42) С адресом Жанны в паспорте, выкипая горячей слезой, Виктор шел, сам себе сопротивляясь, на вокзал, его вел как на казнь пьяный друг из Киева, и
43) весь последующий год Виктор прожил в общежитии в одной комнате с семейной парой, причем они, по счастью, были поселены позже Виктора на один день и очень смутились, увидев его в своей комнате на койке, даже вышли в коридор, оставив чемодан и рюкзак, вышли выяснить ошибку: но ошибки не было, в стройгородке было негде жить, и Виктор прошел с этими своими молодоженами весь цикл деторождения, терпеливо прошел, вплоть до прихода юной супруги из родильного дома, причем ребеночка отдали всего в сыпи, у него подгнил даже пупочек, и голова несчастного на ощупь была колючая, столько на ней сидело мелких нарывчиков: такова была суровая действительность, и молодые тупо покорились своей доле и лечили младенчика с любовью, мужественно борясь со своим несчастьем. В тепле и заботе ребенок выздоровел, Виктор помогал как мог, не спал ночами и в рабочее время с охотой бегал по разным инстанциям, добиваясь для маленькой семьи отдельной комнатки: пока однажды не поймал на себе откровенно наглый, ясный, ненавидящий взгляд молодой матери, которая кормила грудью, а Виктор в это время забежал за какой-то ихней же справкой, из холодного коридора, буквально с улицы, в куртке, вошел не в свое время. И тут В. подумал: а что я, собственно, здесь делаю? Хорошо, умираю, покончил с собой, но как же здесь негде жить, в этой смерти!
44) Тем более что у него уже накопилось за это время несколько записок от Жанны, а также пришло много писем от Аллы с фотографиями маленькой Нади, которая, как ни крути, если убрать ее ямочки, кудряшки и реснички, была вылитый Виктор. Кроме того, Виктору писала мама Нина Петровна, и писала о том, что Алле очень тяжело жить с психически больной матерью, а последнее письмо было с сообщением о том, что Елена Ивановна (см. пп. 1–5) настроена против того, чтобы Нина Петровна навещала крошку-внучку, и что Елена Ивановна непрестанно вслух бормочет, что Нина Петровна подсыпает Наденьке в кашку стиральный порошок!
45) Получив это письмо, Виктор серьезно забеспокоился, даже помрачнел и испугался (хотя уже не боялся ничего). Но, видимо, фактор свободы все-таки облегчал ему существование до сих пор, т. е. сам уехал, захочу — вернусь. И тут он подумал, что вернуться-то будет некуда: что истосковавшаяся мама Нина Петровна с ее простодушным, справедливым сердцем переселит к себе внучку Наденьку (маленького Витеньку) и в придачу утопленницу мать Аллу как необходимое приложение.
46) И вот тут он и поймал взгляд соседки, откровенный до ужаса, и понял, почему эти несчастные люди так равнодушны к его хлопотам насчет их отдельной комнаты: им бы было достаточно, чтобы Виктор исчез, умер, уехал, ушел, растворился. Это была их самая горячая мечта, а не отдельная комната, насчет которой так пекся Виктор, — он старался для себя, чтобы жить одному и водить к себе Таню, Галю и Любу.
47) Кроме того, Жанна перестала отвечать на письма и не пришла на телефонные переговоры. Виктор промаялся полночи в городе, в переговорном пункте, закоченел и заночевал там же на стуле, автобусы в стройгородок начинали ходить с четырех утра. Приехав же в родной барак, войдя в комнату и пробираясь в полутьме, он заехал сапогом по тазику с водой и всех разбудил, завизжало дитя, покорно, как рабы, зашевелились родители за занавеской, зажгли ночник, Виктор стал вытирать водичку, дитя ненасытно кричало…
48) Утром Виктор пошел сдаваться: оформлять уход с работы как не получивший за одиннадцать месяцев жилья. Жанна, кроме того, звала его своим томительным молчанием.
49) «Придется жениться, что делать», — растроганно решил он.
50) Тут словно бы в шутку, на которые так горазда жизнь, здесь же в заводоуправлении его ждала телеграмма от матери, что все в порядке, брак годовалой давности ему расторгли заочно (та жена должна была снова выйти замуж).
51) Свободен! — как бы возопил Виктор, и душа его улетела к милому образу.
52) Хотя он подумал, что странно, что такие вещи мать сообщает торжественно и открыто по телеграфу.
53) И спустя две недели мать должна была его встречать на вокзале, а встречала целая компания.
54) В Москве был уже август, на дачных платформах толпились нарядные люди, Виктор смотрел в пыльное окно не отрываясь, и счастье переполняло его: он увидит Жанну. Жанна, Жанночка, пело сердце, но пока что, сойдя с поезда, он увидел двух идущих по перрону женщин и коляску перед ними с довольно крупным ребенком, и женщины остановились перед ним и смотрели, а одна из них вдруг закрыла лицо руками и зарыдала. Это была Аллочка. Мать же не плакала, а вынула из коляски ребенка и протянула его Виктору, как бы защищая себя этим ребенком.
55) Дальше была жизнь, гимн семье.
Лайла и Мара
Маленькая, худенькая студентка подружилась с большой и высокой, но как подружилась, не на равных, конечно. Большая и высокая, уверенная, обеспеченная всем — голос (сопрано), слух, внешность негра, большая грудь при тонкой талии, лень и расхлябанность в быту, то есть имелось абсолютное превосходство во всем, своя квартира с мужем, ребенок, беспокойный сынок, затем она поет на всяких свадьбах с ансамблем, репертуар самый низменный, какие-то песни без слов, правда, и без музыки, только ритм, причем уже известные песни, скопированные с телевизора, ну что любит толпа и пьяная публика, к примеру песенка о кабриолете ни к селу ни к городу, никто среди этих даже не знает что почем, кабриолет. И эта большая — у нее грудь до пояса, икры могучие, волос проволокой, глаза крупные, как крутые яйца, рот толстый, откуда такое негритянское диво в русской глуши — вот эта большая и присмотрела себе внезапно подругу со своего же курса, тихую как индуска, такую худую, что согнуть ладонью — нате вам. Отставила свою прежнюю подругу, преданную до подлости, которая собирала сплетни и доносила до своей певички, а потом вдруг оказалось, что и все подробности жизни этой певички тоже известны, и достаточно широко, по всему курсу и по всему институту, и чуть ли не по всему городу, если кого это интересовало, жизнь исполнительницы попсы на свадьбах средней руки.
Проверить данный факт, правда, было невозможно, но третья их подруга (маленький сын правильно их называл «твои подлюги», не выговаривая букву «р») — третья подруга наконец открыла певичке глаза на все обстоятельства и даже предложила: давай скажи, что ты ходила к психиатру, и только ей. Сказала. И что — проверить все равно невозможно, ни от кого впрямую ничего не услышишь, никакой информации, только опять-таки эта третья подлюга, подруженька, доносит, что весь курс в курсе, все говорят, что Мара сошла с ума, так. Но не ты ли и разнесла?
Так сказать, обычные дела, дружба двух подруг — это всегда заговор против третьей, такой афоризм. Короче, Мара перестала общаться и с той и с другой, а Лайлочку внезапно пригласила на свой день рождения, нормально? Лайлочка пришла, помогала накрывать на стол, что-то раскладывала по салатницам (мама Мары настряпала как на Маланьину свадьбу и ушла от греха подальше), потом эта Лайлочка тихо и кротко мыла посуду с еще одной женой друга, а для чего жены друзей? Обе предыдущие подруженьки сходили с ума каждая у себя дома, трезвонили, но Мара лениво сказала им обеим, что день рождения уже отпраздновала в субботу, и стоп. Точка.
Мара не пела на своем дне рождения, сказала раз и навсегда, что бесплатно петь не нанималась, а вот что странно, что ни мужа ни ребенка на этом дне рождения не было, вроде муж сидит с больным Ярославчиком дома у своей мамы и вообще этот муж терпеть не может дней рождения, ни чужих ни своих, такой уродился. И не любит сборищ Мариных ребят. Этот муж, врач, худой карман, плод увлечения десятиклассницы Мары, вышла за него замуж в шестнадцать лет, в 17 родила, нормально? Безумная любовь, а ему двадцать было уже три, сейчас двадцать шесть, старик, Маре девятнадцать, полностью развитая громадная женщина с тонкой талией, поет для заработка на свадьбах и банкетах, в рестораны ее не зовут, там своя мафия, можно петь и на улицах родины, но неохота. Денежный ручей то бьет, то иссякает. Зарплата врача и его постоянная загруженность на двух ставках не дают возможности полностью отдать себя Маре, как она бы того хотела, кроме того, безумная любовь к маленькому Ярославу и к собственной мамаше, тихой, как змея, заполонили сердце этого врача, а для Мары остается ровно ноль.
И вот Марины родичи сбились-сколотились в единую кучу и купили в подарок Маре однокомнатную квартиру, чтобы она не била стекла в квартирке своего мужа от боли и одиночества в обществе свекрови (там у них дверь в «зало» была застекленная, и Мара однажды ходила с забинтованными руками).
Мара стала лениво переезжать, но то у ней экзамены, то свадьбы, деньги текут сквозь пальцы, а как жить дальше большой вопрос, это не подарок, а ловушка, жить втроем с сыном в однокомнатной квартире нельзя, некому ухаживать за ребенком, Мара с утра в институте, вечером репетиции с группой (ее группа, «Такси»), у Мары к тому же третий ответственный курс, а муж днями и ночами на работе, Ярослав же сидит вечно с ячменями и гландами в обществе бабушки-змеи, так что эта новенькая квартира оказалась началом полного краха семейной жизни, чего и добивалась подспудно Марина семья, расколоть, разбить это новейшее образование в их жизни, Марино то гнездо. Девочка еще мала для такого груза, надо получить образование, считали Марины родители и бабка с дедом.
Мара не пела на своем дне рождения, сказала раз и навсегда, что бесплатно петь не нанималась, а вот что странно, что ни мужа ни ребенка на этом дне рождения не было, вроде муж сидит с больным Ярославчиком дома у своей мамы и вообще этот муж терпеть не может дней рождения, ни чужих ни своих, такой уродился. И не любит сборищ Мариных ребят. Этот муж, врач, худой карман, плод увлечения десятиклассницы Мары, вышла за него замуж в шестнадцать лет, в 17 родила, нормально? Безумная любовь, а ему двадцать было уже три, сейчас двадцать шесть, старик, Маре девятнадцать, полностью развитая громадная женщина с тонкой талией, поет для заработка на свадьбах и банкетах, в рестораны ее не зовут, там своя мафия, можно петь и на улицах родины, но неохота. Денежный ручей то бьет, то иссякает. Зарплата врача и его постоянная загруженность на двух ставках не дают возможности полностью отдать себя Маре, как она бы того хотела, кроме того, безумная любовь к маленькому Ярославу и к собственной мамаше, тихой, как змея, заполонили сердце этого врача, а для Мары остается ровно ноль.
И вот Марины родичи сбились-сколотились в единую кучу и купили в подарок Маре однокомнатную квартиру, чтобы она не била стекла в квартирке своего мужа от боли и одиночества в обществе свекрови (там у них дверь в «зало» была застекленная, и Мара однажды ходила с забинтованными руками).
Мара стала лениво переезжать, но то у ней экзамены, то свадьбы, деньги текут сквозь пальцы, а как жить дальше большой вопрос, это не подарок, а ловушка, жить втроем с сыном в однокомнатной квартире нельзя, некому ухаживать за ребенком, Мара с утра в институте, вечером репетиции с группой (ее группа, «Такси»), у Мары к тому же третий ответственный курс, а муж днями и ночами на работе, Ярослав же сидит вечно с ячменями и гландами в обществе бабушки-змеи, так что эта новенькая квартира оказалась началом полного краха семейной жизни, чего и добивалась подспудно Марина семья, расколоть, разбить это новейшее образование в их жизни, Марино то гнездо. Девочка еще мала для такого груза, надо получить образование, считали Марины родители и бабка с дедом.
Теперь: у Мары полно друзей мужского пола, директор их группы, который достает для них все эти свадебки и банкеты; затем мальчики из этого «Такси», Мара солистка, на нее все взгляды. Когда эта Мара выходит в маечке и шортиках, больше ничего на ней нет, только плюс высокие красные сапоги и загорелое тело, черные волосы облаком, красный рот вполлица и глаза, которыми она ворочает как жерновами. Публика слегка боится, людям непривычно в провинции терпеть такие вещи, эта дикая Мара не так должна выглядеть с этим репертуаром, в крайнем случае длинное платье как рыбья чешуя, вот тут можно в обтяжку и с глубоким декольте, чтобы намекнуть на длинные негритянские груди, в крайнем случае шляпа с перьями, публика бы простила ей этот чистый, высокий, хорошо управляемый голосище — но тут извините, она у вас в майке и шортах, куда это лезет?
Директор группы, такого же негритянского склада вор Аркаша, красивый парень при третьей жене в тридцать лет, так он даже делает Маре главное замечание, то есть почему да отчего народные массы их не приглашают, тут ведь приходится ужом вертеться, чтобы добиться каждого нового приглашения — само собой не выходит, люди не передают из рук в руки весть о новой группе «Такси», а затаптывают, замалчивают самую память об испорченной свадьбе, когда вместо чтобы на невесту, гости пялились на Мару как туземцы. И, добавлял Аркашка, они стараются все замять факт появления новой звезды, понял, и дальше шло обычное добавление в виде мата.
Аркаша не дурак и делает и будет делать на Маре большие деньги, ворует и обманывает вместе с руководителем группы клавишником Ромочкой, они-то будут иметь всё, а вот Мара потеряла это всё, что как раз и выясняется на ее дне рождения, куда не пришли ни родные (муж и сын), ни вообще порядочные люди, а полон дом был «таксистов» с их первыми (пока что) женами, кроме Аркашкиной третьей по счету, и уже имеющиеся жуткие фаны, среди которых журналистка, которая будет писать о Маре и их группе, а также один мэн с телевидения, оператор, а также один дядечка начальник, который присутствал на какой-то по счету свадьбе и запал на Мару и на юбилее которого группа будет петь «настоящее», рок-н-ролл мьюзык: он это, понял, любит с юности. Договорились на репертуаре Эллы. Дядя начальник стар и сед, в молодости, выясняется, он сам играл на фоно бугивуги и именно то, что сейчас в моде, его усаживают за пианино, и он, не ожидая приглашения, начинает «буги-вуги», играет простецки, что глупо и нелепо среди профессионалов, но все терпят и благосклонно подхлопывают, а Мара молчит и не поет, и веселье гаснет само собой.
Маленькая ее подружка, тихая и скорбная (у нее как бы в горах пропала целая семья родственников, результат дикой их перестрелки или вообще чьей-то перестрелки, мирные люди, Лайла говорит, и с маленькими детьми, исчезли, никаких вестей) — эта Лайла тихо бегает между столом и кухней, сама почти не присаживается, настоящая восточная девушка, и вполне симпатичная, огромные глазки, немного только длинноват нос. Однако не усатая, и то хорошо (оценивающе говорит Аркаша).
Когда весь этот разгром, дым и шум заканчивается, Лайла тихо и методично продолжает мыть посуду, гости уезжают на своих машинах, то Мара распоряжается, чтобы Лайлу довезли до дома, и на прощание говорит «я тебе завтра позвоню как проснусь, часов в шесть».
И действительно звонит (Лайла ждет у телефона), и как результат они, оказывается, едут вдвоем отдыхать на маленький заброшенный остров, где заливы, сосны, домики в лесу, удобств никаких и еды никакой, зато одиночество.
Бежать от одиночества в полное же одиночество, вот мысль Мары, но не быть при этом одной, боже упаси, и Лайлочка, которую она разгадала полностью, будет прекрасной опорой в этом глухом лесу, так что берем магнитофон с набором кассет, берем кучу продуктов, купальники и отдыхаем.
Но оказалось, что там, в одиночестве, все уже было глухо укупорено отдыхающими, кругом такие же домики и в каждом людишки, дети, собаки, кошки, чашки-ложки, но в основном контингент состоит из пузатых старушек на тонких ногах, причем все как одна в бикини, здрасте.
Старушки в бикини, жрицы домашних очагов, мелькали в соснах, маячили на мелкой воде при розовом свете заката как тонконогие фламинго, моя ноги, а также сиживали вечерами за дощатыми столами с чайниками и грязной посудой, обсуждали политические новости, а еще ближе к ночи играли в сложные карточные игры, и только иногда среди писка стрижей и гула моторчиков на реке от такого стола со старушками неслась мощная фраза из арии Джульетты, «Риголетто», милости просим, причем спетая сильно и чисто при помощи колоратуры, что выглядело необыкновенно противно.
Тут, среди вод и лесов, закатов и звезд, при лунной дорожке, кощунственно звучали живые искусственные оперные голоса: оказалось, что Аркаша удружил Маре путевкой на базу отдыха местного оперного театра, увы. Мара попала в осиное гнездо певческой культуры, в самый эпицентр, в среду неутоленных пенсионеров. Прочие отдыханцы, будучи профессионалами, вели себя как немые, тут жила молодая примадонна оперы с тремя детьми, молчаливая как рыба, русалка с вечной младшей девочкой на руках. Ни звука не вырывалось из их уст, и только безместные, потерявшие сцену пенсионерки иногда не могли себя сдержать и на полном голосе пропевали одну-две музыкальные фразы и глуповато, с комическим величием поднимали брови и делали губами куриную гузку.
Так что вся данная местность была полна неспетыми ариями, и Мара, почувствовав это, запустила свой магнитофон, причем нагло громко, до упора регулятора, и начала транслировать на всю округу идиотские песни попсовых звезд в собственном исполнении, просвещая таким образом отсталых оперных бабушек.
Лайла молчала, оказавшись в столь странной ситуации, Мара тоже молчала, они вдвоем целыми вечерами курили у своего неубранного стола под громкие песни магнитофона, по утрам долго спали, выбираясь из домика когда припекало солнце, Лайла что-то загрустила совершенно и все делала спустя рукава, что Мара воспринимала как печаль о пропавших родственниках и детях. Теперь эта чистенькая восточная девушка, раба своей будущей семьи, деток и мужа, как-то машинально делала самое необходимое — ставила чайник, резала хлеб, открывала консервы. С посудой дело обстояло хуже. Лайла почему-то ее не мыла.
Мара же не делала ровно ничего.
Затем Мара стала думать, что Лайла заподозрила самое худшее — что ее взяли сюда слугой. Они здесь были на Марины деньги. Но что было делать! Не объяснять же. Лайла не ждала никаких объяснений, она не сбежала, она жила как если бы попала в плен, ничем не выдавая своих мыслей, грустно улыбалась всем своей привычной улыбкой — но их с Марой стол под соснами являл собой буквально мамаево побоище, и ночами там тусовались две островные кошки, а с утра кормились и тут же гадили вороны и даже чайки.