Пока ждали начальство, можно было отбежать на несколько минут в сторону, чтобы с кем-то пообщаться. Земляки или друзья иногда не могли неделями увидеть друг друга — работали в разные смены, в разных концах. Кто на бирже сырья, кто на лесозаводе. Поэтому вечерняя проверка была единственной возможностью встретиться. Начальство зорко следило за такими перемещениями и строго наказывало за них. Почему — я узнал чуть позже. А пока толкался в конце строя, подбивая чечетку каблуками кирзовых сапог и пересмеиваясь с окружением.
Вышел ДПНК Панков, Дюжев и все начальники отрядов. Никто не говорил, не командовал — ждали Нижникова. Хозяин задерживался. Проверка затягивалась. Толпа начала шататься и переминаться с ноги на ногу. Паузу прервал Дюжев:
— Та-а-к... Ну-ка, встали как положено! А то распрыгались! Кое-кто у меня на День космонавтики суток на десять «в космос» слетает. Без вывода на работу. У меня тут есть один «гагарин» на примете, хе-хе...
Откуда-то из дальних рядов крикнули буратиньим голосом:
— Да хули Гагарин, гражданин начальник!.. У нас тут своя Терешкова есть!
Плац грохнул от хохота.
Дюжев расплылся в улыбке. Живот его выпятился еще сильнее и затрясся. Смеялся он беззвучно, одним животом.
— Я смотрю, там добровольцы объявились?
Дюжев прекрасно знал, что крикнул кто-то из блатных, поэтому глядел поверх голов, в конец строя.
— Давай, Валя, не балуй! А то я тебя завтра замуж выдам... за Гагарина, хе-хе...
Плац загоготал снова.
В этот момент из дверей вышагнул полковник Нижников. Он оглядел всех слева направо. Толпа стихла.
— Та-а-к, вот так это дело, само дело ебиомать... — приветственным тоном начал он. — Всех посчитали? Кто докладывает, вот так это дело?..
ДПНК Панков, «Сашка Блатной», подошел к Нижникову, что-то объясняя, несколько раз оборачиваясь на строй. Дюжев стоял и млел, не глядя на полковника, а только покачивая головой и переминаясь с каблуков на носки. Кое-где слышались смешки.
— Хорош базарить! — крикнул Панков, всем своим видом показывая, что можно начинать.
Нижников кашлянул в кулак и громко произнес:
— В этом месяце, вот так это дело, план у нас почему- то отстает. В прошлом месяце работали хорошо... А в этом что-то хромает, само дело ебиомать! В чем дело? Давайте, вот так это, начальники отрядов, серьезно отнесемся...
Далее следовала длинная пламенная речь. Надо отдать ему должное — он никому не грозил, не стращал изоляторами. Он просто призывал, давайте, мол, мужики, приналяжем. Вы ведь можете работать, умеете работать. Но что-то у вас разладилось. Давайте наладим — по-другому нельзя.
Высказав все, что касалось производства и плана, он закончил информацией о приближающемся празднике в своей весьма своеобразной манере:
— У нас, вот так это дело, приближается праздник. Кто не знает — День космонавтики, само дело... В космос, конечно, вам еще рано, но улететь домой, на свободу пораньше, если работать как следует, то, понимаешь, вот так это дело, само дело ебиомать!..
На этом проверка завершилась. Отряды вновь загудели и двинулись по баракам. Издалека слышны были выкрики и остроты на тему космонавтики.
— А Дюжев, бля буду, — лучшая Терешкова на всем Ивделе!.. бля буду!
— Не-е... У него дупло широкое — в ракету не пролезет!
— Да ему эту ракету нужно в дупло забить и запускать! А-га-га-га!..
При повороте с плаца на лежневку на углу стоял Панков, дымя сигаретой и оглядывая проходящих.
Он узнал меня, возвышающегося над толпой, и чуть заметно кивнул в знак приветствия. Потом, будто спохватившись, крикнул вслед:
— Ну, что, Новик, как устроился? Все нормально?
— Лучше не бывает, гражданин начальник!
— Пиздишь, конечно. Но слышать приятно, ха-ха!
Остаток вечера прошел в обычных хлопотах. Прокричали
отбой, в красном уголке погасили телевизор — завтра на работу. Завтра еще один день от срока — долой. Я, лежа, писал письмо. Закончил, вложил в конверт и, не заклеивая крыла, захлопнул между страницами. Книга была — рассказы О'Генри. Ее мне любезно, на просьбу почитать что-нибудь повеселее, дал Мустафа.
Проснулся я от резкого толчка в плечо.
— Подъем, подъем... Новиков, подъем...
Шнырь Дима бегал по проходу и выборочно толкал спящих, называя фамилии:
— Собинов, подъем...
Я поднял голову. На меня с соседнего шконаря сонно глядел Собинов.
— Куда подъем? Что, утро уже? — ворчал он.
— Сколько времени? — спросил я его. — Что за новости?
Шнырь торопливо будил мужиков:
— Ночное звено!., вставай... вставай!
— На погрузку... Опять, бля, на погрузку вагонов, — процедил кто-то из глубины барака.
Народ начал копошиться, собираться на работу.
Мы с Толей вышли, закурили. Времени был третий час ночи.
— Ну вот, блядь, началось. Вагоны по ночам грузить, — мрачно бубнил он. — Ни поспать, ни пожрать... Слушай, а какое право они имеют на работу ночью выгонять? Я же спал всего два часа? — обратился он к кому-то из курящих рядом.
— А здесь это по хую! Здесь день и ночь не различают. Чтоб спать только ночью, а работать только днем — не канает.
Мы стояли в стороне и гадали, по какой такой причине мы выходим не утром со всей бригадой, а звеном в два десятка человек, глубокой ночью, да еще на погрузку.
Ко мне подошел чернявый смуглый парень, протянул руку и с непонятным легким акцентом представился:
— Познакомимся... Меня Славка зовут. Не удивляйся, что немного с акцентом говорю — я болгарин. Нас тут несколько человек по одному делу.
Славка сразу чем-то мне понравился. От него веяло спокойствием, правдивостью и мужеством.
— Пойдем в сторонку, а то тут одни уши, — тихо сказал он.
Мы пошли к калитке.
— Это Грибанов, скорее всего, приказал тебя прессануть. Ты, говорят, с ним с первого дня поцапался?
— А ты откуда знаешь?
— Здесь все долетает вмиг: один сказал, другой — передал... Через пять минут вся зона знает.
— А ты здесь давно?
— Уже больше года. До этого на разделке работал. А тут на свиданку родственники приезжали. Посылку получил. А грев завез не через Захара, а через наших — на лесозаводе один болгарин имеет возможность. Ну, короче, с этими блядями не поделился, вот на измор и поставили, вагоны грузить по ночам. Адская работа. Тебя, смотрю, тоже решили — под молотки.
— А с какими блядями не поделился?
Славка так искренне удивился, что даже встал как вкопанный.
— Как с какими? С Захаром, с Лысым, с Петрухой... Это, Александр, не простые ребята. Еще увидишь, что это за люди. А меня сейчас будут морить, пока денег не принесу или половину жратвы не отдам. Хуй им! Меня морить бесполезно — с работой я справляюсь. Просто сейчас загнали на погрузку, чтоб все видели: вот, смотрите, у Керина свиданка была недавно, а сразу после нее — на вагоны. Делайте выводы.
Он закурил еще одну сигарету и продолжил:
— А бывает наоборот. Работает человек на разделке, на срывке дров, например, вдруг — свиданка. Вышел с нее, проходит день-другой, а на третий уже или инструментальщиком в этой же бригаде, или кочегаром. Короче, почти не работает и в тепле. Но это ненадолго. Месяц-два покайфует — и опять на разделку. Захар долго в тепле никого не держит. Потом начинают люди подходить, будто невзначай советовать. Мол, так и так, перевод из дома проси выслать. Адрес вольного человека из поселка дадим. Получит, себе чуток заберет, остальное занесет. А лучше через Захара сделай. Сам понимаешь, все до тебя не дойдет, зато опять в тепле сидеть будешь. В общем, Александр, эти бляди тут неплохо кормятся.
Меня удивили его прямота и смелость. Долети его слова до Захара, пришлось бы ему несладко. Славка будто уловил мои мысли:
— Я их не боюсь. Будут прессовать, будет невмоготу — возьму сучкоруб и завалю. Мне по хуй! Я никогда головы не гнул и никогда ни на кого не надеялся, кроме себя самого. Они все — твари. Я-то никого не убивал. Не грабил. Я лес на воле пилил. У нас бригада была вся из болгар. Пилили, разделывали, на юг отправляли. Это под Алапаевском было — город такой рядом со Свердловском, знаешь? А нам хищение впаяли, 93 прим., в особо крупных размерах. Мне девять лет дали. Остальным по десять да пятнадцать. Сейчас по очереди кассатки пишем, но пока — глухо. Посмотрим, как дальше будет... Ты знаешь, за что Захар сидит?
— Ну, что-то слышал... — уклончиво ответил я.
— Девочку пятилетнюю изнасиловал и в пустой колодец бросил. Все, кто вокруг Захара, — твари. Поэтому — мне по хую. Они, кстати, это чувствуют. Прессуют до определенного предела, а там опять отступаются. Но я им ни копейки, ни куска не давал и давать никогда не буду. И ты не давай. Один раз дашь — весь срок тянуть будут. Из-под пресса вылезать не будешь. Они же думают, что у тебя миллионы. Видишь, сразу подтянули: «Санек, попей чайку с нами, поешь с нами...» Будь осторожней, Александр.
Он почему-то меня называл полным именем. Никаких — «Санек». Никаких — «Новик». А себя — «Славка». С болгарским акцентом это звучало мягко: «Слаука». Свою фамилию Керин он тоже произносил на болгарский манер — Слаука Керэн.
— Стройся!.. Пошли.
Все сбились в строй по два человека. Получилось примерно десять пар. Мы с Толей шагали рядом. Славка с кем- то в паре — следом за нами.
Старшим смены был молчаливый парень, которому, судя по прическе, предстояло скоро освобождаться, поэтому и был поставлен в ночную смену «по вызову». Именно так наше звено и называлось: «Ночное, по вызову». Сам он, конечно же, не работал, просто ходил, следил малость за порядком и добивал оставшиеся дни. «За прическу», — как говорили в таких случаях. Уйти на свободу с волосами, а не со стриженой лысиной, было довольно не просто. Приходилось писать Дюжеву заявление «на отращивание волос». Если заявление подписывалось, то человек попадал в определенную зависимость от администрации, так как в любой момент, за любую провинность могли снова остричь наголо. Поэтому, чтобы меньше попадаться на глаза начальству, лучше ночной смены ничего придумать было нельзя. Но только в том случае, если ты — не работаешь. И если с Захаром у тебя — «все правильно».
Моя и Толина головы на тот момент были острижены налысо. Сделали это легко и быстро в лагерной цирюльне еще по приходу. Поэтому каждое дуновение ночного ветра, холодного и колючего, мы ощущали в первую очередь затылком. Натянув фуражку на самые уши и втянув шею в плечи, мы ежились у дверей вахты. Сверху из окна выглянул ДПНК Панков и ленивым сонным голосом крикнул:
— Какая бригада? Кто старший смены?!
— 101-я! — задрав голову, ответил обросший.
Открылась дверь. Выскочил прапор нерусского вида и в
высоком регистре с акцентом проголосил:
— А ну, белят, как бараны не стой!.. Па аднаму, не ас- танавливайс, прахади!.. Адын, дыва, тыри, щетыри, пиат... Васимнасит щалавек.
Последним шел старшак. Он назвал свою фамилию. Прапор что-то пометил, записал на дощечке. Дверь за нами защелкнулась, и мы очутились в промзоне. Вглубь вела широкая дорожка, напоминающая трап, длиной в несколько сот метров, петляющая и извивающаяся меж построек, столбов, штабелей и канав. Вокруг лежал плотный, осевший снег с небольшими островками-залысинами черно-коричневого цвета. Это была земля, перемешанная с корой, опилками и черной грязью. В свете развешанных вдоль всего пути фонарей и прожекторов эти островки казались зияющими ямами. Слева были видны сторожевые вышки, вокруг которых все было освещено особенно ярко. Вдалеке работали башенные и мостовые краны. Изредка ночь разрывали тепловозные свистки. Трудно было привыкнуть к мысли, что, несмотря на звуки этих механизмов, мы находимся в неволе, попросту говоря — в тюрьме.
Наше первое рабочее место находилось на территории, которая называлась «Биржа готовой продукции», или по- лагерному — «Биржа-пило». Войдя в центральные ворота этой дополнительно огороженной территории, мы двинулись прямо по направлению к вагонам. Обычным, коричневым грузовым вагонам, которые каждый видел на воле не раз, но никогда не задумывался, что они иногда заезжают в неволю.
Прошли вдоль рельсового полотна до какой-то теплушки. Из нее вышел парень, о чем-то поговорил с нашим старшим и указал на несколько пустых вагонов. Это был бригадир погрузки.
Всем было велено получить рукавицы — «верхонки» и переодеваться в рабочую одежду. Драные — сплошь лохмотья — грязные телаги, в которые нам предстояло облачаться, одеждой можно было назвать с большой натяжкой. Из развешанной по стенам рухляди выбрать что-то подходящее было непросто. Особенно мне, с моим огромным ростом.
Перебрав целую гору, я нашел телогрейку с торчащей во все стороны ватой. Единственным ее преимуществом были достающие до кистей рукава и две пуговицы под горлом. Размер — на два порядка меньше необходимого, однако выбирать было не время, да и не из чего. Повязав поверх нее веревку на месте пояса и надев рукавицы, я повернулся к Толе для обозрения и оценки своего внешнего вида. Он выкатил глаза и диковато хохотнул:
— «Черт-закатайвата»!.. В натуре!
Сам он выглядел ничуть не лучше. Таращась друг на друга, мы еще какое-то время гоготали. Потом подошел Славка Керин, такого же вида, с ядовитой улыбкой на лице.
— Во, щас только на танцы идти, все телки будут наши, хе-хе!..
— Да в таком виде в поселок зайдем, не только бабы, а и мужики будут наши, — с мрачным юмором заметил Собинов.
— Это еще не все, — сказал Славка, — надо еще ватные штаны искать. Они здесь такие же — Александру как трусы будут.
Я прикладывал к себе, примеряя одни за другими ватные «шкеры». Ничего подходящего не было — длиной все они выходили чуть ниже колен.
— Какие трусы — плавки, бля! — выругался Толя, глядя на мои старания.
Остальные из нашей компании тоже толкались, снимая с гвоздей и примеряя эту рухлядь.
Наконец экипировка была закончена и наше бравое звено, больше похожее на отряд пленных французов 1812 года, пошло из избы на улицу.
Из соседнего маленького тепляка вышел старшак и скомандовал:
— По трое разобрались! На вагон по три человека. Разбирайтесь, кто с кем будет грузить.
Славка подошел к нему и, показав в нашу сторону, отрубил:
— Мы, вот, трое — Новиков, Собинов и я.
— Нормально, — ответил старший. — Если кто-то лишний будет или кто-то раньше закончит, я вам четвертого дам.
Закончить раньше вряд ли кто захочет, но лишним кто- то мог оказаться. Все зависело от того, сколько вагонов дадут грузить. И что грузить. Если будет пять вагонов — трое останутся лишними и их по одному добавят к тройкам, что поблатнее. Но никак не к тем, что послабее. Так вкратце пояснил Славка. Наша компания была, безусловно, «самой блатной» — если бы кто-то с этим не согласился, морду разбили бы вдребезги. Четвертый нам полагался в первую очередь. Лагерь есть лагерь: в морду по первому требованию — лучший довод.
Пошли к вагонам. Старшак с бригадиром на ходу распределяли, кому и что грузить.
— Вы трое — на рудстойку, вон туда, в конец... Вы трое — на хвою, второй вагон.
Дошла очередь до нас.
— Новиков, Собинов, Керин — на березу. «Полтинник» грузить будете.
— Так я и знал. Суки... «Полтинник» — это самое тяжелое, что есть на погрузке. Это Захар, блядюга, приказал, точно знаю, — вполголоса проговорил Славка.
«Полтинником» назывались березовые доски шестиметровой длины, толщиной в пять сантиметров. В ширину такая плаха иногда достигала полуметра. Поднять вдвоем еле хватало сил. А их нужно перетаскать за смену целый вагон — шестьдесят тонн. Процедура погрузки следующая. Краном подают на площадку пачку из таких досок. Выдергиваем одну, тащим до вагона, забрасываем ее концом в боковой проем. Один человек все время стоит внутри вагона. Он поднимает ее, двое снизу толкают. Дальше забрасывает конец еще выше — на прибитую поперек вагона поперечину. Снизу опять толкают. Заносят хвост в сторону и с силой вгоняют до самой стены вагона.
Первый раз поперечину прибивают на высоте полуметра от пола. Как только высота сложенных досок поравняется с ней, ее отрывают и прибивают еще на полметра выше. И так до тех пор, пока правую часть вагона не набьют доверху.
Потом поперечину набивают на другую, левую половину. Далее — то же самое. Длина вагона пятнадцать метров, поэтому в левой и правой половине как раз шестиметровые плахи и умещаются. Чем плотнее и аккуратнее укладываются доски, тем больше их влезет. Значит, работать придется дольше. Поэтому существуют разные способы «мастырок».
Первый — «укладка досок крестом». Существенно сокращает их количество, создавая видимость набитого вагона. Недостаток такого способа в том, что если мастырку заметят, весь вагон придется перегружать. Физически втроем это невозможно.
Второй — загрузить полуметровый слой, а потом до самого верха— короткими досками, если они поблизости имеются. Выкладывается стенка. За ней — пустота. Если глядеть снаружи— иллюзия загруженного вагона. Достоинство способа в том, что короткие плахи грузить легче и быстрее. Да и нужно — быстрее, пока никто из начальства не заметил или кто-нибудь не сдал.
Недостаток один: если поймают — десять суток изолятора всем троим и перегрузка по новой.
Но мы таких хитростей не знали, поэтому решили трудиться как положено. Мы еще не знали, что это будет — ад.
После нескольких плах, которые мы кое-как вытащили из пачки и доволокли до вагона, я понял главное: в эту ночь нужно не просто загрузить вагон. В эту ночь нужно выжить.
Доски были неимоверной тяжести. Шершавые, ледяные и полные заноз. А мы почти полтора года просидели, провалялись в душных прокуренных камерах и.на этапах. Перебывали в нескольких тюрьмах поочередно, где нас, находящихся под следствием, держали подальше друг от друга.
Мы ослабли. Наши ноги и руки через полчаса отказались слушаться, мы стали запинаться, а потом и попросту падать. В голове шумело, в висках стучало. Начало темнеть в глазах и тошнить. А время неумолимо бежало и бежало — до конца смены, хошь-не-хошь, нужно успеть. Иначе — изолятор. А там— полбуханки черного хлеба, плошка жидкой баланды, в которой только кусок капустного листка и половина гнилой картошины. Назавтра опять сюда же. И так до тех пор, пока не научишься грузить. Или не подохнешь.