На половине вагона я понял, что начинаю подыхать. Толя стоял, уткнувшись головой в штабель, вцепившись руками в обледенелые доски.
— Подождите, мужики... Не могу, хуево мне...
Я сидел прямо на земле, подпирая этот же штабель спиной. Славка опустился передо мной на корточки и, чтоб хоть как-то подбодрить, повторял:
— Ничего, ничего, сейчас передохнем... Немного осталось.
Славка все понимал. И то, что для меня вот так «падать с копыт» — позор, и то, что просить помощи — позор. Да и не у кого ее просить, этой помощи. Что все это заранее придумано. И он знал — кем это придумано. Славка нас жалел. Единственное, чем он мог помочь — это добрым словом и отборным матом.
Хватаю доску, вцепляюсь в нее — надо бы тянуть, — рукй не сгибаются. Поднимать — не разгибаются. Такого со мной никогда не было. Если сейчас вдруг понадобится защищаться от кого-то, буду не в состоянии этого сделать даже топором — не смогу поднять его выше колен.
— Надо немного посидеть, расслабиться. Это пройдет... Суки, козлы ебаные!.. Захар, крыса ебаная! — зло причитал Славка, таская доски волоком в одиночку.
Передохнув, пошли грузить дальше. Вся одежда под телогрейкой промокла насквозь. От спины валил пар. Хотелось пить. Мутило. Закашливались до рвоты. Но ее не было. Только судорожно дергало и выворачивало пустое нутро. Уши закладывало, и все становилось похожим на бред. Мы шатались как слабые тени, волоча эти проклятые плахи. Падали на них же и лежали плашмя. Скрипя зубами вставали и тащили дальше, пока не натыкались грудью на вагонный проем. Пить...
— Мужики, хорош бычить!.. Ну их, эти доски, на хуй! Пойдем, Александр, чифирнем.
За спиной стоял незнакомый парень, тот самый бригадир погрузки. Он кивнул головой в сторону теплушки и, не дожидаясь ответа, ушел.
— Наконец-то хоть один нормальный человек нашелся, — пробубнил Славка, с силой скидывая верхонки и разминая руки.
Мы с Толей оторвались от вагона и, качаясь как пьяные, побрели к теплушке. Славка двинул следом, приговаривая на ходу:
— Ничего, ничего... Это с непривычки всегда так — через недельку втянетесь, все будет нормально.
— Да пошло бы оно на хуй! Втянетесь!.. Не дай бог никому в такое втянуться! — с остервенением выругался Толя. — Вот бы пидорюгу Репьевского сюда. Недаром он явки с повинной под диктовку следака писал — как чувствовал, пидор...
Бригадир погрузки оказался вполне приветливым парнем с очень знакомым лицом и устойчивыми лагерными манерами. Его бригадирская теплушка была хорошо натоплена и пахла едой. Мы стащили телаги и присели к столу, чертыхаясь и проклиная, на чем свет стоит, вагонную погрузку, начальство и всю систему советских лагерей.
— Виктор, — представился бригадир. — Перекурите спокойно. Сейчас «сынка» пошлю, чего-нибудь из еды притащит.
— Благодарим. Нам не до еды.
— Вы располагайтесь, не шугайтесь — сюда никто не сунется. Если кумовья или прапора со шмоном пойдут, я первый узнаю, хе-хе, — добродушно рассмеялся он. — А вообще мы с тобой, Александр, земляки — я тоже из Свердловска.
Он вышел, крикнул кого-то и вернулся в дом. Через минуту влетел паренек армейского возраста и на пороге, переводя дух, спросил:
— Звал?
— Звал. Сбегай до штабеля, притащи чаю, конфет. Ну и что-нибудь...
— Понял, — по-военному коротко отрезал тот и растворился за дверью.
— Сейчас принесет. Просто здесь, в тепляке, ничего не держим, чтоб прапоров не баловать — найдут раз, найдут два, потом повадятся. Все гасим по заначкам.
Он закурил и выдохнул перед собой дым, разгоняя его рукой. Мне курить не хотелось, да и не моглось. Анатолию тоже. Славка не курил за компанию и сердито молчал.
— Да-а-а... Вас, мужики, видно, сразу под пресс решили пустить... Захар, я так думаю, от хозяина инструкции получил — пробить «на гнилушку» со всех сторон. Но это все — хуйня, главное — не подавать виду. Если на пос- тоянку будут на погрузку выводить, я кое-чем могу помочь — пару человечков всегда дам, чтоб полегче было. У меня бригада небольшая, но пара работящих пидоров всегда найдется. Вашему старшаку уже все по хую — скоро освобождаться, вон, гриву какую отрастил. Привел вас на биржу, по вагонам расставил и — в лесоцех, к землякам. Сейчас уже кемарит где-нибудь. К утру придет. Я когда- то на погрузке так же, как вы, начинал. Потом у Захара в 101-й бригаде был. Так что я его не понаслышке знаю. Тварь та еще. Несколько моих переводов из дома замы- лил: «Ой, Витек, спалил ось... прапора на въезде из лесовоза вышмонали...»
Раз мне уши протер. Второй раз протер. А на третий — я завез через других. Ну, и начал он меня прессовать. С отрядником на пару причем. Захар — на производстве, Грибанов — в отряде. До всего доебывался. То я, видите ли, кровать не так заправил, то, бля, ходил после отбоя. То еще что-нибудь. Сначала ларька лишили. Потом свиданки. Потом в изолятор стали гасить. А потом на ком-то из Захаровских кентов я телагу увидел, ту самую, которая якобы с гревом спалилась. Она заметная была — пуговицы на ней были, каких в зоне нет. Мать ее на свиданку привезла. Пронести официально в зону не дали — не того образца, мол. Поэтому ее через одного захаровского человека заслать хотели. Он, конечно, падлюга, все получил, а мне туфту прогнал, что, мол, все спалилось. Я понял, что это за крыса. Прикинь, он каждого второго в бригаде так обул. Поэтому со жратвой проблем у этой суки нет. Потом меня сюда перевели. Я злой на него. Он тоже на меня ядом дышит. За спиной, конечно. А в лицо, блядь, скалится во всю пилораму.
Вернулся посланный за чаем и едой быстро и бесшумно. Выложил все на полку и так же быстро удалился, бросив на ходу:
— Если что-то нужно будет — крикните, я тут рядом. Сейчас сковороду принесут.
Вошел маленький мужичок, пряча под полой сковородку. Поставил на стол и быстро исчез.
— Я за плиткой.
Плиткой был огнеупорный желтый кирпич с вырезанными под спираль канавками. Он достал его из кармана телогрейки и-еразу же начал собирать это диковинное устройство.
— Давай, Кузьмич, заводи тесто на скоряк, — вмешался в процесс Виктор. — Мужикам еще идти грузить надо.
Малорослый дядька по имени Кузьмич привычно поставил банку, достал из шкафа сверток и начал колдовать в углу, смешивая муку с холодной водой, солью и толчеными сухарями. Звякнула о кирпич сковорода, и провода при посредстве трясущихся Кузьмичевых рук воткнулись в раздолбанную и обгоревшую розетку. Он расплавил полпачки маргарина, нагрел до треска и стал шмякать деревянной ложкой на дно сковороды густое тесто. Оно растекалось и напоминало собой обычные оладьи. Употреблять их полагалось быстро и прямо с жара, пока на запах не прибежали прапора. Как только сдернули последний «лан- дорик», всю утварь, не давая ей остыть, вынесли из теплушки. Сковороду — в снег. Плитку-кирпич — куда-то подальше. Спираль — и вовсе за штабеля, соблюдая лагерный закон: ничего не хранить в одном месте.
Поглощая это нехитрое тюремное яство, мы вслух, к видимому удовольствию Виктора и под ухмылки Славки Керина, вспоминали, когда в последний раз ели такую вкуснятину.
— Тут в зоне до хрена таких, которые и на воле ничего подобного не ели, — будто прочитав наши мысли, заметил Виктор. — А здесь ходят, блатуют. Половина из них, блядей, только здесь настоящую жрачку увидала. Да и то которую у мужиков отняли. Кстати, вам если что-то надо в зону завезти — обращайтесь. У меня люди надежные есть — затащат все что хочешь. Хоть бабу!., хе-хе... Вся шоферня, которая сюда за досками ездит, меня знает в лицо — я уж не первый год на погрузке. На биржу завозить, в общем-то, не сложно. Вот в жилзону отсюда протащить — это до хуя делов! Хотя зачем вам в жилзону — там нигде не спрячешь. Завхоз со шнырем сдадут сразу. Такие твари, как Захар, этим и пользуются — мужикам держать жратву негде. В штабелях спрячешь — кто-нибудь из зэков найдет, утащит, сожрет. Если шмон с собаками — овчарки найдут. Значит, прапора сожрут. Поэтому приходится с бригадирами делиться, а то и вовсе отдавать «за «боюсь». Если есть земляки, из тех, кто с положением, у кого свой тепляк или инструменталка, — тогда другое дело. А нет— значит тяжко. Особенно зимой. Зимой здесь — ад.
Дверь резко отворилась, и на порог влетел «сынок»:
— Менты! Атас! Идут по вагонам.
— Где? Далеко? — спокойно, не вставая, спросил Виктор. — Какие менты? Опера или солдаты со шмоном? Беги в лесоцех за старшаком!
— Отрядники, двое... И еще прапора, — добавил «сынок» и убежал.
Виктор встал. Мы повскакали тоже.
— Спокойно, мужики. Если что — зашли погреться, чифирнуть... Это здесь не возбраняется. Остальное — уже мои дела.
Мы напялили рабочую рухлядь и вышли за двери.
Издалека слышались выкрикивающие голоса. Они приближались со стороны нашего вагона, наполовину загруженного и брошенного.
— Эй, где бригадир?!. Где старший, почему на вагоне никого нет? Кто его грузит?
Речь, понятно, шла о нас.
— Ты смотри, бляди, никуда не заглянули, а сразу прямиком к вашему. Вот суки, все знают! — выругался Виктор.
— Спокойно, мужики. Если что — зашли погреться, чифирнуть... Это здесь не возбраняется. Остальное — уже мои дела.
Мы напялили рабочую рухлядь и вышли за двери.
Издалека слышались выкрикивающие голоса. Они приближались со стороны нашего вагона, наполовину загруженного и брошенного.
— Эй, где бригадир?!. Где старший, почему на вагоне никого нет? Кто его грузит?
Речь, понятно, шла о нас.
— Ты смотри, бляди, никуда не заглянули, а сразу прямиком к вашему. Вот суки, все знают! — выругался Виктор.
Мы втроем двинулись навстречу голосам. Виктор нас обогнал. У вагона стояли несколько человек в форме. Один из них был майор, второй — старший лейтенант. За их спинами два прапорщика.
— Здрас-сьте, гражданин начальник! — бодро начал он, явно затягивая время. — Все на месте, все работают...
— А ни хуя не все! Кто на этом вагоне, а? — притворно серчая, начал старший лейтенант. — По зоне шляются ночью, да?!
— Я им новые рукавицы выдавал, гражданин майор, ихние порвались уже с непривычки... Научатся, — уверенно начал защищать нас Виктор.
Пахнуло запахом свежевыпитого спиртного — и майор, и старлей были в легком подпитии. Оттого говорили громко и нарочито строго. Старлей старался больше других:
— Хуля ты мне мульку гонишь? Я чего тут, на бирже первый день, что ли? Рукавицы... Скажи уж лучше, в лесоцех бегали за чаем.
— Да никуда никто не бегал. Мы же знаем, что когда вы на смене, гражданин начальник, хрен куда убежишь!.. — кондово польстил старлею Славка.
— Вот это правильно, га-га-га!.. Ладно, на первый раз прощаю, — примирительно, довольным тоном закончил старлей. — Фоменко, бля, запомни, — все видит, все знает... Я даже знаю, какой вагон здесь Новиков грузит. А почему? А потому что березой грузится сегодня только один вагон. А значит, кого на этот вагон поставят?.. Правильно!.. Логика, бля, — железная наука! Правильно я говорю, Шутега? — назвал он Виктора по кличке.
— Вы всегда говорите правильно, гражданин начальник, хе-хе...
— Главное, Шутега, не правильно говорить, а правильно жить!.. — пьяно базарил старлей Фоменко. — Тут до хуя тех, кто правильно говорит... Даже есть и в погонах. А я живу правильно. И вас научу тоже, как жить!.. Блядь буду, научу!
Майор все это время заглядывал в темное нутро вагона.
— Всего половину нагрузили, что ль?.. Давайте шевелитесь быстрей, — проговорил он в нашу сторону и принялся мочиться прямо на вагонное колесо.
Фоменко продолжал монолог:
— Ты думаешь, я не знаю, что ты — Новиков? Хоть у тебя бирки нет на телаге, а я знаю, кто здесь кто. Меня вслепую ебать не надо!.. Я по жизни все правильно понимаю. И песни твои, если надо, понимаю. И ты меня теперь понимать будешь. Короче, надо до обеда вагон закидать, понятно, мужики?.. Вот так-то, — закончил он и пошел присоединяться к майору.
— Заладил, блядь: понятно... понятно... Пьянь гидролизная, — проворчал Славка. — Ты что думаешь, они портвейн или водку пьют? Хуй там. Вон гляди, за забором гидролизный завод стоит. Он из наших опилок спирт гонит. Оттуда его весь поселок тащит. Эти тоже, видно, пойла надыбали — кто-нибудь из прапоров приволок в грелке. Замахнули из горла, за штабелем, и пошли на обход.
— Это точно... Здесь вся деревня пьет со школы до гроба. Да хуля — пьет! — здесь дети в поселке в расконвой- ников играют, в зэков и охранников. За забором такой же дурдом, если не хуже, — добавил Шутега и пошел прочь.
Вернулся старлей Фоменко.
— Давайте грузите, короче, — сказал он, — вагоны грузить, это, бля, не на гитаре бренчать. Там было шесть струн... А здесь, бля, каждая струна... по шесть метров... Га-га-га!.. — заржал он в мою сторону и пошел с прапорами следом за удаляющимся майором.
— Ну, с Богом, — напутствовал нас Славка, и мы потащились к штабелю.
— Интересно, сколько этой канители входит в вагон? Примерно половину загрузили? — поинтересовался Толя.
Я не сразу сообразил, как сосчитать эти проклятые доски. Судя по надписи на борту вагона — «60 т» — это шестьдесят тонн. Если каждая весит в среднем пятьдесят килограммов, получается больше тысячи досок. Многовато.
Сил уже не прибавится, а точнее — их вовсе нет. При наклоне голова кружилась, и мы поочередно спотыкались и раз за разом припадали то на одно, то на другое колено. Со счету давно сбились и только заглядывали с глупой надеждой в черный зев вагона: может, не так много осталось? Но оставалось еще много.
Тем временем начало светать. Кочевряжиться на виду у всех, по-бурлацки кашляя и запинаясь, было еще и стыдно. Продолжали работать на одной злости. Раз от разу все медленнее, со все более длинными передышками. Менялись местами со Славкой, стоящим внутри вагона и пихающим что есть мочи плахи в медленно растущую стопу. До полной загрузки оставалась еще треть.
— Послать бы их всех на хуй с этой погрузкой! — рявкнул в сердцах Толя. — Да пойти на съем — мы уже больше восьми часов тут.
— Это не имеет значения, — ответил Славка. — Хоть восемь, хоть двенадцать — пока вагон не загрузим, в жилзону не пустят. Вернее, пустят, а после проверки в изолятор закроют.
— А где написано, что вагон должны грузить три человека? — в тон им обоим возмущался и я. — Наверняка человек шесть должно быть.
— Если до обеда не успеем, Грибан сюда прибежит, — продолжал Славка. — Я ему скажу, что втроем больше грузить не будем. По крайней мере — березу. Пошел он на хуй!
Мы сидели на остатках штабеля, сгорбившись и уронив головы. Боль в боку не давала разогнуться. Из лесоцеха пришел, оглядываясь и озираясь, наш заспанный старшак.
— Ну что, мужики, много осталось? — спросил лениво он. — Надо бы на съем собираться.
— Да осталось... А как ты вагон березы втроем за смену закидаешь — это же не конфеты грузить. Давай кого-нибудь еще, человечков пару, хотя бы, — сказал Славка.
— Нам Шутега обещал пару чертей подогнать, — поддержал Толя.
— Щас...чертей... Где их взять? Наши сами еле ползают. Если он своих даст — это его дело. Я просить не буду, сами договаривайтесь, — огрызнулся старшак.
— Пойду договорюсь, — ответил я, последним усилием воли отодрав себя от доски, на которой сидел, и заковылял в сторону Шутегиной теплушки. Когда я открыл дверь и повис на косяках, объяснять уже ничего было не надо. Весь мой вид, голос и выросший за спиной горб говорили
о том, что дальнейшая погрузка грозит уже не изолятором, а летальным исходом.
Шутега встал и начал натягивать телогрейку.
— Идите к вагону, я сейчас кого-нибудь пригоню.
Я поплелся обратно. Толя лежал на спине пластом, глядя в небо. Славка — рядом на пологой, широченной ледяной доске. Они тихо и лениво крыли матом все и вся.
— Ебаная система советских лагерей... козлы... Какой пидор додумался исправлять трудом? — дохлым голосом философствовал Толя.
— Да на хуй кому нужно это исправление!.. Вольным за такую работу бабки платить надо, а здесь — на халяву, за пайку. Все их лозунги — в хую дыра.
Я подошел тихо, ища себе место для лежбища.
— Ну что?.. — в голос спросили оба.
— Сказал, приведет «пару гнедых».
Через несколько минут показался Шутега. Впереди него поспешала эта самая пара, одетая в еще более невообразимые лохмотья. При близком рассмотрении оказалось, что синяков на физиономии у каждого гораздо больше, чем может принять на себя любое среднестатистическое лицо — один поверх другого.
— Сейчас еще одного приведут. Эти втроем махом загрузят, — сказал Шутега и пошел в избу.
Перед дверью он повернулся к вновь прибывшей рабочей силе и рявкнул так, что оба бросились к вагону бегом.
— А ну, что ебало сушите?!. Давай шустри, крысоматки ебаные!
— Два пидора, — пояснил он, — у мужиков по тумбочкам крысятничали. Их выловили на этом деле. Ну и, сам понимаешь, теперь честным трудом искупают, хе-хе... В работе — у-у-х! — звери! Главное — раскумарить по-человечьи, — добавил он, поднял с земли толстую двухметровую палку и очертил ею свистящий круг над головой.
Через час в дверь тепляка робко постучали, и тихий голос прогнусавил в щель:
— Витя, все готово... на заварочку дай...
Шутега достал чай, высыпал на расстеленную газету с пригоршню, завернул вчетверо и крикнул: «Забирай, жаба!»
Дверь приоткрылась, просунулась грязная-прегрязная рука, цапнула сверток и исчезла.
— Благодарю!.. — донеслось с улицы, и сапоги застучали прочь.
Время подходило к обеду. Заглянул старшак.
— Ну что, закончили? Давай на съем.
Мы с трудом поднялись и поплелись вместе со всеми на вахту.
Основным желанием было одно: поскорее добраться до койки. Никакого обеда, никакого ужина — только упасть и уснуть. Ноги подгибались, а руки бессильно свисали в карманы телогреек. Закончился первый рабочий день. Точнее — ночь.
Но об этом уже не думали. Думали о том, что назавтра будет то же самое. И что мы будем делать, и где мы будем брать силы? Будем надеяться...
С этими невеселыми мыслями и каторжными разговорами мы как в бреду добрели до барака.