Отъ времени до времени до васъ доносились звуки рояля изъ комнатъ; отъ времени до времени барыня выходила къ намъ, все такая же дѣвственно-юная, все такая же ласковая. — Какъ сегодня было въ лѣсу? — спрашивала она. — Не видѣли ли вы медвѣдя? — А разъ вечеромъ она поблагодарила Фалькенберга за то, что онъ такъ хорошо настроилъ рояль. Что, въ самомъ дѣлѣ? Загорѣлое лицо Фалькенберга стало красивымъ отъ радости, а я готовъ былъ гордиться своимъ товарищемъ, когда онъ скромно отвѣтилъ: Да, мнѣ самому показалось, что рояль сталъ немного лучше.
Одно изъ двухъ: или, вслѣдствіе нѣкотораго навыка, онъ сталъ настраивать лучше, или же барыня была ему благодарна за то, что онъ не испортилъ ей рояля.
Каждый вечеръ Фалькенбергъ надѣвалъ мое городское платье. Не могло быть и рѣчи о томъ, чтобы я взялъ его обратно и носилъ его самъ; всякій подумалъ бы, что я взялъ платье на подержаніе у своего товарища.
— Ты можешь взять себѣ мое платье, — сказалъ я въ шутку Фалькенбергу, — если уступишь мнѣ Эмму.
— Ладно, бери Эмму, — отвѣчалъ Фалькенбергъ.
Я сдѣлалъ открытіе, что между Фалькенбергомъ и его Эммой наступило охлажденіе. Ахъ, Фалькенбергъ влюбился, какъ и я. Нѣтъ, что за дураки мы оба были!
— Какъ ты думаешь, выйдетъ она сегодня къ намъ? — спрашивалъ Фалькенбергъ въ лѣсу.
А я отвѣчалъ:
— Я только радуюсь, что капитанъ еще не возвратился домой.
— Да, — подтверждалъ Фалькенбергъ. — Послушай, если я узнаю, что онъ съ ней дурно обращается, то ему придется плохо.
Однажды вечеромъ Фалькенбергъ спѣлъ въ кухнѣ пѣсню. И я очень гордился имъ. Барыня вышла къ намъ и заставила его повторить пѣсню. Его прекрасный голосъ наполнилъ всю кухню, и барыня воскликнула въ восторгѣ: Нѣтъ, я никогда не слыхала ничего подобнаго!
Тутъ я началъ завидовать.
— Вы когда-нибудь учились пѣть? — спрашивала барыня. — Вы знаете ноты?
— Да, — отвѣтилъ Фалькенбергъ, — я былъ членомъ въ одномъ обществѣ.
Я нашелъ, что онъ долженъ былъ отвѣтить: нѣтъ, къ сожалѣнію, я ничему не учился.
— Вы пѣли когда-нибудь кому-нибудь? Васъ слышалъ кто-нибудь?
— Да, я пѣлъ иногда на вечеринкахъ. И на свадьбахъ также.
— Но слышалъ ли васъ кто-нибудь, кто знаетъ толкъ въ пѣніи?
— Нѣтъ, не знаю, право. А впрочемъ, кажется, что да.
— Ахъ, спойте еще что-нибудь.
Фалькенбергъ запѣлъ.
«Дѣло дойдетъ до того, что онъ въ одинъ прекрасный вечеръ попадетъ въ комнаты, и барыня будетъ ему аккомпанировать», подумалъ я. Я сказалъ:
— Извините, когда возвратится капитанъ?
— А что? — отвѣтила барыня вопросительно. — Почему вы спрашиваете?
— Мнѣ надо было бы поговорить относительно работы.
— А вы уже срубили все, что было отмѣчено?
— Нѣтъ, не потому. Нѣтъ, мы далеко не все кончили, но…
— Ну! — сказала барыня, какъ бы догадываясь. — Что же это быть можетъ, вамъ нужны деньги? Въ такомъ случаѣ…
Я увидалъ спасеніе и отвѣтилъ:
— Да, былъ бы вамъ очень благодаренъ.
Фалькенбергъ молчалъ.
— Ахъ, голубчикъ, вы сказали бы прямо. Пожалуйста! — сказала она, протягивая мнѣ бумажку, которую я попросилъ. — А вы?
— Мнѣ не надо. Благодарю васъ, — отвѣтилъ Фалькенбергъ.
Боже, какъ я опозорился, какъ я унизился! А Фалькенбергъ, этотъ негодяй, онъ сидѣлъ и изображалъ изъ себя богача и не просилъ впередъ! Я готовъ былъ сорвать съ него платье въ этотъ вечеръ и оставить его голымъ!
Чего, конечно, не случилось.
XVIІ
И дни шли.
— Если она выйдетъ къ намъ сегодня вечеромъ, то я спою ей про макъ, — говорилъ Фалькенбергъ въ лѣсу. — Я совсѣмъ забылъ про эту пѣсню.
— Не забылъ ли ты также и Эмму? — спросилъ я.
— Эмму? Я скажу тебѣ только одно, что ты остался, какъ двѣ капли воды, такимъ же, какимъ и былъ.
— Правда?
— Какъ двѣ капли воды. Ты навѣрное съ удовольствіемъ любезничалъ бы съ Эммой на глазахъ у барыни, но я этого не могъ.
— Ты лжешь, — отвѣчалъ я съ раздраженіемъ. — Никто не посмѣетъ сказать про меня, что я любезничаю со служанками, пока я живу на этомъ мѣстѣ.
— Нѣтъ, и у меня душа не лежитъ ни къ чему такому, пока я здѣсь. А какъ ты думаешь, она выйдетъ сегодня вечеромъ? Я совсѣмъ забылъ про пѣсню о макѣ. Послушай.
Фалькенбергъ спѣлъ про макъ.
— Ты такъ кичишься своимъ пѣніемъ, — сказалъ я, — а она все-таки не достанется никому изъ насъ.
— Она? Что за чепуху ты несешь!
— О, если бы я былъ молодъ и богатъ и красивъ то она была бы моею, — сказалъ я.
— Да, такъ? Тогда и мнѣ посчастливилось бы. А капитанъ?
— Да, а капитанъ, а ты, а я, а она сама и весь свѣтъ! А потомъ мы оба могли бы заткнуть наши негодныя глотки и не говорить про нее! — сказалъ я, взбѣшенный на самого себя за свою глупую болтовню- Виданное ли это дѣло, чтобы два старыхъ дровосѣка несли такую чепуху?
Мы оба поблѣднѣли и похудѣли, а страдальческое лицо Фалькенберга покрылось морщинами; ни онъ, ни я не ѣли, какъ прежде. Мы старались скрыть другъ отъ друга наше состояніе; я шутилъ и балагурилъ, а Фалькенбергъ увѣрялъ, что онъ ѣстъ слишкомъ много, и что онъ отъ этого тяжелѣетъ и дѣлается неповоротливымъ.
— Да вы вѣдь ничего не ѣдите, — говорила иногда барыня, когда мы приносили изъ лѣсу слишкомъ много провизіи обратно. — Хороши дровосѣки!
— Это Фалькенбергъ, — говорилъ я.
— Нѣтъ, нѣтъ, это онъ, — говорилъ Фалькенбергъ, — онъ совсѣмъ пересталъ ѣсть.
Если случалось иногда, что барыня просила насъ о какой-нибудь маленькой услугѣ, то мы оба бросались исполнять ея желаніе; въ концѣ-концовъ, мы сами стали таскать въ кухню воду и наполнять ящикъ для дровъ. Разъ какъ-то Фалькенбергъ поймалъ меня на томъ, что я принесъ домой хлыстикъ отъ орѣшника: барыня просила настоятельно именно меня вырѣзать этотъ хлыстикъ для выколачиванія ковровъ, — и никого другого.
И Фалькенбергъ не пѣлъ въ этотъ вечеръ.
Но вдругъ у меня явилась мысль заставить барыню ревновать меня. Ахъ ты, бѣдняга, ты или глупъ, или ты сошелъ съума, — барыня даже и не замѣтитъ твоей попытки!
Ну такъ что же? А я все-таки заставлю ее ревновать себя.
Изъ трехъ служанокъ одна только Эмма могла итти въ разсчетъ и годиться для эксперимента. И я началъ шутить съ ней.
— Эмма, а я знаю кого-то, кто вздыхаетъ по тебѣ.
— Откуда ты это знаешь?
— Отъ звѣздъ.
— Было бы лучше, если бы ты зналъ это отъ кого нибудь на землѣ.
— Я это и знаю. И изъ первыхъ рукъ.
— Это онъ намекаетъ на себя, — сказалъ Фалькенбергъ изъ страха, что я вмѣшаю его въ эту исторію.
— Ну, конечно, я намекаю на себя. Paratum cor meum.
Но Эмма была неприступна и не захотѣла разговаривать со мной, хотя я былъ поинтереснѣе Фалькенберга. Что же это? Неужто же мнѣ не справиться даже съ Эммой? И вотъ я сталъ гордымъ и молчаливымъ до крайности. Я держался вдали отъ всѣхъ, рисовалъ свою машину и дѣлалъ маленькія модели. А когда Фалькенбергъ пѣлъ по вечерамъ, и барыня его слушала, я уходилъ въ людскую къ работникамъ и сидѣлъ тамъ. Въ такомъ поведеніи было гораздо больше достоинства. Неудобно было только то, что Петръ заболѣлъ и слегъ, и онъ не переносилъ стука топора или молотка; а потому я долженъ былъ выходить на дворъ каждый разъ, когда мнѣ нужно было что-нибудь колотить.
Иногда я утѣшалъ себя мыслью, что, быть можетъ, барыня все-таки жалѣетъ, что я исчезъ изъ кухни. Такъ мнѣ казалось. Разъ вечеромъ, когда мы ужинали, она сказала мнѣ:
— Я слышала отъ работниковъ, что вы строите какую-то машину?
— Онъ выдумываетъ новую пилу, — сказалъ Фалькенбергъ, — но она будетъ слишкомъ тяжела.
На это я ничего не сказалъ, я былъ удрученъ и предпочиталъ страдать молча. Участь всѣхъ изобрѣтеній одна и та же — терпѣть гоненія. Между тѣмъ я сгоралъ отъ желанія открыться служанкамъ, у меня вертѣлось на языкѣ признаніе, что я собственно сынъ благородныхъ родителей, но что любовь увлекла меня на ложный путь; а теперь я ищу утѣшенія въ бутылкѣ. Ну да, что же тутъ такого? Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ… Это еще, можетъ быть, дойдетъ до барыни.
— Пожалуй, что и я начну теперь проводить вечера въ людской, — сказалъ однажды Фалькенбергъ.
А я отлично понялъ, почему Фалькенбергъ тоже собирается перейти въ людскую: его не просили больше такъ часто пѣть — почему?
XVIII
Капитанъ пріѣхалъ.
Однажды къ намъ въ лѣсу подошелъ высокій человѣкъ съ окладистой бородой и сказалъ:
— Я капитанъ Фалькенбергъ. Какъ идутъ дѣла, ребята?
Мы почтительно поклонились и отвѣтили, что дѣла идутъ хорошо, спасибо.
Мы поговорили немного насчетъ того, гдѣ мы рубили и что намъ еще осталось. Капитанъ похвалилъ насъ за то, что мы оставляли короткіе и ровные пни. Потомъ онъ высчиталъ, сколько мы наработали въ день и сказалъ, что это не больше обыкновеннаго.
— Вы забыли, капитанъ, высчитать воскресенья, — замѣтилъ я.
— Вы забыли, капитанъ, высчитать воскресенья, — замѣтилъ я.
— Это правда, — сказалъ онъ. — Въ такомъ случаѣ вы наработали болѣе обыкновеннаго. Ничего не сломалось? Пилы подерживаютъ?
— Да.
— Ни съ кѣмъ не было несчастья?
— Нѣтъ.
Пауза.
— Собственно говоря, вы не должны были бы получать харчи у насъ, — сказалъ онъ;- но такъ какъ вы сами этого хотѣли, то мы высчитаемъ это при разсчетѣ.
— Мы будемъ довольны тѣмъ, что вы назначите, капитанъ.
— Да, конечно, — подтвердилъ Фалькенбергъ.
Капитанъ прошелся по лѣсу и потомъ опять вернулся къ намъ.
— Вамъ повезло съ погодой, — сказалъ онъ. — нѣтъ снѣга, который пришлось бы разгребать.
— Да, снѣга нѣтъ. Но было бы лучше, если бы морозъ былъ посильнѣе.
— Почему? Вамъ жарко?
— Пожалуй, отчасти и это. Но главное, легче пилить промерзшее дерево.
— А вы привыкли къ этой работѣ?
— Да.
— Это вы поете?
— Къ сожалѣнію, нѣтъ. Это онъ.
— Ахъ, такъ это вы поете? Вѣдь мы, кажется, однофамильцы?
— Да, въ нѣкоторомъ родѣ, - отвѣтилъ Фалькенбергъ, немного смущаясь. — Меня зовутъ Ларсъ Фалькенбергъ, какъ стоитъ въ моемъ свидѣтельствѣ.
— Вы откуда?
— Изъ Трёнделагена.
Капитанъ ушелъ домой. Онъ былъ вѣжливъ, лакониченъ, опредѣлененъ, безъ улыбки, безъ шутки. У него было доброе, нѣсколько простоватое лицо.
Съ этихъ поръ Фалькенбергъ пѣлъ только въ людской или на воздухѣ; пѣніе въ кухнѣ совершенно прекратилось изъ-за капитана. Фалькенбергъ горевалъ и говорилъ жалкія слова насчетъ того, что вся жизнь отвратительна, чортъ возьми, и что лучше всего было бы повѣситься. Но его отчаяніе продолжалось недолго. Разъ, въ воскресенье, онъ отправился въ тѣ двѣ усадьбы, гдѣ онъ настраивалъ фортепіано и попросилъ тамъ свидѣтельства. Когда онъ возвратился, то онъ показалъ мнѣ бумаги и сказалъ:
— Въ случаѣ, если мнѣ придется плохо, это можно будетъ пустить въ ходъ для того, чтобы пробиться какъ-нибудь.
— Такъ, значитъ, ты не повѣсишься?
— Для этого у тебя есть гораздо больше основанія, — отвѣтилъ Фалькенбергъ.
Однако, и я не находился больше въ такомъ удрученномъ состояніи. Когда капитанъ услыхалъ про мою машину, то онъ пожелалъ подробнѣе узнать про мою затѣю. При первомъ же взглядѣ на мои рисунки онъ увидалъ, что они неудовлетворительны, такъ какъ они были набросаны на маленькихъ клочкахъ бумаги, и у меня даже не было циркуля. Онъ далъ мнѣ цѣлую готовальню и показалъ мнѣ нѣкоторые пріемы черченія. Капитанъ также сомнѣвался въ томъ, что моя пила будетъ удобна для употребленія. — Но продолжайте работать, — сказалъ онъ, — сдѣлайте планъ по извѣстному масштабу, и тогда мы посмотримъ.
Между тѣмъ я понималъ, что чисто выполненная модель дастъ болѣе полное понятіе о машинѣ, и, когда я кончилъ чертить, я принялся вырѣзывать модель изъ дерева. У меня не было токарнаго станка, и я долженъ былъ вырѣзывать руками два вала, нѣсколько колесъ и винты. Я былъ такъ увлеченъ этой работой, что прозѣвалъ обѣденный колоколъ въ воскресенье. Капитанъ вышелъ на дворъ и крикнулъ:- Обѣдать! Когда онъ увидалъ, чѣмъ я былъ занять, то онъ сейчасъ же предложилъ съѣздить на слѣдующій день къ кузнецу и дать выточить ему все, что мнѣ было нужно. — Дайте мнѣ только всѣ эти части, — сказалъ онъ. Не надо ли вамъ еще какихъ-нибудь инструментовъ? Ладно, нѣсколько буравчиковъ. Винты. Тонкую стамеску. Больше ничего?
Онъ записалъ все. Это былъ дѣловой человѣкъ, какихъ я видывалъ мало.
Вечеромъ, послѣ ужина, когда я переходилъ чрезъ дворъ въ людскую, меня окликнула барыня. Она стояла въ тѣни подъ окномъ кухни, но потомъ вышла оттуда.
— Мой мужъ замѣтилъ, что вы — что вы слишкомъ легко одѣты, — сказала она. — Не знаю, какъ вы, — вотъ возмите это!
И она свалила мнѣ на руки полный костюмъ.
Я пробормоталъ что-то и поблагодарилъ заикаясь:
— Я самъ мотъ купить себѣ платье… спѣха не было… мнѣ не надо…
— Да, я знаю, что вы могли купить себѣ сами платье, но… У вашего товарища такое хорошее платье, а вы… Но берите же это.
И она убѣжала въ домъ, совсѣмъ точно молоденькая дѣвушка, которая боится, что ее найдутъ слишкомъ доброй. Я долженъ былъ крикнуть ей вслѣдъ свою благодарность.
Когда капитанъ возвратился на слѣдующій вечеръ съ валами и колесами, я воспользовался случаемъ, чтобы поблагодарить его за платье.
— Да, да, — отвѣтилъ онъ. — Это моя жена, — она думала… Оно вамъ впору?
— Да, оно впору.
— Очень радъ. Да, это моя жена… Ну, вотъ ваши колеса. А вотъ инструменты. Спокойной ночи.
Повидимому, и мужъ, и жена любили дѣлать добро. А потомъ они сваливали другъ на друга. Итакъ, это было то супружество, о которомъ мечтаетъ мечтатель…
XIX
Лѣсъ становится голымъ и молчаливымъ. Въ немъ не раздается больше птичьихъ голосовъ, однѣ лишь вороны хрипло каркаютъ около пяти часовъ утра и летаютъ надъ полями. Мы видимъ ихъ, когда идемъ съ Фалькенбергомъ въ лѣсъ на работу; молодые воронята, которые еще не выучились бояться людей, прыгаютъ по тропинкѣ передъ самыми нашими носами.
Намъ встрѣчается также и зябликъ, этотъ лѣсной воробей. Онъ побывалъ въ лѣсу, а теперь опять возвращается къ людямъ, среди которыхъ онъ любитъ жить и которыхъ ему хочется узнать всесторонне. Славный, маленькій зябликъ! Собственно, это — перелетная птица, но его родители выучили его зимовать на сѣверѣ. А онъ внушитъ своимъ дѣтямъ, что только на сѣверѣ и можно зимовать. Но въ его жилахъ еще течетъ кровь кочевниковъ, и онъ остается странникомъ. Въ одинъ прекрасный день онъ собирается со всѣми своими сородичами и улетаетъ за много миль, къ совершенно чужимъ людямъ, которыхъ, быть можетъ, ему тоже хочется узнать, — тогда осиновая роща сиротѣетъ. Проходитъ иногда больше недѣли, пока новая стая этихъ непосѣдливыхъ жильцовъ поселится въ осиновой рощѣ. Боже, какъ часто я наблюдалъ за зябликами, и какъ они забавляли меня!
Однажды Фалькенбергъ объявилъ мнѣ, что онъ совершенно пришелъ въ себя. Зимою онъ сбережетъ около ста кронъ изъ того, что онъ заработаетъ рубкой деревьевъ и настройкой фортепіано, и онъ снова помирится съ Эммой. Онъ посовѣтовалъ и мнѣ перестать вздыхать по дамскому полу высшаго разряда и опуститься къ равнымъ мнѣ.
Онъ былъ правъ.
Въ субботу мы кончили работать немного ранѣе обыкновеннаго, такъ какъ рѣшили итти въ лавку. Намъ нужны были рубашки, табакъ и вино.
Въ то время, какъ я стоялъ въ мелочной лавкѣ, мнѣ вдругъ попалась на глаза маленькая швейная шкатулочка, отдѣланная раковинами, одна изъ тѣхъ шкатулокъ, которыя, бывало, прежде моряки покупали въ приморскихъ городахъ и отвозили домой своимъ возлюбленнымъ. Теперь нѣмцы изготовляютъ ихъ тысячами. Я купилъ шкатулку, чтобы сдѣлать изъ одной изъ раковинъ ноготь для моей трубки.
— На что тебѣ шкатулка? — спросилъ Фалькенбергъ, — ужъ не для Эммы ли это?
Ревность проснулась въ немъ и, чтобы не отставать отъ меня, онъ купилъ для Эммы шелковый платокъ.,
На обратномъ пути мы начали пить вино и болтать; ревность Фалькенберга еще не прошла. Тогда я выбралъ себѣ подходящую раковину, выломалъ ее и отдалъ ему шкатулку. И мы съ нимъ снова стали друзьями.
Стало смеркаться, и луны не было. Вдругъ мы услыхали музыку, которая доносилась изъ дома на пригоркѣ. Мы сейчасъ же сообразили, что тамъ танцуютъ, — свѣтъ то скрывался, то снова появлялся, какъ въ маякѣ.
— Зайдемъ туда, — сказалъ Фалькенбергъ.
Мы были въ веселомъ настроеніи духа.
Когда мы подошли къ дому, то мы натолкнулись на нѣсколькихъ парней я дѣвушекъ, которые вышли на воздухъ, чтобы прохладиться. Эмма тоже была тамъ.
— Посмотрите-ка, и Эмма тоже здѣсь! — крикнулъ Фалькенбергъ добродушно; онъ вовсе не былъ недоволенъ тѣмъ, что Эмма пришла сюда безъ него. Эмма, иди-ка сюда, я тебѣ что-то дамъ.
Онъ думалъ, что ему достаточно сказать доброе слово; но Эмма повернула ему спину и ушла въ домъ. Когда Фалькенбергъ хотѣлъ итти за ней, то ему загородили и объявили, что ему тамъ нечего дѣлать.
— Но вѣдь тамъ Эмма. Попросите же ее выйти ко мнѣ.
— Эмма не выйдетъ. Эмма съ Маркомъ, съ сапожникомъ.
Фалькенбергъ былъ пораженъ. Онъ такъ долго былъ холоденъ къ Эммѣ, что она, наконецъ, бросила его. Такъ какъ онъ продолжалъ стоять на одномъ мѣстѣ и глазѣть на звѣзды, то нѣсколько дѣвушекъ стали смѣяться надъ нимъ:
— Что, остался на бобахъ, бѣдняга?
Фалькенбергъ вынулъ у всѣхъ на глазахъ бутылку и поднесъ ее къ губамъ; выпивъ нѣсколько глотковъ, онъ вытеръ горлышко ладонью и передалъ бутылку сосѣду. Отношеніе къ намъ сразу улучшилось, — мы были славные ребята, у насъ были бутылки въ карманахъ, и мы пустили ихъ въ круговую; а кромѣ того, мы были чужіе и внесли нѣкоторое разнообразіе. Фалькенбергъ, балагурилъ и несъ всякую чепуху о сапожникѣ Маркѣ, котораго онъ все время называлъ Лукой.