Она часто ощущала слабость и головокружения; однажды стала даже кашлять кровью и, когда Шарль засуетился, заметно встревоженный, сказала:
— Ба, что за важность!
Шарль ушел в кабинет и, облокотясь обеими руками на письменный стол, плакал, сидя в своем кресле под френологическою моделью.
Потом написал матери, прося ее приехать, и у них вдвоем начались долгие совещания о состоянии Эммы.
На чем порешить? Что делать, раз она отказывается от всякого лечения?
— Знаешь ли, что нужно твоей жене? — говорила Бовари-мать. — Ей нужны обязательные занятия, ручной труд! Если бы ей приходилось, как другим, зарабатывать кусок хлеба, у нее не было бы этой хандры; и все это от бредней, которыми она набивает себе голову, да от безделья.
— Но ведь она постоянно занята, — возражал Шарль.
— Занята! Да чем занята? Чтением романов, вредных книг, безбожных сочинений, где высмеивают попов, цитатами из Вольтера. Но все это заводит далеко, мой милый, и человек без религии всегда кончает плохо.
Итак, было решено, что следует удерживать Эмму от чтения романов. Задача, казалось, была не из легких. Предприимчивая дама взялась за нее: проезжая через Руан, она должна была зайти лично в библиотеку и заявить, что Эмма прекращает подписку. Разве она не вправе обратиться к полиции, если бы хозяин библиотеки вздумал упорствовать в своем ремесле отравителя?
Прощание свекрови с невесткою было сухо. За три недели, прожитых вместе, они не обменялись и четырьмя словами, если не считать приветствий при встрече за столом, справок о здоровье и прощаний перед отходом ко сну.
Госпожа Бовари-мать уехала в среду; это был базарный день в Ионвиле.
Площадь с утра была загромождена рядом телег с опущенными задками и поднятыми в воздух оглоблями, тянувшимся вдоль домов от самой церкви до трактира. По другую сторону разместились палатки из холста, где продавались ситцы, одеяла, шерстяные чулки вместе с уздечками для лошадей и пачками голубых лент, концы которых развевались по ветру. Железные и медные изделия были разложены на земле, между пирамидами яиц и кругами сыру, с торчавшими из них липкими соломинками; вблизи сельскохозяйственных орудий кудахтали куры в плоских клетках, просовывая шею сквозь перекладины. Толпа, скучившись в одном месте и не желая с него тронуться, грозила высадить стекла у аптеки. По средам аптека не пустовала: к прилавку протискивались не столько за лекарством, сколько затем, чтобы получить медицинский совет, — так велика была слава Гомэ в окрестных деревнях. Его непоколебимая самоуверенность околдовала крестьян. Они считали его лучшим врачом, чем все доктора.
Эмма сидела, облокотясь, у окна (она часто подсаживалась к нему: окно в провинции заменяет театр и гулянье) и забавлялась видом мужицкой толкотни, как вдруг заметила господина в зеленом бархатном сюртуке. Он надел на руки изящные желтые перчатки, хотя ноги его были обтянуты грубыми деревенскими гетрами, и направился к дому лекаря, а за ним шел крестьянин с видом понурым и задумчивым.
— Нельзя ли видеть барина? — спросил он Жюстена, болтавшего на пороге с Фелисите. И, принимая его за слугу, прибавил: — Доложите доктору, что его желает видеть господин Родольф Буланже, владелец Ла-Гюшетт.
Не из помещичьей гордости прибавил приезжий к своему имени владельческий титул, а чтобы точнее назвать себя. В самом деле, Буланже купил имение Ла-Гюшетт, близ Ионвиля, с замком и двумя фермами, и хозяйничал сам, впрочем не слишком себя обременяя. Он вел жизнь холостяка и, по слухам, имел по крайней мере пятнадцать тысяч годового дохода.
Шарль вышел в гостиную, Буланже представил ему крестьянина, пожелавшего, чтобы ему непременно пустили кровь, так как у него «по всему телу словно мурашки бегают».
— Это меня прочистит, — твердил он в ответ на все уговоры.
Бовари послал за бинтами и попросил Жюстена подержать таз. Потом, обращаясь к пациенту, уже помертвевшему от страха, сказал:
— Не бойся, приятель!
— Нет уж, чего бояться! — отвечал тот. — Валяйте! — И с хвастливым видом протянул свою толстую руку. Под уколом ланцета вырвалась струя крови и забрызгала зеркало.
— Подними же таз, — вскричал Шарль.
— Глянь-ка, — сказал крестьянин, — ровно фонтан бьет! А красная-то какая! Ведь это значит здоровая кровь, а?
— Иной раз, — пояснял врач, — человек вначале ничего не чувствует, а потом вдруг обморок; и в большинстве случаев бывает это с людьми крепкого сложения, как вот этот.
При последних словах крестьянин выронил футляр, который вертел в руках. От судорожного движения его плеч скрипнула спинка стула, шляпа свалилась на пол.
— Так и знал, — сказал Бовари, надавливая пальцем на вену.
Таз заколебался в руках Жюстена, колени у него задрожали, и он побледнел.
— Жена! Жена! — крикнул Шарль.
Одним духом сбежала она с лестницы.
— Уксусу! — крикнул он. — Ах, боже мой, двое зараз! — И от волнения он с трудом накладывал повязку.
— Ничего, — спокойно сказал Буланже, поддерживая Жюстена. Он усадил его на стул, прислонив к стене спиною.
Госпожа Бовари принялась развязывать его галстук. На тесемках рубашки оказался узел, несколько минут ее тонкие пальцы шевелились у шеи юноши; потом она налила уксусу на свой батистовый платок, слегка смачивала ему виски и тихонько дула на них.
Крестьянин пришел в себя; но обморок Жюстена еще длился, и зрачки его исчезли в бледных белках, как голубые цветы в молоке.
— Надо спрятать от него это, — сказал Шарль.
Госпожа Бовари взяла таз, и когда нагибалась, чтобы поставить его под стол, ее платье (то было летнее платье желтого цвета, с четырьмя оборками, с длинной талией и широкою юбкой) легло вокруг нее пузырем по полу; опускаясь, она покачивалась, расставив руки, и надутая ткань местами проваливалась, следуя за движениями ее стана. Достав графин с водою, она стала распускать в воде куски сахару, когда вошел аптекарь. В суматохе служанка побежала звать его на помощь; увидя, что его ученик открыл глаза, он облегченно вздохнул. Потом стал ходить около, поглядывая на молодого человека сверху вниз.
— Дурак, — сказал он, — в самом деле дурак! Форменный дурак! Велика штука, подумайте, — флеботомия! А еще храбрец, не знающий страха! Ведь вот этот самый парень — что твоя белка, как вы его видите, взбирается на головокружительную высоту, чтобы натрясти орехов! Да, поговори теперь, похвастай! Прекрасные данные, чтобы заниматься впоследствии искусством фармацевта; ведь тебя могут вызвать на судоговорение, дабы пролить свет на важнейшее дело перед лицом судей, и тебе необходимо будет при всем этом сохранять хладнокровие, рассуждать, показать себя мужчиной — или же прослыть идиотом!
Жюстен не отвечал.
— Кто просил тебя сюда приходить? — продолжал аптекарь. — Ты вечно надоедаешь доктору и его супруге! А кроме того, по средам ты мне особенно нужен. Сейчас у меня в аптеке десятка два народа! Я всех бросил из участия к тебе. Ну, марш! Беги! Жди меня и смотри за склянками!
Когда, одевшись, Жюстен ушел, заговорили об обмороках. Госпожа Бовари никогда не испытала обморока.
— Это большая редкость для дамы! — сказал Буланже. — Впрочем, бывают и мужчины весьма впечатлительные. Я видел раз на дуэли, как с одним из секундантов сделалось дурно при одном звуке заряжаемых пистолетов.
— Вид чужой крови не действует на меня, — сказал аптекарь, — но стоит мне пристально остановиться мыслью на движении моей собственней крови — и я уже чувствую себя дурно.
Между тем Буланже отпустил своего слугу, так как его причуда была исполнена.
— Впрочем, она доставила мне удовольствие познакомиться с вами, — прибавил он. И, произнося эту фразу, взглянул на Эмму. Потом положил три франка на край стола, небрежно поклонился и ушел.
Вскоре он шагал по ту сторону реки (то был кратчайший путь в Ла-Гюшетт); Эмма увидела его на лугу, под тополями; он замедлял время от времени шаг, как человек, погруженный в раздумье.
«Очень мила! — говорил он про себя. — Очень мила эта жена лекаря! Прекрасные зубы, черные глаза, изящная ножка и фигура, как у парижанки. Откуда она, черт возьми? Где он подцепил такую, этот медведь?»
Родольфу Буланже было тридцать четыре года; у него был грубочувственный темперамент и проницательный ум; он много волочился за женщинами и знал в них толк. Только что виденная показалась ему хорошенькой; он продолжал думать о ней и о ее муже.
«На вид он очень глуп и, без сомнения, ей надоел. У него грязные ногти; он по три дня не бреется. Пока он трусит по своим больным, она сидит и чинит носки. Скучает, ей хотелось бы жить в городе и каждый вечер плясать польку. Бедная женщина! В таком положении они разевают рот на любовь, как щука на воду, когда окажется на кухонном столе. Довольно сказать ей три любезных слова, и она будет пылать страстью, я уверен! Это было бы очаровательно! Сколько нежности!.. Да, но как потом с нею развязаться?»
Мысль о сложных препятствиях на пути к уже предвкушаемому наслаждению заставила его, по контрасту, вспомнить о его любовнице. То была актрисочка в Руане, которую он содержал; и одно воспоминание о ней вызвало в нем оскомину.
«Да, госпожа Бовари гораздо красивее, — думал он, — а главное, свежее. Виржини положительно не в меру толстеет. И как она надоедает своими восторгами! Притом, эти креветки: она любит их прямо до какой-то мании!»
На лугу никого не было, и Родольф слышал только шелест густой травы под ногами да стрекотание кузнечиков, притаившихся поодаль, в овсах. Опять представлялась ему Эмма в том платье, как она была в приемной, и он раздевал ее.
— О, она будет моею! — воскликнул он, разбивая кочку ударом палки. И тотчас начал обдумывать тактику дела.
«Где встречаться? — спрашивал он себя. — Каким способом? Все время будут у тебя на шее ребенок, нянька, соседи, муж; хлопот и возни не оберешься. А времени-то сколько на это ухлопаешь! Не стоит. — И размышлял сызнова: — Глаза хороши! Как буравом сверлят! А лицо бледное!.. Обожаю бледных женщин!»
Когда он оказался на Аргельском склоне, решение было принято.
— Остается ждать удобного случая. Ну что ж, буду иногда заходить к ним, пошлю им как-нибудь дичи, домашней птицы; велю себе кровь пустить, если уж будет нужно; заведем знакомство, приглашу их к себе… Ах, черт возьми, — прибавил он, — да ведь скоро съезд; она на нем будет, я ее увижу. К делу, и смелее, — смелость города берет!
Глава VIII
Он настал наконец, знаменитый съезд! С утра в этот торжественный день все обитатели Ионвили, стоя у дверей домов, толковали о приготовлениях; гирлянды плюша обвивали портик мэрии; на лугу воздвигнута была палатка для торжественного угощения, а на площади перед церковью стояла пушка: пальба должна была возвестить прибытие префекта и сопровождать оглашение имен земледельцев, удостоенных награды. Национальная гвардия из Бюши (в Ионвиле ее не было) соединилась с отрядом пожарных, предводимых Бинэ. В этот день на Бинэ воротник был еще выше обычного, а туловище, туго затянутое в мундир, было так прямо и неподвижно, что вся жизненная энергия его, казалось, сосредоточилась в ногах, поднимавшихся в такт и отбивавших военный шаг. Так как между сборщиком податей и полковником пылало соперничество, тот и другой, дабы самостоятельно проявить свои дарования, заставляли подчиненные им команды парадировать особо. Попеременно двигались взад и вперед красные погоны и черные нагрудники; этому не было конца, шествие начиналось снова и снова! Никогда не было видано столько пышности! Многие обыватели еще накануне вымыли снаружи свои дома; трехцветные флаги свешивались из полуоткрытых окон; все кабаки были переполнены; и при стоявшей в тот день ясной погоде белоснежные крахмальные чепцы, золотые сверкавшие на солнце крестики и цветные косынки женщин, пестрея повсюду, оттеняли яркими пятнами сумрачное однообразие черных сюртуков и синих блуз. Фермерши соседней округи, вылезая из тележек, вытаскивали толстую булавку, которою было заколото вокруг талии приподнятое от грязи платье, а их мужья, напротив, оберегая шляпы, оставляли их под зашитою носовых платков, один конец которых придерживали зубами.
Толпа приливала на главную улицу с двух концов. Она двигалась из переулков, из проходов между домами, из домов, и время от времени слышен был стук молотка у дверей, захлопывавшихся за мещанками в нитяных перчатках, вышедшими посмотреть на торжество. Особенное внимание привлекали два высоких столба с треугольниками из плошек, водруженные по обе стороны эстрады для властей. Сверх того, у четырех колонн мэрии развевались на четырех шестах штандарты из зеленоватого холста, и на них горели надписи золотыми буквами: на одном было написано «Торговля», на другом — «Земледелие», на третьем «Промышленность», а на четвертом «Изящные искусства».
Но праздничное ликование, которым расцветали все лица, как будто омрачало трактирщицу Лефрансуа. Стоя на ступеньках кухни, она бормотала себе под нос:
— Что за глупость! Что за нелепая глупость, этот парусинный балаган! Неужто они думают, что префекту будет приятно обедать под холстиной, как скомороху? И эти затеи они называют заботами о благе края! Стоило выписывать пачкуна повара из Невшателя! И для кого стараются? Для пастухов! Для босоногих!..
Аптекарь прошел мимо. На нем был черный фрак, нанковые панталоны, суконные башмаки и ради особого случая — шляпа, фетровая.
— Ваш слуга! — сказал он. — Извините, спешу.
И когда толстая вдова осведомилась, куда он идет, он ответил:
— Вас это удивляет, не правда ли? Я, постоянный затворник своей лаборатории, как та крыса, что попала в сыр?
— Какой сыр? — спросила трактирщица.
— Нет, ничего! Ничего! — сказал Гомэ. — Я хотел только выразить, госпожа Лефрансуа, что живу я очень замкнуто. Сегодня, впрочем, ввиду особых обстоятельств, необходимо…
— А, вы тоже туда? — сказала она с оттенком презрения.
— Разумеется, — ответил изумленный аптекарь, — разве я не состою членом совещательной комиссии?
Тетка Лефрансуа несколько секунд смотрела на него и наконец промолвила, улыбаясь:
— Это другое дело! Но что вам до земледелия? Разве вы в нем что-нибудь смыслите?
— Как так? Разумеется, смыслю, раз я аптекарь, а стало быть, и химик! Химия, госпожа Лефрансуа, занимается изучением молекулярного взаимодействия всех тел природы, из чего следует, что и земледелие входит в ее область! В самом деле, состав удобрений, брожение жидкостей, анализ газов и влияние миазмов, — что это, спрашиваю я вас, как не химия?
Трактирщица не отвечала. Гомэ продолжал:
— Неужели вы думаете, что для того, чтобы быть агрономом, нужно непременно самому пахать землю или откармливать птицу? Скорее для этого необходимо знать состав данных веществ, геологические наслоения, атмосферические влияния, свойства земли, минералов, вод, плотность различных тел и их капиллярность! Да и еще многое! И необходимо еще основательно знать законы гигиены, чтобы направлять и подвергать критической оценке сооружение сельскохозяйственных построек, приемы скотоводства, продовольствование сельских рабочих. Надобно знать и ботанику, госпожа Лефрансуа; надобно уметь различать растения, понимаете ли, знать, какие среди них целебные и ядовитые, питательные и непродуктивные и не следует ли искоренять их в одном месте и сеять в другом, распространять одни, истреблять другие, — короче говоря, с помощью брошюр и периодических изданий быть постоянно наготове предложить необходимые улучшения.
Трактирщица не сводила глаз с дверей «Французского кафе», а аптекарь продолжал:
— Дай-то бог, чтобы наши земледельцы были химиками или по крайней мере лучше прислушивались к советам науки! Я, например, недавно написал довольно большое сочинение, записку в семьдесят две страницы, под заглавием «О сидре, его производстве и его действии; с приложением некоторых новых размышлений об этом предмете» и послал свою работу в агрономическое общество в Руане, что доставило мне даже честь быть избранным в члены общества по секции земледелия, класс плодоводства; итак, если бы моя работа была напечатана…
Но тут аптекарь остановился: до такой степени госпожа Лефрансуа казалась чем-то озабоченной.
— Взгляните-ка на них, — сказала она, — уму непостижимо! В этакую харчевню!.. — Пожимая плечами, отчего натягивались петли фуфайки на ее груди, она обеими руками указывала на заведение соперника, откуда в эту минуту доносились песни. — Впрочем, он уж недолго протянет, — прибавила она, — не пройдет недели, как все будет кончено.
Гомэ в изумлении отступил назад. Она сошла вниз с трех ступенек и прошептала ему на ухо:
— Как? Вы не знаете? На него на этой неделе наложат арест. Лере требует продажи. Задушил его векселями.
— Какая ужасающая катастрофа! — воскликнул аптекарь, всегда имевший в запасе соответствующие выражения для всех мыслимых обстоятельств жизни.
Трактирщица принялась рассказывать историю, которую слышала от Теодора, лакея господина Гильомена, и хотя сама ненавидела Теллье, но бранила и Лере. Это хитрый льстец, пресмыкающаяся гадина…
— Ах, взгляните, — сказала она, — вот и он сам на рынке, раскланивается с госпожой Бовари; на ней зеленая шляпа. Она идет под руку с господином Буланже.
— Госпожа Бовари! — сказал Гомэ. — Спешу засвидетельствовать ей мое почтение. Быть может, она желает получить место внутри ограды, на галерее. — И, не слушая тетки Лефрансуа, звавшей его, чтобы докончить свой рассказ, аптекарь удалился быстрым шагом, бодро, с улыбкой на губах, молодцевато прямясь, расточая поклоны направо и налево и заполняя много пространства широкими, развевавшимися на ветру фалдами своего черного фрака.