Но длинный Фалькенбергъ былъ не очень-то хорошимъ наѣздникомъ. Онъ ухватился за ремень, на которомъ висѣлъ колокольчикъ, а потомъ онъ припалъ къ шеѣ лошади и обхватилъ ее руками. Разъ передо иной промелькнула высоко въ воздухѣ его нога, — это было, когда онъ свалился.
Съ счастью, намъ не угрожала никакая опасность. По дорогѣ шла молодая пара, они мечтали и говорили.
Мы проскакали еще съ полчаса, послѣ чего оба почувствовали себя разбитыми и усталыми. Тогда мы слѣзли съ лошадей и погнали ихъ домой. И мы опять пошли пѣшкомъ.
Гакгакъ, гакгакъ! послышалось откуда-то издалека. Я узналъ этотъ крикъ, — это были дикіе гуси. Въ дѣтствѣ меня выучили стоять тихо, со сложенными руками, чтобы не испугать дикихъ гусей, когда они совершаютъ свой перелетъ, — и теперь я сдѣлалъ то же самое. Меня охватило мягкое мистическое настроеніе, я удерживалъ дыханіе и смотрѣлъ вверхъ. Вонъ они, они разрѣзаютъ воздухъ, и мнѣ кажется, что позади ихъ остается полоса, какъ послѣ корабля на морѣ. Гакгакъ! раздается надъ нашими головами, и великолѣпный треугольникъ несется дальше подъ звѣзднымъ небомъ…
Наконецъ мы нашли сѣновалъ на одномъ тихомъ дворѣ, и мы проспали тамъ нѣсколько часовъ. Люди со двора застали насъ тамъ утромъ, такъ крѣпко мы спали.
Фалькенбергъ обратился сейчасъ же къ одному изъ хозяевъ и предложилъ заплатить за ночлегъ. Онъ сказалъ, что мы такъ поздно пришли наканунѣ, что не хотѣли никого будить, но что мы вовсе не бродяги. Человѣкъ отказался отъ платы, а сверхъ того онъ еще угостилъ насъ въ кухнѣ кофе. Но работы для насъ не было. Осеннія работы были всѣ закончены, и у него съ работникомъ не было никакого дѣла, кромѣ починки заборовъ.
XIII
Мы пробродили три дня и не нашли работы. Къ довершенію всего, намъ пришлось платить за харчи, и мы становились все бѣднѣе и бѣднѣе.
— Много ли осталось у тебя и что осталось у меня? Такъ дольше продолжаться не можетъ, — сказалъ Фалькенбергъ и предложилъ начать воровать понемногу.
Мы обдумали наше положеніе и рѣшили принять мѣры. О пропитаніи намъ особенно заботиться было нечего, мы всегда могли стянуть гдѣ нибудь одну, другую курицу; но существенную помощь намъ могли оказать только шиллинги, и ихъ-то мы и должны были добытъ. Такъ или иначе, но мы должны были достать денегъ, вѣдь мы были не ангелы.
— Я не ангелъ небесныя, — сказалъ Фалькенбергъ. — Вотъ я сижу здѣсь въ своемъ лучшемъ платьѣ, которое для другого служило бы будничнымъ. Я мою его въ ручьѣ и жду, пока оно высохнетъ; если оно разорвется, я его латаю, а когда я заработаю лишній шиллингъ, я покупаю себѣ другое платье. Иначе и быть не можетъ.
— Но молодой Эрикъ говорилъ, что ты страшно пьешь?
— Ишь, молокососъ! Ну, конечно, я пью. Было бы слишкомъ скучно всегда только ѣсть… Давай-ка поищемъ лучше дворъ съ фортепіано.
Я подумалъ: фортепіано въ усадьбѣ указываетъ на нѣкоторое благосостояніе, — тамъ мы, вѣрно, и начнемъ воровать.
Подъ вечеръ мы нашли, наконецъ, такой дворъ. Фалькенбергъ заранѣе надѣлъ на себя мое городское платье, а свой мѣшокъ далъ нести мнѣ, такъ что самъ онъ шелъ налегкѣ. Нимало не смущаясь, онъ вошелъ на главное крыльцо дома и нѣкоторое время оставался тамъ. Когда онъ вышелъ, то объявилъ мнѣ, что будетъ настраивать фортепіано.
— Что такое?
— Молчи, — сказалъ Фалькенбергъ. — Я это и раньше дѣлалъ, но я не имѣю обыкновенія хвастать.
И когда онъ вытащилъ изъ своего мѣшка ключъ для настраиванія, я понялъ, что онъ говорилъ серьезно.
Мнѣ онъ велѣлъ находиться гдѣ-нибудь поблизости, пока онъ настраиваетъ.
Я бродилъ кругомъ и старался коротать время. Иногда, когда я подходилъ къ южной сторонѣ дома, я слышалъ, какъ Фалькенбергъ обработывалъ фортепіано и какъ онъ колотилъ по немъ. Онъ не могъ взять ни одной ноты, но у него былъ хорошій слухъ; если онъ натягивалъ какую-нибудь струну, то онъ слѣдилъ за тѣмъ, чтобы потомъ привести ее въ прежнее состояніе, такимъ образомъ, инструментъ не дѣлался хуже, чѣмъ былъ раньше.
Между тѣмъ, я разговорился съ однимъ работникомъ на дворѣ, съ молодымъ парнемъ. Онъ получалъ двѣсти кронъ въ годъ, — да, а кромѣ того на харчи, — говорилъ онъ. Вставать надо въ половинѣ седьмого, чтобы кормить лошадей, а въ рабочую пору — въ половинѣ шестого, работать весь день до восьми часовъ вечера. Но онъ былъ здоровъ и казался довольнымъ этой спокойной жизнью въ своемъ маленькомъ свѣтѣ. Я помню его великолѣпные зубы и помню его красивую улыбку, когда онъ заговорилъ о своей дѣвушкѣ. Онъ подарилъ ей серебряное кольцо съ золотымъ сердечкомъ.
— Что она сказала, когда получила его?
— Она, конечно, удивилась, ты самъ знаешь.
— А ты что сказалъ?
— Что я сказалъ? Не знаю. Я сказалъ: на здоровье. Я хотѣлъ также подарить ей матеріи на платье, но…
— Она молодая?
— Ну, конечно. Она болтаетъ, точно на губной гармоникѣ играетъ, такая она молоденькая.
— Гдѣ она живетъ?
— Этого я не скажу. А то это разболтаютъ по деревнѣ.
Я стоялъ передъ нимъ на подобіе Александра Македонскаго и былъ такъ мудръ и презиралъ немножко его бѣдную жизнь. Когда мы разставались, а отдалъ ему одно изъ своихъ одѣялъ, такъ какъ мнѣ было тяжело таскать оба; онъ сейчасъ же объявилъ, что подаритъ это одѣяло своей дѣвушкѣ, чтобы ей было теплѣе спать.
А Александръ сказалъ:- Если бы я не былъ мною, то я хотѣлъ бы быть тобою…
Когда Фалькенбергъ окончилъ свою работу и вышелъ на дворъ, то онъ такъ важничалъ и говорилъ такія удивительныя слова, что я съ трудомъ его понималъ. Его провожала дочь помѣщика. — Теперь мы направимъ наши стопы на сосѣдній дворъ, — сказалъ онъ, — тамъ тоже есть фортепіано, которое требуетъ нашей помощи. До свиданья, до свиданья, фрёкенъ!
— Шесть кронъ, парень! — шепнулъ онъ мнѣ. — На сосѣднемъ дворѣ тоже шесть, итого двѣнадцать
И вотъ мы пошли дальше, я потащилъ оба мѣшка.
XIV
Фалькенбергъ разсчиталъ вѣрно: въ сосѣдней усадьбѣ не хотѣли отставать отъ другихъ, фортепіано необходимо было настроить. Барышни не было дома, но фортепіано можно было настроить во время ея отсутствія — это будетъ для нея пріятнымъ сюрпризомъ. Она такъ давно жаловалась на разстроенное фортепіано, на которомъ стало невозможно играть.
Я опять былъ предоставленъ самому себѣ, а Фалькенбергъ вошелъ въ домъ. Когда стемнѣло, ему дали свѣчи, и онъ продолжалъ настраивать. Онъ ужиналъ въ комнатахъ, а послѣ ужина онъ вышелъ ко мнѣ и потребовалъ трубку.
— Какую трубку?
— Дуракъ. Кулакъ!
Я не совсѣмъ охотно передалъ ему мою необыкновенную трубку, которую я недавно окончилъ: ноготь былъ вдѣланъ, кольцо надѣто, и длинный стержень прикрѣпленъ.
— Не давай слишкомъ нагрѣваться ногтю. — шепнулъ я ему, — а то онъ, пожалуй, отвалится.
Фалькенбергъ закурилъ трубку, затянулся и вошелъ въ домъ. Но онъ позаботился и обо мнѣ и потребовалъ, чтобы меня въ кухнѣ накормили и дали мнѣ кофе
Я улегся спать на сѣновалѣ.
Ночью меня разбудилъ Фалькенбергъ, который звалъ меня, стоя посреди сѣновала. Была полная луна, и небо было ясно, и я хорошо видѣлъ лицо своего товарища.
— Что случилось?
— Бери свою трубку!
— Трубку?
— Я ее больше ни за какіе деньги не возьму. Посмотри-ка, вѣдь ноготь-то отваливается!
Я взялъ трубку и увидалъ, что ноготь покоробился. Фалькенбергъ сказалъ:
— Онъ точно грозилъ мнѣ при лунномъ свѣтѣ. А тутъ я еще вспомнилъ, откуда этотъ ноготь.
Счастливый Фалькенбергъ…
На слѣдующее утро, когда мы собирались уходить, возвратилась домой барышня. Вскорѣ мы услыхали, какъ она бренчала какой-то вальсъ на фортепіано. Немного спустя она вышла къ намъ и сказала:
— Да, теперь совсѣмъ, другое дѣло! Большое вамъ спасибо!
— Вы довольны, фрёкенъ? — спросилъ настройщикъ.
— Еще бы! Теперь у фортепіано совсѣмъ другой тонъ.
— Не укажите ли вы, фрёкенъ, куда мнѣ теперь итти?
— Идите въ Эвербё къ Фалькенбергамъ.
— Къ кому?
— Къ Фалькенбергамъ. Туда ведетъ прямая дорога. Когда вы дойдете до столба, то сверните направо. Васъ тамъ примутъ.
Тутъ Фалькенбергъ усѣлся преспокойно на ступенькѣ крыльца и сталъ выспрашивать у барышни всю подоготную о Фалькенбергахъ изъ Эвербё. — Вотъ такъ штука. Онъ никакъ не ожидалъ, что встрѣтить здѣсь своихъ родственниковъ и какъ бы попадетъ домой! Безконечно вамъ благодаренъ, фрёкенъ. Вы оказали мнѣ великую услугу!
И вотъ мы опять отправились въ путь, я потащилъ мѣшки.
Когда мы вошли въ лѣсъ, то мы сѣли, чтобы обдумать положеніе дѣлъ. Благоразумно ли Фалькенбергу, состоящему въ чинѣ настройщика, итти къ капитану въ Эвербё и рекомендоваться родственникомъ? Я сильно сомнѣвался въ этомъ и заразилъ своимъ сомнѣніемъ и Фалькенберга.
— Нѣтъ ли у тебя съ собой какихъ-нибудь бумагъ съ твоимъ именемъ? Какого нибудь свидѣтельства?
— Да, но какого черта мнѣ въ этихъ бумагахъ! Вѣдь тамъ только стоитъ, что я порядочный рабочій.
Мы стали обсуждать, нельзя ли немного поддѣлать свидѣтельство; или, можетъ быть, лучше написать новое? Можно было бы написать что-нибудь въ родѣ того, что такой-то настройщикъ, Божьей милостью… а имя могло быть Леопольдъ вмѣсто Ларса. Кто могъ намъ помѣшалъ написать это?
— Ты можешь взять на себя написать это свидѣтельство? — спросилъ Фалькенбергъ.
— Да, это я могу.
Но тутъ мое несчастное куцое воображеніе сыграло со мной скверную штуку и испортило все дѣло. Настройщикъ ничего изъ себя не представлялъ, я предпочиталъ техника, генія, который совершилъ великія дѣла… у него была фабрика.
— Фабриканту не надо никакихъ свидѣтельствъ, — прервалъ меня Фалькенбергъ и не хотѣлъ меня больше слушать. — Нѣтъ, изъ этого ничего не выйдетъ.
Печальные и удрученные, мы пошли дальше и дошли до столба.
— Такъ ты не пойдешь туда? — спросилъ я.
— Иди самъ, — отвѣтилъ Фалькенбергъ съ раздраженіемъ. — Вотъ, бери свое тряпье!
Но едва мы прошли мимо столба, какъ Фалькеибергъ замедлилъ шаги и пробормоталъ:
— Досадно все-таки, что изъ этого ничего не выйдетъ. Такой хорошій случай.
— Мнѣ кажется, что ты просто могъ бы зайти къ нимъ въ гости. Ничего нѣтъ невозможнаго, что ты дѣйствительно приходишься имъ родственникомъ.
— Жалко, что я не узналъ, нѣтъ ли у него племянника въ Америкѣ.
— А ты, въ случаѣ надобности, развѣ сумѣлъ бы поговорить по-англійски?
— Молчи! — сказалъ Фалькенбергъ. — Заткни свою глотку! Не понимаю, чего ты тутъ ходишь и хвастаешь.
Онъ былъ очень нервенъ и золъ и снова зашагалъ впередъ. Но вдругъ онъ остановился и сказалъ:
— Рѣшено. Дай мнѣ твою трубку. Я ее не буду закуривать.
И мы повернули и пошли въ гору. Фалькенбергъ опять заважничалъ, размахивалъ трубкой и разсуждалъ относительно положенія усадьбы. Мнѣ стало немного досадно, что онъ шелъ такимъ бариномъ, а я тащилъ мѣшки, и я сказалъ:
— Такъ ты опять настройщикъ, что ли?
— Мнѣ кажется, что я доказалъ, что могу настраивать фортепіано, — отвѣтилъ онъ коротко. — Чего же тутъ спрашивать?
— Но представь себѣ, что барыня понимаетъ въ этомъ кое-что? И что она потомъ попробуетъ фортепіано?
Фалькенбергъ молчалъ, я видѣлъ, что онъ задумался. Мало-по-малу его спина согнулась и голова опустилась.
— Пожалуй, что это опасно. На, бери свою трубку, — сказалъ онъ. — Мы пойдемъ и спросимъ просто-напросто работы.
XV
Случилось такъ, что мы могли быть полезны сейчасъ же, какъ только вошли во дворъ: ставили новый флагштокъ, людей было мало; мы взялись за дѣло и исполнили его съ блескомъ. Въ окошкахъ видно было много женскихъ лицъ.
— Капитанъ дома?
— Нѣтъ.
— А барыня?
Барыня вышла къ намъ. Она была бѣлокурая, высокая и ласковая, какъ молодой жеребенокъ. Она такъ мило отвѣтила намъ на нашъ поклонъ.
Есть ли какая-нибудь работа для насъ?
— Не знаю. Нѣтъ, кажется, что нѣтъ. Дѣло въ томъ, что моего мужа нѣтъ дома.
Мнѣ показалось, что ей было тяжело отказывать намъ, и я уже взялся за фуражку, чтобы не безпокоить ея. Но, повидимому, Фалькенбергъ показался ей нѣсколько страннымъ, такъ какъ онъ былъ хорошо одѣтъ, и у него былъ носильщикъ. Она посмотрѣла на него съ любопытствомъ и спросила.
— Какой работы вы ищите?
— Всякой работы, — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Мы можемъ строить заборы, рыть канавы, штукатурить.
— Теперь немного поздновато для такихъ работъ, — сказалъ одинъ изъ работниковъ, стоявшихъ у флагштока.
— Да, это правда, — подтвердила барыня. — Право, не знаю, но теперь обѣденное время, не хотите ли вы войти и пообѣдать? Чѣмъ Богъ послалъ?
— Спасибо за предложеніе! — отвѣтилъ Фалькенбергъ.
Меня глубоко огорчило, что онъ отвѣтилъ такимъ неизящнымъ образомъ, и что онъ осрамилъ насъ. Тутъ я могъ бы отличиться.
— Mille grâces, madame, vous êtes trop aimable! — сказалъ я на благородномъ языкѣ и снялъ фуражку.
Она обернулась и посмотрѣла на меня во всѣ глаза. Ея удивленіе было комично.
Насъ посадили въ кухнѣ и дали намъ отличный обѣдъ. Барыня ушла въ комнаты. Когда мы поѣли и собрались уже уходить, она снова вышла въ кухню. Фалькенбергъ опять подбодрился и рѣшилъ злоупотребить ея любезностью: онъ предложилъ ей настроить фортепіано.
— Вы и это умѣете? — спросила она и посмотрѣла на него съ удивленіемъ.
— Да, я умѣю. Я настраивалъ въ сосѣдней усадьбѣ.
— У меня рояль. Мнѣ очень хотѣлось бы…
— Вы можете быть спокойны.
— Есть у васъ…?
— У меня нѣтъ свидѣтельства. Я никогда не просилъ свидѣтельства. Но вы сами услышите.
— Ну да, ну да, пожалуйста.
Она пошла впередъ, а онъ послѣдовалъ за ней. Когда растворилась дверь, то я увидалъ комнату, увѣшанную картинами.
Служанки бѣгали взадъ и впередъ по кухнѣ и поглядывали на меня, чужого человѣка; одна изъ нихъ была очень хорошенькая. Я сидѣлъ и радовался, что выбрился какъ разъ въ этотъ день.
Прошло минутъ десять, и Фалькенбергъ началъ настраивать. Барыня опять вышла въ кухню и сказала
— А вы умѣете говорить по-французски? Это болѣе, нежели я умѣю.
Слава Богу, на этомъ дѣло и кончилось. А то и мнѣ пришлось бы главнымъ образомъ вертѣться вокругъ, «яичницы», и «ищите женщину», и «государство, это — я»…
— Вашъ товарищъ показалъ мнѣ свой аттестатъ, — сказала барыня. — Вы, оказывается, хорошіе рабочіе. Я не знаю — я могла бы телеграфировать мужу и спросить, нѣтъ ли у насъ какой-нибудь работы для васъ.
Я хотѣлъ благодаритъ ее, но не могъ произнести ни слова, — я глоталъ слезы.
Неврастенія.
Потомъ я бродилъ по двору и по полямъ; все было въ порядкѣ, все было убрано. Я не видѣлъ для насъ нигдѣ никакой работы. Это были, навѣрное, богатые люди.
Такъ какъ день клонился къ вечеру, а Фалькенбергъ все еще настраивалъ рояль, то я ушелъ со двора, чтобы меня опять не пригласили на ужинъ. Луна сіяла и звѣзды ярко горѣли на небѣ, но я предпочиталъ пробираться по темному лѣсу и забрался въ самую гущу, гдѣ было совсѣмъ темно. Да, тамъ было и пріятнѣе всего. Какъ воздухъ тихъ и какой покой царитъ на землѣ! Стало холодно, земля покрылась инеемъ. То тутъ, то тамъ раздается легкій трескъ, пискнула полевая мышь, ворона пролетѣла надъ верхушками деревьевъ, — и опять наступила мертвая тишина. Видѣлъ ли ты когда-нибудь во всю свою жизнь такіе свѣтлые волосы? Конечно, нѣтъ! Она великолѣпна съ головы до ногъ! Ротъ у нея прелестный, а волосы отливаютъ золотомъ. Счастливъ, кто могъ бы вытащитъ изъ своего мѣшка діадему и подарить ее ей! Я отыщу блѣднорозовую раковину, вырѣжу изъ нея ноготь, и тогда я подарю ей трубку, чтобъ она дала ее мужу. Это я сдѣлаю…
На дворѣ я встрѣтилъ Фалькенберга, который прошепталъ мнѣ однимъ духомъ:
— Она получила отвѣть отъ мужа: мы можемъ рубить деревья въ лѣсу. Привыкъ ли ты къ этой работѣ?
— Да.
— Такъ иди въ кухню. Она тебя спрашивала.
Я вошелъ въ кухню, и барыня сказала мнѣ:
— Куда вы пропали? пожалуйста, идите ужинать. Вы уже поужинали? Гдѣ?
— У насъ есть съ собой провизія.
— Это совсѣмъ лишнее. Можетъ быть, вы выпьете чаю? И чаю не хотите?… Я получила отвѣтъ отъ моего мужа. Вы умѣете рубить деревья? Вотъ это хорошо. Вотъ посмотрите: «Нужны два дровосѣка». Петръ покажетъ отмѣченный лѣсъ…
Боже! — она стояла совсѣмъ рядомъ со мной и показывала на телеграмму. Ея дыханіе благоухало, какъ у молодой дѣвушки.
XVI
Мы въ лѣсу. Петръ, одинъ изъ работниковъ, показалъ намъ сюда дорогу.
Когда мы поговорили съ Фалькенбергомъ, то оказалось, что онъ вовсе не считалъ себя особенно обязаннымъ барынѣ за то, что она достала намъ работу. — Есть чего благодарить, — говорилъ онъ, — теперь дорогое рабочее время. — Оказалось также, что Фалькенбергъ былъ довольно посредственнымъ дровосѣкомъ. Въ этомъ отношеніи у меня было больше опыта, и я, въ случаѣ необходимости, могъ руководить работой. Фалькенбергъ на это согласился.
Но тутъ я сталъ возиться съ однимъ изобрѣтеніемъ.
Тотъ способъ, который примѣняли къ рубкѣ деревьевъ, былъ очень несовершененъ; и я рѣшилъ придумать такой аппаратъ, который облегчилъ бы работу дровосѣкамъ и далъ бы возможность перепиливать стволъ ближе къ корню. Я началъ набрасывать отдѣльныя части такой машины. «Вотъ видишь, тебѣ удастся изобрѣсти аппаратъ!» думалъ я. Это сдѣлаетъ мое имя извѣстнымъ.
Одинъ день шелъ за другимъ. Мы рубили деревья въ девять дюймовъ, обрубали у стволовъ вѣтви и очищали кору. Намъ жилось хорошо и спокойно. Мы брали съ собой въ лѣсъ холодной провизіи и кофе, а вечеромъ намъ давали дома горячій ужинъ. По вечерамъ мы мылись и прихорашивались, чтобы отличаться отъ дворовыхъ работниковъ, и сидѣли въ кухнѣ, гдѣ была большая заженная лампа и три служанки. Фалькенбергъ влюбился въ Эмму.