Но вотъ я слышу, что кто-то меня зоветъ. Это Харольдъ. Онъ устроилъ для меня воскресную школу. Онъ задалъ мнѣ урокъ изъ Понтоппидана и теперь хочетъ прослушать меня. Меня трогаетъ мысль, что мнѣ объясняютъ Законъ Божій такъ, какъ я хотѣлъ, чтобы мнѣ объясняли его, когда я самъ былъ ребенкомъ.
IX
Колодецъ готовъ, канавы выкопаны, и водопроводчикъ, который долженъ прокладывать трубы, пріѣхалъ. Онъ выбралъ себѣ въ помощники Гриндхюсена, а мнѣ было поручено провести трубы изъ подвала во второй этажъ.
Въ то время, какъ я рылъ канаву въ подвалѣ, туда пришла однажды барыня. Я крикнулъ ей, чтобы она была осторожнѣе, но она отнеслась очень весело къ моему предупрежденію.
— Здѣсь нѣтъ ямы? — спросила она, указывая на одно мѣсто. — И здѣсь тоже нѣтъ?
Наконецъ она оступилась и упала ко мнѣ въ канаву. Въ канавѣ и безъ того не было свѣтло, но она навѣрное ничего не видѣла, такъ какъ пришла со свѣта. Она стала нащупывать стѣны ямы и спросила:
— Вѣроятно, можно выбраться наверхъ?
Я поднялъ ее, и она вышла изъ ямы. Это было нетрудно, такъ какъ она была очень тоненькая, несмотря на то, что была матерью взрослой дѣвушки.
— Надо было бы быть осторожнѣе! — сказала она, отряхивая съ платья землю. — Это былъ хорошій прыжокъ… Тебѣ придется какъ-нибудь притти во второй этажъ помочь мнѣ переставить кое-что, придешь? Но намъ придется подождать и воспользоваться тѣмъ временемъ, когда мой мужъ уѣдетъ въ приходъ; онъ не любитъ никакихъ перемѣнъ. Когда вы окончите здѣсь всю работу?
Я назначилъ приблизительный срокъ, — недѣлю или около того.
— А отсюда вы куда пойдете?
— На сосѣдній дворъ.
Гриндхюсенъ обѣщалъ тамъ копать картофель.
Черезъ нѣсколько времени мнѣ пришлось пойти въ кухню пропиливать въ полу отверстіе для трубы. Случилось такъ, что барышнѣ понадобилось въ кухнѣ что-то именно въ то время, когда я тамъ работалъ. Она побѣдила свою антипатію ко мнѣ и обратилась ко мнѣ съ нѣсколькими словами, и осталась посмотрѣть на работу.
— Подумай, Олина, вѣдь тебѣ придется только повернуть кранъ, и вода пойдетъ, — сказала она служанкѣ.
Но старая Олина, повидимому, вовсе не была отъ этого въ восторгѣ.
— Это прямо смѣшно, — увѣряла она, — проводить воду въ самую кухню. Двадцать лѣтъ таскала она всю воду, необходимую для дома, что же она теперь будетъ дѣлать?
— Отдыхать, — сказалъ я.
— Отдыхать?! Я думаю, что человѣкъ созданъ для того, чтобы работать.
— Ты можешь шить также свое приданое, — сказала барышня съ улыбкой.
Она болтала по-дѣтски, но я былъ ей благодаренъ за то, что она приняла участіе въ разговорѣ нашего брата, и за то, что она осталась на нѣсколько минутъ въ кухнѣ. И, Боже мой, какъ живо я работалъ, и какъ я удачно давалъ отвѣты, и какъ я былъ остроуменъ! Я помню это еще до сихъ поръ. Но вдругъ фрёкенъ Елизавета какъ будто вспомнила, что ей непристойно долго разговаривать съ нами, и она ушла.
Вечеромъ я пошелъ, по своему обыкновенію, на кладбище; но когда я увидалъ, что барышня пришла туда раньше меня, то я сейчасъ же оттуда убрался и пошелъ бродить по лѣсу. Потомъ я подумалъ: «Ее, конечно, тронетъ моя деликатность, и она скажетъ: «Бѣдный, какъ это мило съ его стороны!» Не хватало только, чтобы она пошла за мною въ лѣсъ. Тогда я всталъ бы, удивленный, со своего камня и поклонился бы ей. Она казалась бы немного смущенной и сказала бы: «А я хотѣла только пройтись немного, здѣсь такъ хорошо бываетъ вечеромъ, но что ты здѣсь дѣлаешь?» «Я просто сижу здѣсь», отвѣтилъ бы я ей, какъ бы отрываясь отъ своихъ думъ и глядя на нее невинными глазами. И когда она услышитъ, что я сижу позднимъ вечеромъ въ лѣсу, то она пойметъ, что у меня глубокая душа и что я мечтатель, и она влюбится въ меня…
На слѣдующій вечеръ она опять была на кладбищѣ, и меня вдругъ пронзила дерзкая мысль: «Это она приходитъ ради меня!» Но когда я посмотрѣлъ на нее внимательнѣе, то оказалось, что она была занята чѣмъ-то у одной могилы, — значитъ, она приходила не ради меня. Я пошелъ опять въ лѣсъ и наблюдалъ за животными до тѣхъ поръ, пока могъ видѣть; потомъ я прислушивался къ тому, какъ на землю падали еловыя шишки и кисти рябины. Я напѣвалъ, свистѣлъ и думалъ. Отъ времени до времени я вставалъ и ходилъ, чтобы согрѣться. Часы шли, наступила ночь. Я былъ такъ влюбленъ, я шелъ съ непокрытой головой и предоставлялъ звѣздамъ смотрѣть на меня.
— Который теперь часъ? — спрашивалъ иногда Гриндхюсенъ, когда я, наконецъ, приходилъ на чердакъ.
— Одиннадцать, — отвѣчалъ я, тогда какъ бывало и два, и три часа утра.
— И ты находишь, что это подходящее время для того, чтобы ложиться спать? Фу, чтобъ тебѣ пусто было!. Будить людей, когда они такъ хорошо заснули!
Гриндхюсенъ переворачивался на другой бокъ и черезъ мгновеніе засыпалъ. Счастливый Гриндхюсенъ!
Но, Боже, какого шута гороховаго представляетъ изъ себя пожилой человѣкъ, когда онъ влюбляется. А я-то долженъ былъ являться примѣромъ того, какъ человѣкъ находитъ душевный миръ и покой!
X
Пришелъ какой-то человѣкъ за инструментами каменщика, которые ему принадлежали. Какъ, — Гриндхюсенъ, значитъ, не укралъ ихъ! Какъ все было жалко и мелочно, что касалось Гриндхюсена; ни въ чемъ онъ не проявлялъ ни ловкости, ни сообразительности.
Я сказалъ:
— Послушай, Гриндхюсенъ, ты только и годенъ на то, чтобы ѣсть, спать и работать. Вотъ пришелъ человѣкъ за инструментами. Оказывается, что ты ихъ только взялъ на подержаніе, жалкое ты созданье!
— Ты дуракъ, — сказалъ обиженный Гриндхюсенъ.
Но я сейчасъ же умилостивилъ его, какъ бывало и раньше, превративъ все въ шутку.
— Что мы теперь будемъ дѣлать? — сказалъ онъ.
— Бьюсь объ закладъ, что ты знаешь, что мы будемъ дѣлать, — сказалъ я.
— Ты думаешь?
— Да. Насколько я тебя знаю.
И Гриндхюсенъ былъ смягченъ.
Но во время послѣобѣденнаго отдыха, когда я стригъ ему волосы, я опять обидѣлъ его, посовѣтовавъ ему мыть свою голову.
— Какъ такой пожилой человѣкъ, какъ ты, можетъ говорить такія глупости, — сказалъ онъ.
Кто знаетъ, можетъ быть, Гриндхюсенъ былъ и правъ. Онъ сохранилъ въ цѣлости всѣ свои рыжіе волосы, хотя онъ былъ уже дѣдомъ.
Не появилось ли привидѣнія на чердакѣ? Кто приходилъ туда, чтобы прибралъ все и придать чердаку болѣе уютный видъ? У Гриндхюсена и у меня были отдѣльныя постели. Я купилъ себѣ два одѣяла, тогда какъ Гриндхюсенъ спалъ всегда въ платьѣ; онъ валился на сѣно, гдѣ попало, въ томъ видѣ, въ какомъ онъ ходилъ весь день. Теперь кто-то привелъ въ порядокъ то мѣсто, на которомъ я спалъ: одѣяла были разложены аккуратно, такъ что стало походить на кровать. Я ничего противъ этого не имѣлъ; это навѣрное одна изъ служанокъ захотѣла показать мнѣ, какъ живутъ порядочные люди. Не все ли равно.
Мнѣ пришлось пропиливать отверстіе въ полу во второмъ этажѣ, но барыня попросила меня подождать до слѣдующаго дня, когда священникъ уѣдетъ въ приходъ, чтобы его не безпокоить. Однако, на слѣдующее утро опять изъ этого ничего не вышло: барышня стояла одѣтая и собиралась итти въ лавку за большими покупками, а мнѣ пришлось сопровождать ее, чтобы нести покупки.
— Хорошо, — сказалъ я, — я пойду позади
Милая дѣвушка, такъ она рѣшилась покориться и перенести мое общество? Она сказала:
— Но развѣ ты найдешь дорогу одинъ?
— Конечно. Я уже раньше тамъ бывалъ, мы закупаемъ тамъ нашу провизію.
Такъ какъ мнѣ неловко было итти по всей деревнѣ въ моемъ рабочемъ платьѣ, вымазанномъ глиной, то я надѣлъ городскіе штаны, но блузу оставилъ. Въ такомъ видѣ я отправился слѣдомъ за барышней, До лавки было больше полумили; на послѣдней верстѣ я увидалъ впереди себя барышню, но я старался не слишкомъ приближаться къ ней. Разъ она обернулась; тогда я сдѣлался совсѣмъ маленькимъ и скрылся въ опушкѣ лѣса.
Барышня осталась въ деревнѣ у одной подруги, а я вернулся домой къ обѣду съ покупками. Меня позвали обѣдать въ кухню. Весь домъ точно вымеръ; Харольдъ куда-то ушелъ, служанки катали бѣлье, только Олина возилась въ кухнѣ.
Послѣ обѣда я пошелъ въ коридоръ, во второй этажъ, и началъ пилить.
— Иди же, помоги мнѣ немного, — сказала барыня и пошла впереди меня.
Мы прошли черезъ контору священника и вошли въ спальню.
— Я хочу переставить свою кровать, — сказала барыня. — Она стоитъ слишкомъ близко къ печкѣ, зимою здѣсь слишкомъ тепло.
Мы переставили кровать ближе къ окну.
— Ты не находишь, что такъ будетъ лучше, прохладнѣе? — спросила она.
Случайно я взглянулъ на нее; она смотрѣла на меня своимъ косымъ взоромъ. Ахъ! Кровь бросилась мнѣ въ голову, въ глазахъ у меня потемнѣло, я услышалъ, какъ она говорила:
— Ты съума сошелъ! Но, милый мой, — дверь. Потомъ я услыхалъ свое имя, произнесенное шопотомъ нѣсколько разъ…
Я пропилилъ отверстіе во второмъ этажѣ и привелъ все въ порядокъ. Барыня была все время тамъ же. Ей такъ хотѣлось говорить, объясниться, и она и смѣялась, и плакала въ одно и то же время.
— Ты съума сошелъ! Но, милый мой, — дверь. Потомъ я услыхалъ свое имя, произнесенное шопотомъ нѣсколько разъ…
Я пропилилъ отверстіе во второмъ этажѣ и привелъ все въ порядокъ. Барыня была все время тамъ же. Ей такъ хотѣлось говорить, объясниться, и она и смѣялась, и плакала въ одно и то же время.
Я сказалъ:
— А картина, которая виситъ на стѣнѣ, развѣ ее не надо перевѣсить?
— Да, конечно, — отвѣтила барыня. И мы опять пошли въ спальню.
XI
Но вотъ водопроводъ былъ готовъ, краны привинчены; вода лила съ силой. Гриндхюсену удалось добыть необходимые инструменты въ другомъ мѣстѣ, такъ что мы могли закончить мелкую работу. А когда мы дня черезъ два засыпали всѣ канавы, то работа наша въ усадьбѣ священника была совершенно закончена. Священникъ остался нами доволенъ. Онъ предложилъ даже вывѣсить на красномъ столбѣ объявленіе о томъ, что мы мастера въ водопроводномъ дѣлѣ. Но такъ какъ была уже поздняя осень, и почва могла замерзнуть когда угодно, то это не могло намъ принести никакой пользы. Вмѣсто этого мы попросили его вспомнить о насъ весною.
Мы переселились въ сосѣдній дворъ, гдѣ нанялись копать картофель. Предварительно мы обѣщали, въ случаѣ надобности, снова возвратиться въ усадьбу священника.
На новомъ мѣстѣ было много народу, и намъ было тамъ хорошо и весело. Но работы едва было на одну недѣлю, а потомъ мы снова были свободны.
Однажды вечеромъ къ намъ пришелъ священникъ и предложилъ мнѣ мѣсто работника у себя въ усадьбѣ. Предложеніе было соблазнительное, и я задумался надъ нимъ немного, но кончилъ тѣмъ, что отказался. Я предпочиталъ бродить кругомъ и быть свободнымъ, исполнять случайную работу, спать подъ открытымъ небомъ и дѣлать, что мнѣ вздумается. Я встрѣтился на картофельномъ полѣ съ человѣкомъ, съ которымъ я хотѣлъ войти въ компанію, когда я разстанусь съ Гриндхюсеномъ. Этотъ новый человѣкъ былъ во многихъ отношеніяхъ моимъ единомышленникомъ и, судя по тому, что я видѣлъ и слышалъ, онъ долженъ былъ быть также хорошимъ работникомъ. Его звали Ларсъ Фалькбергетъ, но онъ назвалъ себя Фалькенбергомъ.
Молодой Эрикъ былъ нашимъ руководителемъ при уборкѣ картофеля, а кромѣ того, онъ объѣзжалъ молодыхъ лошадей. Это былъ красивый двадцатилѣтній юноша, стройный и хорошо развитой для своихъ лѣтъ и съ благородной внѣшностью помѣщичьяго сына. Навѣрное между нимъ и фрекенъ Елизаветой было что-нибудь, потому что она однажды пришла къ намъ въ поле и долго разговаривала съ нимъ. Уже уходя, она бросила и мнѣ нѣсколько словъ о томъ, что Олинъ начала понемногу свыкаться съ водопроводомъ.
— А вы сами? — спросилъ я.
Она изъ вѣжливости отвѣтила и на это, но я хорошо видѣлъ, что она не хотѣла разговаривать со мной.
Она была такъ прелестно одѣта. На ней было новое свѣтлое платье, которое такъ хорошо шло къ ея голубымъ глазамъ…
На слѣдующій день съ Эрикомъ случилось несчастье. Лошадь понесла, онъ упалъ, его потащило по землѣ и онъ сильно расшибся о заборъ. Онъ былъ очень помятъ и харкалъ кровью даже черезъ нѣсколько часовъ, когда уже пришелъ въ себя. Фалькенбергъ долженъ былъ замѣнить его.
Я притворился, что огорченъ этимъ несчастьемъ, и былъ мраченъ и молчаливъ, но я вовсе не былъ огорченъ. Конечно, я не питалъ никакихъ надеждъ относительно фрёкенъ Елизаветы; но тотъ, кто стоялъ мнѣ поперекъ дороги, теперь убрался.
Вечеромъ я пошелъ на кладбище и усѣлся тамъ. «Что, если бы теперь пришла фрёкенъ Елизавета!» — думалъ я. Прошло четверть часа, и она пришла. Я быстро поднялся и притворился, что хочу уходить, но потомъ, какъ бы опомнившись, я остался. Но тутъ самообладаніе покинуло меня, я почуствовалъ себя такимъ растеряннымъ, потому что она была такъ близко, и я сталъ говорить что-то:
— Эрикъ — подумайте, съ нимъ случилось такое несчастье вчера.
— Я это знаю, — отвѣтила она.
— Его понесла лошадь.
— Да. Но почему ты говоришь со мной о немъ?
— Я думалъ… Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать. Но онъ, конечно, поправится, и все будетъ хорошо.
— Да, да, конечно.
Пауза.
Мнѣ показалось, что она передразниваетъ меня. Вдругъ она сказала съ улыбкой:
— Какой ты странный. Зачѣмъ ты приходишь сюда и сидишь здѣсь по вечерамъ?
— Это обратилось у меня въ привычку. Я коротаю время передъ сномъ.
— Такъ ты не боишься?
Ея насмѣшка уколола меня, я снова почувствовалъ почву подъ ногами и отвѣтилъ ей:
— Я только того и хочу, чтобы снова выучиться содрогаться.
— Содрогаться? Ты это прочелъ въ какой-нибудь сказкѣ?
— Не знаю. Можетъ быть, мнѣ попалась въ руки какая-нибудь книжка.
Пауза.
— Почему ты не хочешь быть у насъ работникомъ?
— Я не годился бы для этого. Я теперь собираюсь вступить въ компанію съ однимъ человѣкомъ, мы пойдемъ съ нимъ бродить.
— Куда вы пойдете?
— Не знаю. Куда глаза глядятъ. Мы — странники.
Пауза.
— Жаль, — сказала она. — Я хочу сказать, что лучше бы ты этого не дѣлалъ… Ахъ, да, что ты говорилъ про Эрика? Я собственно для этого и пришла.
— Онъ боленъ, опасно боленъ, но…
— Что говорить докторъ, онъ поправится?
— Да, докторъ думаетъ, что онъ поправится, такъ я слышалъ.
— Ну, спокойной ночи.
Счастливъ, кто богатъ и молодъ, и красивъ, и знаменитъ, и ученъ… Вонъ она идетъ…
Прежде чѣмъ я ушелъ съ кладбища, я нашелъ, наконецъ, довольно хорошій ноготь съ большого пальца, и я сунулъ его себѣ въ карманъ. Я подождалъ немного, стоялъ, осматривался по сторонамъ и прислушивался, — все было тихо. Никто не крикнулъ — «это мой!»
XII
Фалькенбергъ и я отправились въ путь. Вечеръ, холодный вѣтеръ и высокое, ясное небо, на которомъ загораются звѣзды. Мнѣ удается уговорить моего товарища пойти мимо кладбища: какъ это ни смѣшно, но мнѣ захотѣлось посмотрѣть, нѣтъ ли свѣта въ одномъ маленькомъ окошкѣ въ домѣ священника. Счастливъ, кто богатъ и молодъ и…
Мы шли нѣсколько часовъ; у насъ не было тяжелой ноши, къ тому же оба мы были чужіе другъ для друга, и у насъ было, о чемъ поговорить. Мы прошли первое торговое село и подходили ко второму, и передъ нами уже вырисовывалась колокольня приходской церкви на ясномъ вечернемъ небѣ.
По старой привычкѣ, меня потянуло и здѣсь на кладбище. Я сказалъ:
— Что, если бы мы переночевали гдѣ-нибудь здѣсь на кладбище?
— Вотъ еще выдумалъ! — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Теперь вездѣ есть сѣно на сѣновалахъ, а если даже насъ прогонятъ съ сѣновала, то въ лѣсу во всякомъ случаѣ теплѣе.
И Фалькенбергъ повелъ меня дальше. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, высокій и хорошо сложенный, но съ нѣсколько согнутой спиной. У него были длинные усы, которые спускались внизъ и закруглялись. Онъ предпочиталъ говорить коротко и былъ сообразителенъ и ловокъ, кромѣ того, онъ пѣлъ пѣсни прекраснѣйшимъ голосомъ и во всѣхъ отношеніяхъ былъ совершенно другимъ человѣкомъ, нежели Гриндхюсенъ. Онъ говорилъ, смѣшивая два нарѣчія и употребляя также и шведскія слова, такъ что невозможно было по его говору узнать, откуда онъ.
Мы пришли на одинъ дворъ, гдѣ лаяли собаки, и гдѣ еще не спали. Фалькенбергъ попросилъ вызвать кого-нибудь для переговоровъ. Вышелъ молодой парень.
— Нѣтъ ли для насъ работы?
— Нѣтъ.
— Но заборъ вдоль дороги въ скверномъ состояніи, быть можетъ, мы могли бы поправить его?
— Нѣтъ. Намъ самимъ теперь въ осеннее время дѣлать нечего.
— Нельзя ли намъ здѣсь переночевать?
— Къ сожалѣнію…
— На сѣновалѣ?
— Нѣтъ, тамъ еще спятъ работницы.
— Лѣшій! — пробормоталъ Фалькенбергъ, когда мы уходили со двора.
Мы пошли наугадъ черезъ маленькій лѣсокъ и старались присмотрѣть себѣ удобное мѣсто для ночлега.
— Что, если намъ возвратиться на тотъ дворъ? — предложилъ я. — Можетъ быть, работницы насъ не прогонятъ?
Фалькенбергъ задумался надъ этимъ.
— Собаки залаютъ, — отвѣтилъ онъ.
Мы вышли на одно поле, на которомъ паслись двѣ лошади. У одной былъ колокольчикъ.
— Нечего сказать, хорошъ хозяинъ! Лошади у него въ полѣ, а работницы спятъ на сѣновалѣ, - сказалъ Фалькенбергъ. — Мы принесемъ пользу этимъ животнымъ и покатаемся на нихъ немного.
Онъ поймалъ лошадь съ колокольчикомъ, засунулъ въ колокольчикъ травы и мху и вскочилъ на лошадь. Моя лошадь была пугливѣе, и я съ трудомъ ее поймалъ.
Мы поскакали черезъ поле, нашли калитку и выбрались на дорогу. У каждаго изъ насъ было по одному изъ моихъ одѣялъ, на которыхъ мы и сидѣли, но уздечекъ у насъ не было.
Дѣло шло хорошо, прямо великолѣпно, мы проѣхали добрую милю и подъѣхали къ новой деревнѣ. Вдругъ мы услыхали на дорогѣ людскіе голоса.
— Теперь намъ надо скакать во весь опоръ, — сказалъ Фалькенбергъ, оборачиваясь ко мнѣ.
Но длинный Фалькенбергъ былъ не очень-то хорошимъ наѣздникомъ. Онъ ухватился за ремень, на которомъ висѣлъ колокольчикъ, а потомъ онъ припалъ къ шеѣ лошади и обхватилъ ее руками. Разъ передо иной промелькнула высоко въ воздухѣ его нога, — это было, когда онъ свалился.