Даже Чернявый и Тури теперь глядели на Млечный Путь, правда, корчили рожи, отпускали ехидные замечания, но было заметно, что и они не в силах оторвать глаз от этой сверкающей шпаги. Вот тебе и Пузырь, а мы-то считали его слюнтяем.
— Так, а чуть пониже — Лебедь. Раскинул над водой крылья и весь светится. Пойдем дальше? У этой дороги нет конца: Орел, Стрелец… Скорпион — видите ту огненную сороконожку у самой линии горизонта? А теперь снова вверх и влево. Не устали?
С дороги доносился приглушенный рокот военных грузовиков. А может, это шепчут таинственные звезды в безбрежном океане?
— Змея, Геркулес, Волопас.
— Волопас… — зачарованно повторил Карлик. — Надо же, будто уступы, один над другим, а вокруг темень.
— Чего замолчал? — спросил я Пузыря, хотя глаза у меня слипались.
— Есть такой прибор, который измеряет звездные расстояния, — продолжил Пузырь. — Называется астролябия.
Нам понравилось слово, и мы принялись повторять его на разные лады.
— Астролябия — звучит будто заклинание, — сказал Чернявый.
Вдали едва заметно мерцали два пенных кружочка — Волопас и Лира.
«Астролябия, астролябия, астролябия!» — навязчиво отдавалось в ушах, и я уже не понимал, где нахожусь и что со мной творится. Сон одолел меня; под головой шуршит сухая трава, а вокруг астролябят звезды. Тепло и сладко, словно в овечьем хлеву.
Пузырь и Чуридду уже крепко спали. У меня урчало в животе, и сквозь сон мне чудилось, что это грохочут барабаны и трубит рог.
— Что это? Что такое?! — вскрикнул я, просыпаясь.
— Бой идет в долине, — отозвался Агриппино.
Я хотел подняться, но дремота опутала меня тяжелыми цепями.
— Там, видать, жарко, — заметил Тури. — Глядите, весь склон в огне!
— Деревня горит. Кажись, Мистербьянко, — сказал Кармело.
— Нет, это Мотта!
— А по-моему, Патерно!
Близлежащие деревни то вспыхивали факелом, то снова скрывались в ночной мгле.
Я стал тереть себе виски; в горле был комок. Вся земля вокруг сотрясалась от взрывов.
— Здорово, а? — твердил Чернявый. — Вот это, я понимаю, война!
Мы прижались поплотнее друг к дружке. Грохот понемногу стихал, зато все отчетливее становился отдаленный гул.
— А это еще что? — спросил Кармело.
Над горами пролетала стая птиц, но мы тут же поняли по огненно-красной полосе, что это не птицы.
Полоса все удлинялась, точно падающая под гром и свист комета.
— Так ведь это самолеты! — догадался Агриппино.
— Точно, самолеты! — подтвердил Тури.
Они пролетели прямо над нами — яркая цепочка огней, — оглушив нас ревом моторов. Потом все внезапно смолкло.
— Неужели конец? — спросил Чуридду.
Мы хотели было снова завалиться спать, но вдруг над вершиной Этны взметнулись языки пламени, и долина опять огласилась залпами.
— Зенитная артиллерия бьет, — пояснил Тури. — Вон одного подбили.
Мы увидели в небе вспыхнувший факелом самолет. А Чернявый почему-то начал вопить:
— Пиджин, пиджин! — и при этом вытряхивал из карманов оставшиеся шоколадки.
Между тем самолет стремительно терял высоту, словно погружаясь в смертельный водоворот. На мгновение ярко озарилась река, а потом самолет рухнул в воду.
— Все, крышка! — воскликнул Тури и выплюнул на землю кусок шоколада.
Ночь снова окутала долину, лишь в одном месте еще светился багровый отблеск.
Мы помолчали.
— Все на свете кончается, — заметил Золотничок. — Пора и нам на боковую.
И мы улеглись на землю, дожевывая шоколадки.
III
Несколько дней нам никак не удавалось собраться всей компанией из-за этих американцев: они устроили у нас настоящую ярмарку, обменивая хлеб, яйца, вино, мясо на галеты, форменные куртки, ремни, шоколад, курево. Ну и мы, конечно, промышляли кто чем мог. До друзей ли тут?
Правда, однажды я встретил Чернявого и Обжору с двумя американцами, которые, дымя сигаретами, пытались что-то объяснить ребятам.
— Эй, Пеппи! — окликнул меня Чернявый. — Погоди-ка. Вот познакомься: Уильям, Гарри. Они все твердят: «Уайн, уайн», ты случаем не знаешь, что это такое, у тебя же мать в Америке была?
— Не, не знаю, — ответил я и собрался бежать дальше.
— Ну куда ты несешься? Давай с нами.
И я тут же забыл, что меня послали за яйцами. Мы гурьбой отправились на церковную площадь.
— Уайн, уайн, — втолковывал нам загорелый здоровяк Уильям.
— Уайн, — вторил Гарри, едва поспевая за ним на своих кривых ногах.
Мы тоже подхватили: «Уайн, уайн, уайн», решив, что это американская песня. Солдаты недоуменно взглянули на нас и пожали плечами.
— Уайн, — простонал Уильям. — Уайн, джин, виски, марсала.
— Марсала? — удивился я. — Может, это кусок сала?
— Кусок сала, кусок сала! — заорали мы этим болванам в коротких штанах.
Они вытаращились на нас, разинув рты, как рыбы, выброшенные на берег.
И тут Уильяма осенило.
— Вино! — воскликнул он и закашлялся.
Вдруг мы услышали свист. Наверняка кто-нибудь из наших, подумал я и стал озираться кругом.
В дверях какого-то сарая стояли Нахалюга, Чуридду, Агриппино и Пузырь.
— Да плюньте вы на этих американцев, пошли к нам.
— Заходите скорей, — уговаривал Агриппино. — Здесь мой дед живет. В доме-то прохладней.
Но я стал рассказывать им про вино, и Нахалюга тотчас ухватился за эту новую забаву.
— Айда к Рачинедде, у него полные бочки в подвале.
Чернявый злорадно усмехнулся и чуть не бегом потащил за собой американцев по нашим ухабистым улочкам.
— Эй, бойз, тихо! — умоляли нас эти нехристи.
— Не гони! — поддержал их Агриппино и пошел, кривляясь, на цыпочках. — Королевский пир от нас не уйдет.
Чуридду и Обжора тоже стали двигаться нелепой танцующей походкой.
Подойдя к запертой двери, над которой нависал пузатый балкончик, Чернявый обратился к Гарри:
— Вот тут есть ваше уайн.
— Ноу, бойз, — растерялся Уильям. — Я просить вино, марсала, джин.
— Не торопись, будет тебе вино, — ответил Чернявый и забарабанил кулаками в дверь.
Никто не отзывался.
— Здесь живет фашист, — объяснил Чернявый. — А ну-ка стрельните, чтоб замок выбить.
— Фашист? Стрелять? — с сомнением переспросил Уильям.
Мы принялись бомбить дверь камнями и в конце концов услыхали испуганный женский голос:
— Кто там? Вам чего?
— Открывайте — именем закона!
Дверь чуть приотворилась, в щель просунулся седой клок волос.
— Что вам надо-то?
— Вот что, донна Пеппинела, — решительно сказал Нахалюга. — Американцы пришли арестовать вашего мужа, но, если вы дадите им вина, может, все и обойдется.
— Господи! — запричитала старуха. — Где ж его взять-то, сыночки?
Мы всей оравой навалились на дверь и после нескольких дружных толчков распахнули ее.
— Ах, пресвятая дева Мария! — заголосила хозяйка. — Ну входите уж, раз так Богу угодно, налью вам вина.
Американцы осторожно спускались за нами в подвал, вытащив на всякий случай пистолеты. Но, когда увидели огромные просмоленные бочки с вином, сразу успокоились.
— Колбасы, хлеба, яиц! — отрывисто приказал Чернявый, только и думавший, как бы брюхо набить.
— Да откуда же им быть? Вы ведь уж в прошлый раз весь дом очистили.
— Как бы не так, тут еще много чего осталось. А не то — подавайте сюда вашего мужа.
Старуха поспешно прикусила язык и побежала за съестными припасами.
— Вот, кушайте на здоровье, — сказала она, возвратившись.
Уильям откупорил бочку, подвал наполнился терпким ароматом вина. Первым припал к отверстию Уильям, за ним — Гарри, а там и мы угостились.
— Напиток богов! — восторгались Обжора и Агриппино, изображая из себя заядлых выпивох.
А мы тем временем уминали сушеный инжир, хлеб и колбасу с горчицей. Вино струилось по полу и с бульканьем выплескивалось за дверь.
— Что там у вас? — послышался голос с улицы.
Американцы все прикладывались по очереди к бочке.
— Уайн, уайн!
Они даже не обернулись, когда в погреб вошли трое наших крестьян, среди них старый Пеппи Пачи. Остановившись на пороге, они вылупили глаза на благодатную винную реку.
— А Рачинедда-то помер, что ли? — спросил дядюшка Микеле Салерно.
— Ага, — кивнул Чернявый. — Налетайте.
— Да здравствует фашизм! — выкрикнул Пеппи Пачи и прильнул к бочке, словно к коровьему вымени.
— Фашизм? — встрепенулся Уильям; глаза у него налились кровью. — Где фашизм? Где он?! — И в мгновение ока выхватил пистолет.
— Стой, стой! — закричали мы с Нахалюгой.
Но он уже открыл стрельбу: продырявил потолок и бочку. А потом, видно, сам испугался и спрятал пистолет в кобуру.
Винная струя ударила в стену и расползлась по ней огромным кровавым пятном. Вино залило весь пол, грозя затопить нас.
— Господи Иисусе, что там творится? — донеслось снаружи.
Теперь все, кто были в погребе, захлебываясь, поглощали содержимое бочки.
— О искристая влага в бокалах! — распевал старый Пеппи.
В конце концов мне стало невмоготу, и я пробрался к выходу. За мной выбежали Чуридду и Нахалюга. Из переулков стекались к дому люди — кто с бутылкой, кто с банкой, кто с ведром.
— Рачинедда преставился! — слышались радостные крики.
Один крестьянин вставил в продырявленную бочку резиновый шланг и разливал вино всем желающим. Вдруг нас с улицы окликнули:
— Эй, Чуридду! Пеппи! Нахалюга!
— Сюда, сюда! — отозвался я.
К нам протиснулись Тури, Золотничок, мой брат и Марио Гулициа.
Из переулка вышел взвод американских солдат: лица у всех мрачные и автоматы на изготовку. Американцы что-то кричали Уильяму и Гарри на своем диком гортанном наречии, а те в ответ:
— Фашист хаус, фашист хаус!
Солдаты загоготали, спустились в погреб и тоже присосались к бочке.
— Кам ин, кам ин! — приглашали они толпившихся у двери.
Чернявый, Агриппино и Обжора вывалились на улицу и прислонились к забору, обхватив голову руками: их рвало.
— Нализались, свиньи! — обругал их Тури.
Винные запасы Рачинедды, должно быть, подошли к концу: из бочек доносилось жалобное хлюпанье. А хозяин так и не появился — бог его знает, где он прятался.
Наконец вышли на улицу и Уильям с Гарри. От выпитого вина у них была отрыжка. Уильям спросил Чернявого, уже немного пришедшего в себя:
— Еще фашист есть?
Чернявый злорадно засмеялся: видать, эти шутки ему еще не надоели.
— Есть, есть!
— Очумел, что ли? — накинулся на него Чуридду. — Может, хватит валандаться с этими хмырями?
— Есть, — не обращая на него внимания, подтвердил Чернявый. — Фашист хаус — фашистский дом.
— Фашист хаус? — заинтересовались другие американцы; от них теперь тоже вовсю разило вином.
— Гоу, гоу, за мной! — позвал их Чернявый, эта хитрая бестия.
— Куда это они? — удивлялись односельчане, глядя, как мы вместе с американцами зашагали по переулку навстречу заходящему солнцу. — Может, еще где хлеб и вино задаром дают. — И все потянулись за нами, как стадо баранов.
Американцы, едва волоча ноги, все твердили заплетающимся языком:
— Даун тиран Муссолини!
— Даун тиран Муссолини, о-ля-ля! — весело подхватил Нахалюга, держа под руки приятелей.
— Тиран Муссолини, о-ля-ля! — во все горло заголосила толпа подвыпивших односельчан.
На площади было пусто, лишь в центре возвышался серый глиняный Луиджи Капуана. Мы приближались к дому, и мой брат показал Уильяму высеченные над входом слова: «Верить, повиноваться, бороться!» Американец недоуменно пожал плечами, но тут вперед выступил дон Паолино ди Грациа, много лет проживший в Америке, и перевел ему надпись.
— Ай шут! — завопил Уильям и навел оружие на дверь, но, поскольку он с трудом держался на ногах, пули, просвистев, застряли в крыше.
Американцы, следуя его примеру, тоже открыли огонь. На фронтон обрушился град пуль, вниз полетели обломки штукатурки, и от лозунга дуче вскоре осталось лишь черное пятно.
— Ломайте дверь! — выкрикнул мой брат.
Несколько автоматных очередей ударили по двери, разнеся ее в щепки; в проем с криками «Ура!» хлынула толпа. Тури толкнул меня в бок.
— Ну чего стал, пошли, а то не пробьешься!
В гостиной ярко горела люстра: в суматохе забыли потушить. Мы тут же расселись на мягких диванах. Гарри облокотился на валик, его вырвало, а за ним и Агриппино.
— Фу-ты, черт, — прохрипел он, — горечь какая!
Весь народ в гостиной, конечно, не поместился: многие так и остались стоять на площади, оглашая ее в сумерках многоголосым гулом. А внутри было душно, тесно и омерзительно пахло рвотой.
— Пошли отсюда, — заявил Кармело. — Мы же тут задохнемся.
— Да? А как, интересно, ты отсюда выберешься? — отозвался Чернявый.
Американцы вперемешку с нашими уже валялись на полу, некоторые, пошатываясь, прислонились друг к другу, чтобы не упасть, у кого-то еще хватало сил выкрикивать:
— Ур-ра, да з-здравствует дуче, смерть тирану Муссолини!..
— Во надрызгались! — усмехнулся мой брат. — Ну чего тут рассиживаться? Прыгай прямо через них.
Но пробираться по заваленному телами и залитому вином полу оказалось не таким уж легким делом.
— По головам, по головам! — орали Тури и Золотничок, прокладывая себе дорогу в этом муравейнике.
— Ой, ой, ура, о-ля-ля, Муссолини! — отзывались лежащие, когда мы наступали им на головы. Подошвы скользили в зловонной жиже; в гостиной стоял оглушительный храп мертвецки пьяных людей.
— Вперед! — весело командовал Чернявый, и все мы, хохоча и отплевываясь, устремлялись за ним.
Наконец мы пробились к выходу, но там была еще большая давка.
— Давай, давай! — понукал Чернявый, расталкивая во главе нашего отряда очумелую толпу.
— Ну что там? — спрашивали нас снаружи те, кому не удалось полюбоваться на всеобщую оргию.
— Дорогу, дорогу! — надрывались мы, боясь, что нас затопчут.
— А ну расступись, стрелять буду! — вопил Чернявый таким голосом, что люди шарахались от него в разные стороны.
— Ребятки, вы что, спятили?
Еле-еле мы выбрались на площадь и облегченно вздохнули. Я обернулся: возле дома яблоку, негде было упасть.
— Ну, и куда теперь?
— Бежим за околицу, — отозвался кто-то. — Там хоть отдышимся немного.
IV
Через несколько дней Уильям уехал.
— Гуд бай, гуд бай! — крикнул он нам, когда зафырчала машина, увозившая его и других солдат.
Мы помахали ему.
— Прощай, прощай! — повторял Пузырь.
— Ты еще поплачь! — сказал Обжора и повернулся к нам. — Пошли поищем Гарри и Чарльза.
И мы поспешили на площадь.
— Эй! — издалека окликнул нас Чарльз, немного знавший по-итальянски.
В тот день он был свободен и пригласил всю нашу компанию прокатиться на джипе.
— Знаете, где рвать яблоки, мандарины, инжир?
Тури вызвался показать дорогу. Мы быстро залезли в джип. Гарри, смеясь, сел за руль, и машина покатила по дороге, обсаженной тенистыми оливами. Раннее, свежее утро, кругом просторы золотой пшеницы — никто ее не убирает из-за проклятой войны. От избытка чувств мы даже запели, но голосов было почти не слышно из-за урчания мотора; за нами столбом стояла пыль, скрывая деревню. Дорога неровная, извилистая, машина то и дело подскакивала на ухабах, отчего Гарри матерился сквозь зубы.
— Стой! — сказал Тури, когда мы подъехали к невысокой каменной ограде, за которой начиналась апельсиновая роща. — Вылезайте! Здесь апельсинов наберем. А то, может, вы до самого Кальтаджироне ехать собрались?
Мы двинулись по тропинке между деревьями, но апельсинов оказалось мало, да и те незрелые.
— Ну, и где же твои фрукты? — недовольно спросил Обжора.
Тут Агриппино подбежал к лимонному дереву.
— Давайте хоть лимонами побалуемся. Видите, их сколько.
Мы мигом вскарабкались на дерево, но лимоны тоже были невкусные, горькие. Зато сверху увидели неподалеку абрикосовую рощу.
— Айда! — гаркнул Обжора, спрыгивая с дерева.
Но в роще на нас с громким лаем налетел разъяренный пес.
— Ну чего разоряешься, скотина? — ничуть не испугавшись, прикрикнул на него Чернявый.
Подошла женщина, худющая — кожа да кости, — и, откинув со лба копну волос, спросила:
— Вам чего?
— Абрикосов, — ответил Обжора.
— Собирайте на здоровье, кому теперь их есть-то, когда все на войне?
Мы начали сшибать абрикосы камнями; некоторые, падая, разбивались всмятку; американцы ели их и одобрительно приговаривали:
— Гуд, гуд!
Быстро насытившись, мы стали надкусывать абрикосы и кидаться ими. Тури, самый из нас старший, разумно предложил:
— Хватит дурачиться, наберем лучше, а потом обменяем на яйца и хлеб.
Мы набили полные карманы абрикосами и инжиром, который даже не надо было сшибать с деревьев — прямо на земле валялся. Тем временем женщина принесла корзинку яиц и белого хлеба.
— Ешьте, ребята, не пропадать же добру.
Американцы прямо рты разинули.
— Итали — такой богатый энд бьютифул, — пробормотал Чарльз. — Зачем вам этот война?
Никто ему не ответил.
— А я знаю, как мы приготовим эти яйца, — сказал Агриппино. — Пальчики оближете.
Под его командованием мы набрали соломы и обложили костер галькой.
— Спичку давай! — распорядился Агриппино, и вскоре костер запылал.
— Файа, файа! — смеялись американцы.
Солома быстро прогорела, рассыпалась снопом искр, и на месте костра осталась кучка горячей золы.