи и подавать непонятные знаки. Не обращая на него внимания, я выбрал себе место, никем не занятое до моего прихода, и завалился на обитые жестким войлоком нары, подложив под голову свернутую куртку.
До рассвета было еще далеко, но спать не хотелось. И не потому что я успел выспаться в особняке дона Балтазара. Даже вались я сейчас с ног от усталости, и то не сомкнул бы глаз, поскольку грядущий день грозил выдаться не из легких и стать для меня серьезным испытанием. Возможно, более серьезным, чем битва со Вседержителями или двухнедельная скачка на рапидо.
Честное слово, я ощущал бы себя куда легче, если бы наутро меня пообещали вздернуть на виселице! Мысль о том, что вскоре между мной и здешним двуногим зверьем не окажется никаких решеток, была совершенно невыносима. Я не мог ни спрятаться, ни убежать, ни найти себе защиту, поскольку не знал в Ведре абсолютно никого. А кабы и знал, что толку? Я отродясь не водил дружбу с бандитами и кочевниками, и у них не было резона за меня вступаться. Напротив, узнав о том, что я – перевозчик, многие из них припомнят мне свои неудачные атаки на торговые бронекаты и погибших товарищей, раздавленных колесами и расстрелянных из баллестирад.
Уготованная мне участь была незавидна. Завтра к вечеру я буду либо избит до потери пульса и потом унижен всеми известными тут способами, либо мертв и подвергнут посмертному надругательству, но достойной жизни и смерти мне не обрести. Даже если я буду отбиваться, кусаться и царапаться до последнего своего вздоха. Потому что врагов у меня намного больше, и этим все сказано…
Впрочем, от того, что я лежу и скорблю по поводу своей скорой кончины, толку нет. Какие бы прогнозы я ни делал и к каким унижениям ни готовился, все равно не угадаю, что ждет меня в реальности. Ну а поскольку улечься в камере и тихомолком умереть от голода мне не дадут, хочешь не хочешь придется выходить во двор и знакомиться с местными порядками на собственной шкуре.
От судьбы не убежать, как бы банально это ни звучало. Вот и я не стану от нее бегать. Наоборот, по мере сил пойду ей навстречу. Возможно, не с гордо поднятой головой, но зато будучи готовым к ее ударам…
Глава 10
Хронометр у меня отобрали, но, по моим ощущениям, подъем в Ведре состоялся в шесть часов утра. С точки зрения перевозчика – поздно, поскольку наш брат привык подниматься еще до рассвета. Поэтому, если сегодня или в ближайшие дни я не умру, так хоть отосплюсь всласть.
Тюремный колокол прозвонил побудку, и вскоре на этаж поднялась дюжина охранников с дубинками – на утреннюю поверку. Все двери были отперты, после чего заключенным велели выйти в коридор и построиться возле своих камер.
Я и горбатый придурок, что пытался ночью привлечь мое внимание, оказались крайними в двух стоящих друг напротив друга шеренгах. Или, говоря точнее – в разомкнутых окружностях, поскольку сейчас в кольцеобразном коридоре находились все обитатели нашего этажа. Исключая, естественно, из их числа сосланного в карцер Бубнилу. Справа от меня и слева от горбуна с десяток камер пустовало. Чего, видимо, не было на втором и третьем этажах, если тюрьма заселялась упорядоченно, снизу вверх, по мере заполнения ярусов.
В присутствии охраны и при свете солнца, что проникало сюда из камерных окошек, ночные монстры вели себя смирно и уже не казались такими дикими. А многие даже не выглядели монстрами – обычные люди вроде меня, разве что неряшливо подстриженные и носящие изношенную до дыр одежду и обувь.
Таращиться на других заключенных новичку было неразумно, поскольку его самого изучало множество пар глаз. Поэтому я принял скромную позу и уставился в пол. Не нужно выказывать нервозность. Она лишь раздразнит зверей, которые пытаются выяснить, что я собой представляю и могу ли укусить их в ответ. Спокойствие же – признак осторожности, а она свидетельствует о том, что у меня, по крайней мере, имеются мозги. Конечно, самых сильных и агрессивных врагов это не остановит. Но мелкие выскочки трижды подумают, стоит ли задираться на человека, от которого неизвестно чего можно ожидать.
Обыскав камеры и нас, охранники отдали команду спускаться на завтрак. Обе шеренги повернулись и потянулись к лестнице, смешиваясь в одну нестройную колонну. Мы с горбатым опять оказались в самом ее конце. И хорошо – не хватало еще, чтобы кто-нибудь из здешних авторитетов решил, будто я лезу вперед его к кормушке. Горбун продолжал искоса поглядывать на меня, но в разговор не вступал. Видимо, опасался попасть под раздачу, когда я стану огребать положенные новичку неприятности.
Надо полагать, южан среди заключенных было меньшинство. Под властью строгой Владычицы особо не забалуешь, да и лишних людей, что от безысходности становились бы преступниками, в ее городах не было. Каждый горожанин находился при деле, получал зарплату, паек и в целом не бедствовал.
Большинство обитателей Ведра являлись беглыми рабами, которым Владычица даровала шанс на перевоспитание. Беглецу давался годик-другой, чтобы осознать: работа на свежем воздухе и хорошее питание приятнее жизни за решеткой на скудных харчах. Разумеется, почти все в итоге выбирали труд, ведь раба каждый день кормили вяленым мясом, сыром, хлебной пастой, молоком, овощами и фруктами, а по выходным и праздникам даже поили кактусидром. Когда же раб старел, его переводили на легкую работу. Или предлагали уехать в Атлантику, если он к тому времени не обзавелся здесь семьей и не утрачивал желания вернуться на родину. Много чего болтали в мире о рабах королевы Юга. Но никто и никогда не слышал, чтобы хотя бы один из них умер от голода или переутомления.
Конечно, зачастую попадались и такие, кто, отсидев в тюрьме и вернувшись на работу, осмеливался бежать во второй раз. С рецидивистами поступали уже по всей строгости: вешали на глазах других рабов или тех, кто тянул срок за первый побег. Это служило им уроком и помогало уразуметь: иной участи, кроме как покориться судьбе и трудиться изо дня в день, рабам с Севера на Юге не дано.
Наверняка многие заключенные, что окружали меня сейчас, выйдут из Ведра и, укротив свой нрав, спокойно доживут до старости в трудах и молитвах. Однако здесь почти в каждом из них еще бушевала ненависть. Они злились на Владычицу за ее законы. На тюремщиков – за их грубость. На эти земли – за то, что они так далеки от родины. На себя – за неудачную попытку побега. На собратьев-узников – за то, что тех тоже переполняла злоба на весь мир…
Но главной причиной ненависти, пропитавшей тюрьму от фундамента до крыши, была здешняя пища. Я еще не видел, чем тут кормят, но уже понимал, что кормят отвратительно. И что за пайку в Ведре таким, как я, приходится бороться не на жизнь, а на смерть.
Это стало понятно по фигурам идущих впереди меня заключенных. Самые костлявые из них старались ненароком не задеть плечами тех, чьи щеки не были такими впалыми, и кто, подобно Бубниле, выглядел уже не истощенным, а сухощавым и жилистым. Эти «крепыши» держались, как правило, не поодиночке, а стаями. И в центре таких стай вальяжно вышагивали вожаки – самая «упитанная» и наименее оборванная тюремная каста.
Мой образ жизни не способствовал накоплению лишнего жира, да и за время конного путешествия я порядком исхудал и потому не слишком выделялся из толпы. А вот с одеждой мне не повезло. Даже пропыленная, потертая и выцветшая на солнце, она, на зависть местным голодранцам, оставалась добротной и крепкой. Вдобавок ночное купание смыло с нее почти всю грязь – камуфляж, какой помог бы мне влиться в «ведерное» общество, не привлекая к себе внимания.