Хотелось задать дону Балтазару уйму вопросов, но я не осмелился втягивать гладиаторов во все это. Да у них ничего бы и не вышло – охрана зорко следила за ними на всем пути от двора до крыши и не позволила бы задержаться у камеры команданте даже на мгновение. К тому же кто я такой, чтобы ради меня северяне нарушали тюремную дисциплину? Выслушав их признание в том, что опальный сеньор действительно томится на пятом ярусе, я лишь кивнул и заметил вслух, что будь я тоже гладиатором, то наверняка нашел бы способ пообщаться с доном Риего-и-Ордасом.
Брошено это было мимоходом, без какой-либо задней мысли. Но северяне после таких моих слов странно оживились, хотя я вроде бы не сказал ничего заслуживающего внимания.
– Ты на самом деле хочешь стать гладиатором? – осведомился Тунгахоп, многозначительно прищурившись.
– Ну э-э-э… – Я замешкался, пытаясь уразуметь, к чему он клонит. Потом глянул на разложенную гладиаторами пищу, вспомнил свой сегодняшний скудный завтрак и ответил: – Возможно, не отказался бы, да только кто выпустит меня на арену? Я – обычный работяга, а не воин, и не владею толком ни мечом, ни копьем. Если бы не Убби Сандаварг и его иностальные братья, вряд ли я вообще дожил бы до сегодняшнего дня.
– Но ведь ты перевозчик, верно? И очень хороший перевозчик, раз тебя не гнушались нанимать даже табуиты, так? – вновь вопросил Тунгахоп.
– Ваша правда, домар, не стану отрицать. – Возразить на это мне было нечего. Особенно после всего того, о чем я в минувшие дни в красках рассказывал северянам. – Я раскатываю по Атлантике больше тридцати лет, и двадцать из них – в качестве шкипера. Водить бронекаты и перевозить грузы – единственное, что я умею в жизни.
– Вот и славно! – разулыбался седобородый. – Другого нам от тебя и не надо. Согласишься быть гладиатором, получишь машину и будешь ездить на ней по арене Кровавого кратера. Можешь даже не брать в руки оружие. Просто позаботься о том, чтобы «Недотрога» ездила и крутилась как надо, а пускать врагу кровь предоставь нам.
– Какая такая «Недотрога»? – насторожился я. В душу стали закрадываться дурные предчувствия, но почтение к покровителям и банальное любопытство не позволяли уклониться от этой беседы.
– Есть в Кровавом кратере бронекат, на котором мы изредка выезжали на арену, когда это нужно, – пояснил домар. – Но вот уже полтора года ездить на «Недотроге» некому, поэтому она простаивает без дела. Сам понимаешь, среди северян, других пленных воинов и беглых рабов перевозчиков нет. А когда порой выискивался доброволец, что соглашался отложить меч и попробовать себя в роли шкипера, ничего хорошего из этого не выходило. Ладно, если бойцы успевали спрыгнуть с «Недотроги» до того, как та падала в ров, но бывало, что и не успевали. Частенько бои с ее участием заканчивались так досадно… Честно говоря, я к тебе, шкипер, с первого дня присматриваюсь. Все хочу понять, сдюжишь ты выстоять на арене с нами плечом к плечу или нет. То, что ты друг Убби Сандаварга, делает тебе честь, но кто знает, правду ты болтаешь о своих подвигах или выдумки…
– А разве команданте, которого вы видели на пятом этаже, не доказывает правоту моих слов? – вступился я за свое честное имя.
– Отчасти, конечно, доказывает, – уклонился от прямого ответа хитрый Тунгахоп. – И поскольку другие доказательства тебе взять неоткуда, я готов принять все сказанное тобой на веру. И прямо сегодня замолвлю за тебя кое-кому словечко, если ты действительно не из робкого десятка и хочешь оказать нам поддержку. Само собой, тоже получишь за это в награду нормальную жратву и место в нашей казарме. Ну и возможность выходить с нами на крышу, раз тебе этого так хочется. Только при одном условии: получишь карцер за болтовню с доном Балтазаром – пеняй на себя.
– А вы уверены, что этот ваш «кое-кто» согласится записать меня в гладиаторы? – полюбопытствовал я, прикидывая в уме все за и против этого делового предложения. На одной чаше весов лежала увесистая глыба смертельного страха перед Кровавым кратером. На другой – нежелание жить впроголодь и в одной камере с Бубнилой, который должен был со дня на день возвратиться из карцера. Затаившее на меня злобу «зверье» может воспользоваться этим и свести со мной счеты: нарочно не сказать психопату-душителю о том, кто мои покровители. И тогда я окажусь мертв или крепко покалечен, Бубнилу повесят, а «звери» останутся чистенькими и вне подозрения у северян… Мерзкая перспектива. Уж лучше и впрямь отправиться в Кровавый кратер – там хоть умирать будет веселее и почетнее. Глядишь, какая-то память обо мне останется, в отличие от безвестной гибели от рук здешнего безумца.
– Согласятся ли южане, чтобы на следующем турнире мы выгнали из гаража «Недотрогу»? – переспросил домар и расхохотался, намекая на то, что я сморозил глупость. – Да они только этого и ждут! А не завезешь нас в ров с кольями и доживешь до победы, глядишь, заработаешь себе шлюху и жбан вина!
– Ладно, заметано: я с вами! – была не была, решился-таки я. Не из-за шлюхи, конечно, и не из-за вина, а всего лишь выбирая из двух зол менее гадостное.
Северян мое согласие немало воодушевило. Каждый норовил похлопать меня по спине или по плечу, на что я в ответ лишь вымученно улыбался, поскольку синяки на моем теле еще не зажили. И Тунгахоп не подвел. Сразу после обеда он попросился для разговора к начальнику тюрьмы, а уже перед ужином мне велели перебираться в гладиаторскую казарму. Что я с превеликим удовольствием и сделал, для чего даже не пришлось возвращаться в камеру, так как других вещей, кроме одежды, у меня не было.
Так начался новый этап моей тюремной жизни: в чем-то проще, а в чем-то сложнее предыдущего. Теперь я жил в постоянном ожидании скорой битвы и, не исключено, собственной погибели. И ежедневно готовился к этому событию бок о бок со своими отныне полноправными соратниками.
Тренироваться наравне с ними я не смог бы при всем желании, да мне это и не требовалось. Впрочем, отсиживаться в стороне, глядя, как северяне усердно поддерживают себя в боевой форме, я тоже был не вправе. И, отойдя в уголок, дабы не попасть под горячую руку лупцующих друг друга крепышей, делал простые силовые и акробатические упражнения. Те, какие в свои сорок с небольшим лет был еще способен выполнить, не насмешив при этом краснокожую братию.
Частенько тот или иной северянин отрывал меня от этого бестолкового по большому счету занятия (шанс помереть здоровеньким – вот и все, что оно мне сулило), подзывал к себе и назначал своим временным ассистентом. Я не отказывался. И потому, что не мог, и потому, что видел в этой работе хоть какой-то смысл. Я менял блины на штангах и подстраховал тех, кто их жмет. Порой я сам служил отягощением, сидя на плечах у решившего поприседать, отжаться от пола или побегать с нагрузкой гладиатора. Я подносил по их требованию нужный спортивный инвентарь. Я держал туго набитые войлоком мешки и кряхтел, когда бойцы отрабатывали на них силу удара. Я размахивал иностальной трубой, помогая фехтовальщикам совершенствовать увертки и уклоны. Иногда сам получал тумаки от чересчур увлекшегося товарища, который забывал, что менее твердолобой голове перевозчика противопоказана подобная встряска. После чего меня пощечинами приводили в чувство, а вместо извинений отпускали какую-нибудь пошлую шутку, вызывавшую общий смех.
У меня не оставалось выбора, как тоже посмеяться над самим собой и своей неуклюжестью. А как иначе было к этому относиться? Общаясь с Убби, я хорошо усвоил – шутки северян делятся на два типа: просто грубые и угрожающе грубые. И на те и на другие не следует обижаться. Первые означают, что краснокожий шутник относится к вам благосклонно. И, даже бранясь последними словами, он вовсе не желает вас оскорбить – просто северяне не умеют вежливо разговаривать с южанами. Во втором случае затаивать на них обиду было столь же глупо, как пытаться понять мотивы решившего забодать вас быка. Иными словами, тут оставалось лишь брать ноги в руки и спасаться бегством, а не требовать от оскорбителя объяснений, до которых он все равно не снизойдет.
Короче говоря, жить стало хоть и труднее, зато веселее. Ну а когда в очередной день мы отправились на крышу, мое жалкое тюремное существование вновь обрело смысл, в поисках которого я метался всю минувшую неделю.
Одетый во все тот же парадный мундир, в каком он отправился во дворец, сеньор Балтазар, заложив руки за спину, расхаживал по камере – надо заметить, более просторной и благоустроенной, чем обычные. Шум в коридоре привлек его, и когда нас проводили мимо, наши с команданте взгляды встретились. Совсем ненадолго – я мог позволить себе лишь замедлить шаг, но не остановиться. Но этих мгновений хватило на то, чтобы выразительно указать дону глазами на потолок. Кабальеро нахмурился, пытаясь сообразить, что я имею в виду. Удалось ему это или нет, предстояло выяснить позже. Нас же вывели наверх, и теперь мне и моим соратникам опять предстояло поработать. Но если для северян это была лишь обычная тренировка, в мои планы входило кое-что еще. И это «кое-что» следовало проделать так, чтобы не навлечь беду ни на себя, ни на товарищей, ни на команданте, которого это также напрямую касалось.
Пробежав для проформы в быстром темпе три круга, я отстал от северян и отнюдь не наигранно запыхался. И, остановившись неподалеку от выхода на крышу, приступил к гимнастическим упражнениям. Вертухаи на вышках и стрелковых площадкам держали наготове оружие, но делали это, скорее, из беспокойства за свои жизни (кто знает, что могут выкинуть разгоряченные тренировкой гладиаторы), нежели опасаясь нашего побега. Перелезть через трехметровое ограждение, изрезавшись о колючую проволоку, и броситься со стены на скалы мог лишь самоубийца, а их среди аренных бойцов не наблюдалось. И потому за мной – самым хилым из гладиаторов – следили вполглаза, поскольку это было и необязательно, и банально скучно. То ли дело неугомонные крепыши-коротыши, все время подзадоривавшие друг друга на потасовку! Даже за пределами арены их шумная суета привлекала к себе внимание. Ну а когда им выдавали оружие и натравливали на настоящих врагов, оторвать взор от работы батальных дел мастеров и вовсе никто бы не смог.
Именно на это я и рассчитывал. Соратники были посвящены в мои замыслы и пообещали не эксплуатировать меня сегодня в качестве тренировочного ассистента. А также – вдоволь пошуметь перед охраной, что им было только в радость. Я же занимался своей скучной физкультурой, не делая ничего противозаконного. И околачивался на одном месте, то и дело отступая к ограждению, чтобы дать дорогу проносящейся мимо гурьбе северян.
Я тщательно соблюдал конспирацию на протяжении всех полутора часов, что мы здесь находились. Это была перестраховка, ведь учиненное мной нарушение длилось всего секунду. Ровно столько потребовалось мне, чтобы сбросить записку в отдушину камеры дона Балтазара.
Пока нас вели по коридору пятого яруса, я посчитал камеры между входом на этаж и выходом на крышу. Затем наверху сосчитал вентиляционные отверстия и определил нужное. Возле него я и взялся проделывать свои упражнения. Для выполнения одного из них я улегся на спину, подсунул носки ботинок под закрепленную над отдушиной крышку и принялся с невинным видом качать брюшной пресс, стараясь всякий раз дотянуться руками до щиколоток. Ближайшие охранники покосились на меня, но ничего не сказали, потому что северяне частенько занимались тем же самым.
Они-то меня и надоумили, как безопаснее всего переправить команданте сообщение. Вытащив незаметно свернутую в рулончик записку из рукава, я зажал ее между пальцев и во время очередного, наиболее энергичного сгибания туловища дотянулся аж до крышки отдушины. Сброшенное при этом письмо улетело в вентиляционный канал и спустя несколько мгновений должно было упасть на пол камеры дона Риего-и-Ордаса. Или не на пол, а прямо в руки кабальеро, если он верно расшифровал мой намек и пребывал наготове.
По вполне очевидной причине мое послание было предельно лаконичным. Вместо бумаги я использовал тонко раскатанную полоску хлебной пасты, благо гладиаторы в ней нужды не испытывали. Выдавив спозаранку на чуть подсушенной пасте хвостиком от яблока нужные слова, я присыпал их пылью, чтобы та забилась в бороздки и сделала буквы более отчетливыми. Затем аккуратно свернул записку в рулончик и пристроил его в рукаве. За несколько часов паста не зачерствеет и потому не рассыплется, когда команданте станет ее разворачивать.
«Дарио у Вл. Что случилось? – было выгравировано мной на хлебном мякише. – У вас есть план? Чем могу помочь?»
Гладиаторов обыскивали после тренировок, чтобы они не выносили во двор спортивный инвентарь, но по возвращении с крыши при мне уже не будет компрометирующей улики. Мой адресат избавится от послания и того проще – спустит его в канализацию. Я сделал все, что было в моих силах, однако наша технология общения с сеньором Балтазаром оставалась не завершена. Каким образом я получу от него ответ и получу ли вообще? Догадается ли он, как сделать наш канал связи двусторонним? Любимчик Владычицы, благородный кабальеро никогда прежде не влипал в подобные истории и не имел опыта конспиративной работы. Но команданте был умен, и раз уж у меня получилось добраться до него, теоретически, это мог провернуть и он. К тому же я заметил у него в камере стопку книг, а значит, ему нет нужды возиться с хлебной пастой. Бумага есть, осталось лишь наколоть на ней втихаря чем-нибудь мелкие буковки – и дело в шляпе.
Как я уже упоминал, команданте и его соседей по этажу выводили на прогулку после отбоя. Запертые по камерам, обычные заключенные не могли рассмотреть в темноте лиц прохаживающихся по двору узников. Их не удавалось различить и из окошек казармы гладиаторов. Но как бы то ни было, наблюдать за «элитными» сидельцами с первого яруса было значительно удобнее. Узники одиночных камер не общались между собой и здесь – видимо, им это запрещалось, – и их одинокие тени маячили на фоне светящихся окон помещений охраны. Выглядывающая из-за туч луна роняла в колодец тюремного двора свои холодные лучи, отражающиеся в воде отключаемого на ночь фонтана. Так что, навострив зрение, я безошибочно определил по силуэту, кто из этих трех полуночников команданте.
В день, когда он, как хотелось надеяться, получил от меня весточку, я следил за ним особенно пристально. И вскоре понял, что послание дошло до адресата. В эту ночь сеньор Риего-и-Ордас облюбовал для прогулок тот участок двора, что днем занимали гладиаторы. И облюбовал явно неспроста. Сначала опальный гвардеец уселся на бортик фонтана лицом к нашей казарме и просидел так некоторое время, делая вид, что над чем-то раздумывает. А сам при этом не сводил взгляда с дверей и окон, в одно из которых таращился сейчас наружу я.
Меня команданте не видел, но твердо знал, что я тут, и мне даже не требовалось подавать ему знак. Дон тоже мог бы воздержаться от подозрительных действий – хватило и того, что он красноречиво задержался у нашего обиталища. Однако он этим не ограничился и еще раз намекнул о том, что прочел записку. Немного приподняв правую руку, он слегка дернул кистью, после чего о стену рядом с соседним от меня окошком звякнуло что-то мелкое и твердое.
Это была не записка – сеньор Балтазар не успел бы написать ее так быстро, – а всего лишь мелкий камешек, подобранный с бортика фонтана и щелчком посланный в казарменную стену. Вряд ли команданте целился в окно, поскольку влетевший внутрь камешек я мог и не заметить. Но в целом выстрел получился метким. И если бы вокруг камушка была обернута записка, а дон подошел на несколько шагов ближе…
Ага, вот оно что! Теперь ясно, какую мысль пытался донести до меня мой собрат по несчастью! Значит, так он планирует переправить свой ответ! Способ был рискованнее моего и помимо скрытности требовал немного сноровки, но за неимением другого… Хотя это мои грубые, закостеневшие от долгого вращения штурвала руки никогда бы так не смогли. А для проворных пальцев опытного фехтовальщика, пусть и пожилого, проделать подобный фокус, наверное, не сложнее, чем расстегнуть ширинку.
Ответ от сеньора Риего-и-Ордаса пришел на следующий день в это же время и тем способом, каким предполагалось. Я ошибся лишь в двух вещах. Во-первых, дон не обернул записку вокруг камушка, а плотно свернул ее и поместил внутрь шарика из хлебной пасты. А тот был вывалян в пыли, отчего обрел неброский серый цвет. Гениально придумано! Теперь, даже если бы команданте промахнулся и не смог повторно забросить мне послание, оно осталось бы лежать возле казармы, ничем не отличаясь от обычного кусочка гравия. Ну а утром я непременно отыскал бы его, так как понял бы по стуку в стену, что пересылка не увенчалась успехом.
К счастью, все у дона получилось, и повторная попытка не потребовалась. Разве что мне пришлось потом ползать в темноте по полу, ища хлебный шарик и слушая брань ненароком потревоженных мной северян. Впрочем, узнав, что именно я ищу, они удивлялись – еще бы, ведь Проныре ответил сам команданте! – переставали браниться и с энтузиазмом подключались к поискам.
Через пять минут больше половины разбуженных гладиаторов ползало по казарме, то и дело стукаясь в потемках лбами и обзывая друг друга разными нехорошими словами. Естественно, что с такой прорвой помощников записка в итоге обнаружилась. Правда, упакована она была уже не в шарик, а в лепешечку, поскольку угодила отыскавшему ее северянину не под руку, а под коленку.
Прочесть послание мы смогли лишь на рассвете. Тогда же выяснилось, в чем еще я ошибся, пытаясь предугадать ход мысли команданте. Он действительно не пожалел оторвать от страницы одной из своих книг неисписанный фрагмент. Но вместо того, чтобы выдавить на нем буквы, которые я мог бы прочесть, глянув бумагу на просвет, сеньор Балтазар поступил иначе – использовал в качестве чернил собственную кровь.
Уколов ради меня палец, он не совершил что-то из ряда вон выходящее. Однако северяне, узнав об этом, пришли в еще большее восхищение и долго передавали записку из рук в руки, словно святыню, даже не читая ее. Я их прекрасно понимал. Для них и так казалось невероятным, что в одной тюрьме с ними сидит сам дон Риего-и-Ордас. А тут северянам вдобавок повезло дотронуться до капли крови, пролитой легендарным героем в честь какого-то там шкипера Проныры.